Текст книги "Змеелов"

Глава 5
Незваный гость

Изба стояла в овраге, прячась в зарослях узловатых яблонь. Прадед кукушат, первый ее хозяин, не шибко жаловал людей и всего меньше хотел лишний раз их встречать. Оттого, если смотреть издали, дома и вовсе было не видно – лишь убегающая вниз по склону роща. Сначала деревья были высоки, с налитой влагой листвой и раскидистыми ветвями, но внизу, у реки, они хирели и сдавались болоту. Вечерами из оврага поднимался и тянул к избе липкие пальцы густой туман. Детьми Ирга и Василек боялись его и спешили запереть ставни, защищаясь от зла.

– Что же страшного в тумане? – посмеивалась над ними старая Айра. – То ли дело тот, кто в тумане прячется…

Дети визжали и с головой укрывались одеялом, а после выглядывали и, дрожа от страха и нетерпения, просили рассказать, кто же может прятаться во мгле. И Айра рассказывала, каждый вечер сочиняя новую враку. Про тварей зубастых и когтистых, про летающих и бегающих, про кровожадных и ненасытных… Одно было общее у всех врак: любую тварь можно было победить, взявшись за руки и смело шагнув в туман. Дети засыпали, тесно прижавшись друг к дружке и переплетя пальцы.

На сей раз Ирга спала одна, и никто не сжимал ее холодную и мокрую от липкого страха руку. Ей снова снилось, что кто-то выбирается из тумана. Что ползет меж плесневелыми стволами, что вжимается тяжелым гибким телом в мох. Черная и гладкая, гадюка могла бы походить на сломанную ветку, если бы не была вдесятеро больше самой большой ветки, что мог покорить ветер. Тонкий язык ее пробовал на вкус прохладный утренний воздух. Вкус гадюке нравился. Что-то смутно манило ее вверх по склону. Что-то теплое и влажное, что хочется заключить в кольцо объятий и держать так долго, покуда вся жизнь и весь огонь не перетекут в ледяные жилы змеевицы. Гадюка ползла к стоящей на отшибе избе, и Ирга нутром чуяла ее приближение.

Кто-то закричал. Ирга хотела крикнуть в ответ, но в горле пересохло, и заместо крика получился хрип. После проклятого Змеелова и колдунства, что он заставил совершить Иргу, во рту все время было сухо. Девка откинула одеяло и села. В избе стояла тишина. Последний месяц Звенигласка едва чутно храпела во сне, и, хоть Ирга злилась всякий раз, как думала о ятрови, звук этот странным образом успокаивал. Василек же спал вообще неслышно, иной раз казалось, что помер, но сестра брата всегда почует, тут не нужны ни звуки, ни запахи. В избе, окромя Ирги, не было никого.

Она спрыгнула с печи, осторожно прошлась по холодным скрипучим половицам и все же заглянула за занавеску. С тех пор как Василь надел Звенигласке на запястья свадебные наручи, избу пришлось переделать. Ясно, что, слишком взрослые, брат с сестрой давно не спали вместе, но до прихода в их дом Беды было иначе. Василь устраивался на полатях и, к бабскому позору, всегда пробуждался первым. Ирга же спала на женской половине за занавеской, как заведено в Гадючьем Яре, да и на Большой земле почти что у каждого народа. Нынче же на полатях устроили Иргу, а бывший женский угол отвели молодым. Неделя-другая – родится Соколок… Ирга содрогнулась, мысленно произнеся имя сыновца. Соколок… Да… Родится младенец – станет совсем тесно. Даже вечно улыбчивая Звенигласка и та не выдержит, спросит, не пора ли Ирге прочь со двора…

Молодых на месте не оказалось. Ирга зябко поежилась: одна, в избе, окруженной туманом, она вспомнила не только дурной сон, но и все страхи, что одолевали ее сызмальства. Спасибо хоть воды дома имелось вдосталь. Ирга зачерпнула ковшом и сама не заметила, как осушила его до дна. От входа потянуло холодом – сердечко дрогнуло. С детства, напуганные враками, Ирга и Василек запирались на щеколду, а нынче через щель заползал сквозняк. Девка метнулась закрыться и тогда только увидела брата, сидящего на влажной от росы ступеньке спиною к двери.

– Вас… – окликнула она, но брат не услышал.

Рыжие кудри Василька золотились заместо рассветных лучей, в низину не достающих. Он слегка покачивался из стороны в сторону и мурлыкал себе под нос давно позабытую песню. Дневное светило поднималось все выше, но никак не могло затопить светом темный овраг, в котором прятался дом, и туман, чуя, что время его на исходе, становился лишь гуще у нижней ступени крыльца.

– Василек!

Брат не обернулся. Лишь, кажется, петь стал громче. Зато туман заполз еще на ступень выше, почти коснулся пальцев на босых ступнях. Ирга распахнула дверь, та стукнула об косяк, но отчего-то не раздалось ни звука. Лишь песня продолжала звучать…

– Вас, пойдем домой! – взмолилась Ирга.

Она наклонилась, тронула брата за плечо. Тот качнулся еще раз и замер. А у Ирги снова пересохло во рту. Туман, оплетающий ноги Василька, был черным. Да и не туман вовсе, а длиннющий змеиный хвост. Кольца сжимались, новыми и новыми петлями захлестывали тело. Но Василек словно не видел. Сидел, улыбаясь, и мурлыкал себе под нос.

– Вас! Василек! Ва-а-а-ас! – Ирга трясла его изо всех сил, кричала и звала… – Вас! Вас, проснись! Проснись, пожалуйста!

Она заплакала и… проснулась.

Холодные слезы царапали скулы и ныряли в уши. Она лежала на спине, вытянувшись стрункой, и таращилась в потолок. Во рту было сухо от ужаса. Ирга хотела вскочить, но запуталась в одеяле и с грохотом свалилась на пол.

– Ирга! Живая?

Первое, что она увидела, – запертую на щеколду дверь. Потом ноги брата и обеспокоенное, круглое ото сна лицо Звенигласки.

– Серденько, ушиблась?

Ирга натянуто улыбнулась – пересохшие губы треснули.

– Повернулась неловко, – соврала она. – Бывает же. Ровно дите малое…

Голос у Ирги дрожал, а взгляда она никак не могла оторвать от ног брата. На икрах, пониже колен, темнели продолговатые синяки.

* * *

Наперво Первак отослал дочерей к тетке, дабы не совали любопытные носы куда не просят. После вызвал соглядатая – неприметного дедка-усмаря, чтобы доложил, как ведет себя чужак и чего требует. И конечно же, чтобы получше рассмотрел покойника. Можно было б и самому сорваться с места, никто бы не осудил. Но прежде следовало понять, что сказать людям. Увидь яровчане, что староста напуган и растерян, как и все в селении, началась бы настоящая буря. А поскольку бури хотелось избежать, Первак решил поступить так, как поступает любой умный мужик: посовещаться с женою.

Шулла надоумила его повременить до утра с суетой. Она, как и супруг, спать не ложилась. Уснешь тут, когда эдакое Лихо в Гадючий Яр пожаловало! Да еще и Костыль этот… Парня-то жаль, конечно, ну да разобрались бы как-нибудь. А вот что делать с колдуном?

Первак сидел в маленькой сторожке, поставленной во дворе нарочно для таких вот бессонных ночей. Здесь у него имелся и какой-никакой инструмент – руки занять, и припрятанная бутыль медовухи, дабы мысли привести в порядок. Накинув на плечи платок, Шулла спустилась с крыльца и уверенно направилась к кривоватой постройке, кокетливо укутавшейся орешником.

– Не идет? – спросила она, только чтобы завести разговор.

И без того ясно, что колдун на поклон к старосте не спешит.

Первак пожал плечами, одновременно убирая в тайничок бутыль, но Шулла придержала его руку. Из-под теплого платка вынырнули кружки – две штуки. Староста расслабленно выдохнул и позволил жене зарыться пальцами в его бороду, почесать да разобрать колтуны. Стало полегче.

Первую чашку Первак наполнил для зазнобушки, вторую для себя. Отпили. Помолчали. И наконец старосту прорвало:

– Это не он Лихо на шее принес, это само Лихо привело к нам колдуна! Надо же, а? Только этого не хватало…

Шулла сделала большой глоток и отставила чашку, положила крупные ладони на мужнины плечи, размяла:

– Погоди бушуянить. Еще только рассвет забрезжил. Авось придет на поклон, как нормальный человек, и все решите. И от колдуна может быть польза.

– От обычного колдуна, может, и была бы, – пробурчал Первак, но пробурчал скорее досадливо, чем зло. Все ж трудно свирепствовать, когда любимая гладит да успокаивает. – Но то Змеелов…

– Да слухи это все. Колдун он самый обыкновенный, каковых на двенадцать дюжина!

– Слухи на пустом месте не родятся…

– Зато плодятся потом, что крысы. И поди пойми, которая первой уродилась. Дождись Змеелова, да поговорите с глазу на глаз. Будет с него толк, сердцем чую, что будет.

От эдаких слов Первак едва не взвыл. Бывают на свете колдовки, бывают волхвы и пророчицы. А есть его жена. Что Шулла ни скажет, все наоборот делается. Сердцем чуяла, что носит мальчика, – родила двух дочек. Чуяла теплую зиму – ударили морозы. Ночь костров она тоже пророчила мирную, а вона как повернулось.

– Может, взаправду стоит переговорить. Ну как нормальный мужик окажется?

Калитка скрипнула, и обнадеженный Первак приподнялся навстречу, но оказалось, то с ночной прогулки возвращается жирный полосатый кот. Староста схватился за кружку с медом, но к губам так и не поднес, лишь стукнул ею со всей дури по маленькому столику и крикнул:

– Ну так не идет же, паскудник!

Медовуха расплескалась, попала на штаны и рубаху, Первак скорее стер ее, покуда жена не заметила, но пятна все одно остались. Тогда Шулла отодвинула чашку подальше и уселась к мужу на колени – словно одеяло пуховое укутало! Мягкая и теплая, она умела окружить мужа любовью что двадцать лет назад, что нынче. Разве что держать ее стало самую малость тяжелее, но разве это беда?

Первак обхватил ее, насколько хватило рук, и уткнулся носом в пышущую теплом, как тесто всходящее, грудь.

– И за что мне такая ноша… – устало пробормотал он.

Шулла обняла мужа в ответ, а того, что вторая чашка с медовухой полетела на пол, никто уже и не заметил. Она прошептала:

– Кому-то же надо ее нести. Вместе управимся. Сердцем чую…

Змеелов не явился к старосте ни с рассветом, ни когда поднялись даже самые заядлые яровчанские лежебоки. Первак с женой успели приговорить медовуху, вздремнуть, проснуться, накормить и выгнать к пастуху скотину, проведать дочерей у тетки: не натворили ли чего? Но колдуна так и не было.

– Что же, – решил староста, поглаживая бороду, в которой прибавилось не так уж много седины за последние годы, – стало быть, пойду к нему сам. Чать, еще не старик, ноги не отсохнут. Если, конечно, – Первак нервно усмехнулся, – колдун тому не поспособствует…

– Ну и сходи, – поддержала его Шулла. – И я с тобой схожу.

– Вот еще! Мало мне одной напасти? А ну как сглазит?

Жена уперла кулаки в пышные бедра. Туго сплетенная коса ее лежала на высокой груди, хвостик покачивался из стороны в сторону, как хвост злющей кошки: сунься – задерет!

– А с меня как с гуся вода!

Но жена у старосты имелась одна, притом любимая. Так что он крепко поцеловал Шуллу и велел:

– Дома сиди. Пойду мимо Аши – малявок домой отправлю. Ты их, главное, займи получше, чтобы не продохнуть было. А то улучат момент и побегут выяснять, откуда враки про Змеелова берутся.

Шулла поджала губы, но перечить мужу не стала. Все одно потом у нее же совета спросит да все расскажет.

А Первак тем временем переоделся в чистое, подумал-подумал да и подвязал к поясу ножны с кривым, доставшимся от деда-шляха мечом. Управляться с тем мечом, если по правде, он не умел, но слыхал, что всего сподручнее рубить, сидя верхом. Пожевал губами около конюшни, но тревожить старую клячу Березку не стал.

Усмарь Лаз к своим годам был слеп, как крот, но вопреки этому видел и знал поболе некоторых. Он донес старосте о приплывшем на утлом суденышке чужаке, он же рассказал про беду с Костылем и про то, что назвался чужак Змееловом. Едва дневное светило вступило в свои права, Лаз же доложил, что обосновался Змеелов в доме покойника, ведет себя как хозяин и убираться восвояси, как, впрочем, и просить у старосты дозволения остаться, не собирается. А коли так, пора и самому старосте что-то сделать, а не сидеть на месте. Первак вышел со двора.

– Утречко доброе, батюшка!

При виде Первака старуха Лая расплылась в такой улыбке, какую впору назвать оскалом. И, хотя она сама годилась Перваку в бабки, низенько поклонилась.

– И тебе доброго денечка, бабушка. – Первак тоже поклонился. – А ты что здесь? Не ко мне ли? Дело какое?

Жила Лая на другом конце селения, почти у самого оврага, где после пропажи кукушки обосновалась добрая Айра, а ходила медленно. Чтобы застать старосту покидающим двор, ей пришлось бы самой подняться еще до рассвета.

Лая замахала руками:

– Что ты, Первак, что ты! Какое у меня может быть дело? Так, кости разминаю…

– Эка что любопытство с людьми делает! – пробормотал староста.

– Что говоришь?

Первак повысил голос:

– Любопытно, говорю, помогает ли!

– А как же! – Лая подхватила юбки и подбежала к старосте, как молоденькая. И верно, помогает… – Ты мне лучше вот что скажи. Колдун-то к тебе приходил? Ответ держал?

Признаваться, что сам направляется к Змеелову, Первак не хотел, но врать был не приучен.

– Да вот, как раз проведать гостя иду. Узнать, с добром к нам али с худом.

– Как же это может быть с добром, если с него смерти и начались?!

Первак нахмурился:

– Смерти?

– Покамест одна, – старуха заговорщицки наклонилась, – но помяни мое слово: ишшо будут!

– Тьфу на тебя, дура, – беззлобно сказал Первак. – Коли заняться нечем, шла бы, вон, пастуху помогла. Скотина последние дни беспокойная, парень один не справляется. Все больше проку, чем слухи разносить.

– Слухи на пустом месте не родятся, – прошелестела бабка, а Первак зарекся когда-либо так говорить.

* * *

Змеелов нашелся в избе покойника, как и донес усмарь Лаз. Видно, ночка выдалась у него та еще, потому что на окрик старосты никто не откликнулся, а когда Первак вошел в дом без спросу, обнаружил, что колдун сладко спит на постели Костыля, свернувшись калачиком, как младенец. Из-за занавески в женской половине доносилось ровное сопение: то никак не могла очнуться от колдовского сна бедная Блажа. Ну да ей и лучше проспать то, что увидал Первак. Покойник, нагой и искореженный, да к тому ж со вспоротой грудиной, лежал на столе. В избе витал дух смерти, крови и тухлой воды.

Кто знал Первака давно, мог бы сказать, что мужик он тихий да мирный. Но лишь до тех пор, покуда не случится несчастье. Тут-то он за своих становился горой, борода его, с редкими седыми волосками, по-боевому топорщилась, а голос набирал силу. Так вышло и на сей раз.

– А ну, кого это Лихо привело в Гадючий Яр?! – гаркнул он. – Ишь, разлегся!

Он ударил по ставням, кем-то заложенным на ночь, и в дом сразу хлынул свежий солнечный воздух. Кажется, даже мертвец вздохнул с благодарностью вспоротой грудью.

– Ты что творишь, нелюдь?!

Первак было кинулся к колдуну, готовый схватить его за грудки, но тот успел не только проснуться, но и неслышно встать и прикрыть балахоном искореженное тело.

– Ты, что ли, староста? – зевнул Змеелов.

– А ты, что ли, колдун? – не остался в долгу Первак. – Что творишь? Без спросу и дозволения, без благословения волхвы!

Колдун перебил:

– Тебе уже все донесли или рассказать что?

– Что мне донесли, не твоего ума дело. Рассказывай за себя.

Змеелов хмыкнул: рассказывай так рассказывай.

– Кто я такой, ты знаешь.

Первак кивнул. Кто не знает Змеелова? Вот только о том, что до минувшей ночи считал странствующего колдуна выдумкой, он умолчал.

– Три дня назад я узнал, что в Гадючьем Яре проснулась смерть.

– Как узнал? Три дня назад мы к празднику готовились, даже волхва дурного не чуяла.

– Как узнал – не твоего ума дело. – Колдун потянулся до хруста суставов; рубаха задралась, обнажая впалый бледный живот, изрезанный шрамами, и низ торчащих ребер. – Узнал – и все. Я спешил. Но обогнать гадюку мне не удавалось еще ни разу, не удалось и теперь.

– Враки. Ты явился на остров – и сразу нашелся труп. Откель нам знать, что не ты сам Костыля и убил?

Змеелов ошалело моргнул, обернулся к столу с покойником и моргнул еще раз. Видно, такая мысль ему в голову не приходила.

– Потому что, убей его я, вы бы не нашли труп, – просто ответил он. – Ну и еще…

Змеелов окинул старосту испытующим взглядом: достаточно ли крепок желудком? Пожал плечами и махнул: пойдем, мол. Открыл лицо покойника, на всякий случай не убирая балахона с грудины, и с усилием повернул голову Костыля. Две точки от укуса, едва заметные с вечера, на впалой щеке проявились сильнее, вокруг каждой виднелся синий ореол.

Староста осенил себя защитным знаком:

– Змеи местных не трогают…

– Это была не змея. Это была змеевица.

– Щур вырви тебе язык!

Но Щур просьбу не выполнил, и тогда Первак дернул себя за бороду, выдергивая несколько волосков. Растерянно посмотрел на них, хотел швырнуть на пол, но поостерегся и бережно спрятал в карман. Мало ли, колдун подберет? Едва слышно он прошептал:

– Нет в наших краях змеевиц! Нет и не было никогда! Да и существуют ли – бабушка надвое сказала!

Колдун времени зря не терял. Успел засучить рукава и умыться из небольшой бадейки в углу комнаты, пригладил вечно спадающие на лицо волосы, но те упрямо вернулись на место. Казалось, он вовсе не слушает бормотание старосты, однако выяснилось, что не упустил ни слова.

– Угу, и всех тех, кого я уже выследил и убил, тоже бабушка насочиняла. Ты небось до сегодняшнего утра и меня выдумкой считал, однако ж вот он – Змеелов. Стоит пред тобой и… – Голодное урчание в животе прервало ядовитую речь, и колдун закончил, задумчиво почесав ребра: – И, честно говоря, жрать хочет, как собака.

Не обращая внимания на Первака, он уже привычно полез по котелкам да кладовкам. Аппетит у Змеелова был знатный: всего-то ночь провел в доме Костыля, а проредить запасы снеди успел всерьез. Староста сцепил зубы. Ни поклона, ни спроса дозволения остаться он от колдуна не дождался. Ошиблась Шулла: толку с такого гостя не будет.

– Вот что, – решил Первак. – Сядь да послушай, что скажу.

Окорок, припрятанный в дальней части кладовки, заинтересовал колдуна куда как больше. Он выволок его в кухню и уселся, как было велено. Правда, уселся не на лавку, куда указывал Первак, а за стол, к покойнику. Еще и локтями подвинул тело, освобождая место для еды. Достал нож и принялся строгать мясо. В Гадючьем Яре так только рыбу жрали: большими кусками, не разжевывая. К чему беречь, если уж чем-чем, а рыбой остров не обижен? Мясо же берегли, доставали по праздникам и резали тоненько-тоненько, чтобы надолго хватило. Первак ажно слюну проглотил от зависти. А колдун, нахально чавкая, указал кончиком ножа на вторую лавку у стола:

– Ну? Говори, что хотел.

Сесть подле мертвеца не осмелился бы не то что староста, а и вообще никто. Разве что старая Айра при жизни не боялась и любила говаривать, мол, от покойников урону меньше, чем от живых. Но и выказать испуг никак было не можно.

Первак встал подле лавки и скрестил руки на груди:

– Вот что, мил члавек…

– …Вали-ка ты подобру-поздорову? – со смешком перебил его колдун.

Первак нахмурился. Терпение его иссякало скорее, чем вода в Мертвых землях, о которых рассказывал дед.

– Да, – кивнул он. – Вали-ка. Гадючий Яр – остров особенный. Мы здесь все друг за друга держимся и со своими бедами тоже привыкли справляться сами. Без чужаков. Тем более без таких чужаков, как ты.

– Так уж и держитесь? – сощурился Змеелов.

– Да. Мы – семья. А в семье всякое случиться может. И склоки, и ссоры, и…

– Убийства?

Первак запнулся, но твердо закончил:

– И виновника, коли он имеется, мы тоже найдем.

Змеелов выслушал, подчеркнуто медленно прожевал и проглотил. Выпуклый кадык на его тощей шее судорожно дернулся вверх-вниз.

– Нет.

– Что?

– Нет. Я поймаю змеевицу и убью.

Первак побагровел:

– Кого убивать на нашем острове, мы решим сами! И помощники нам не надобны!

На что колдун спокойно ответил:

– А я и не помощник. Я Змеелов. Я ловлю змей. Не для вас. Не для покойников. Для себя. И я уйду тогда, когда посчитаю нужным. – Он внимательно оглядел старосту; Первак, хоть и был крепок и силой не обделен, отчего-то поежился. – Или попробуешь меня вышвырнуть?

– Убир-р-райся!

– И не подумаю.

– Здесь тебе не будет ни дружбы, ни подмоги. Змеевицу не поймаешь и сам сгинешь! Остров тебя не примет!

– С островом я как-нибудь договорюсь. А друзей мне и подавно не надо. Тем паче из вашего болота.

Тут-то староста и сорвался. Мирным и тихим его знали лишь те, кто не додумался слова худого сказать о месте, где прижился Первак. А место это он любил всем своим огромным сердцем. Руки сами собой сжались в кулаки, а тело бросилось вперед. Позабыв про меч у бедра, он замахнулся и ударил… ударил бы. Да только в глазах колдуна – черном и белесом, слепом, – вспыхнули зеленые искры. Он не вскочил, не отклонился. Битвы Змеелов не принял. Лишь взмахнул рукой, как будто комара сгонял. Казалось, не коснулся даже летящего в него кулака. Однако рука до самого плеча у старосты отнялась и потяжелела. Тот едва не упал с непривычки. А колдун отрезал себе еще пласт мяса и, запрокинув голову, медленно погрузил его в глотку:

– Уйду тогда, когда сам пожелаю.

Мало кто может выглядеть устрашающе с набитым ртом. Змеелов – мог. Первак баюкал отнятую руку и гадал, вернется ли та к нему, или теперь придется заново учиться лапти плести левой. Он бессильно крикнул:

– Не будет тебе здесь ничего! Ни встречи, ни доброго слова, ни… – униженный, он вцепился в остатки окорока, – ни жратвы!

Закинул кость на плечо, как дубину, и выскочил во двор. А Змеелов положил подбородок на сцепленные пальцы и задумчиво протянул в закрывающуюся дверь:

– Вот разве что последнее меня и напугало.

* * *

С крыльца староста скатился кубарем и едва не сбил идущего ему навстречу Василька.

– А ты здесь откель?! – рявкнул он, но, узнав сосельчанина, смягчился. – Тьфу, Вас, ты?

– И тебе не хворать, – хмыкнул Василь. – Что, с колдуном уже познакомился?

Староста крутанул торсом – отнятая рука заболталась, что веревка.

– Как видишь! Вот уж не думал, что меня, в мои-то годы, из дому будут вышвыривать, что щеня обмочившегося!

– Ну, зато хоть не с пустыми руками… Рукой, – хохотнул Вас.

Только тут Первак понял, что шел Змеелову показать, кто в Яре за главного, а убрался, один окорок отвоевав, да и тот почти что съеденный.

– От нелегкая! – Он плюнул под ноги и впихнул обстругыш Василю. – Он мне и не нужен был. От вредности забрал… А ты чего к… этому? Неужто успел уже, погань колдовская, что-то натворить?

Василь смущенно почесал правую руку. Та хоть и двигалась, но слушалась пока хуже левой.

– Да это как сказать… Я тетку Блажу забрать. Негоже ей в доме с покойником. Пусть бы у нас пожила…

– Это где, интересно? Вам троим и так места не хватает, а скоро четвертый… А знаешь что?

Первак обернулся на избу покойного Костыля. Изба у него была не сказать что дивно богатая, но поболе василевской. Да и за безумной Блажей, оставшейся без сына, присмотр нужен. Он заговорщицки поманил к себе Василька:

– Мы лучше вот как сделаем…

* * *

Имелась у Василька привычка. Дурной ее не назвать, скорее даже дельная. Вставал он всех первее, еще петухи и те сонно клонили головы, зато Василек уже и траву накосит, и коней из ночного пригнать поможет, и дров наколет. К вечеру, ясно, первым и носом клевать начинал, но зато хозяином в доме был – залюбуешься!

Ирга же, напротив, ночью при светцах и шила, и вязала, и посуду мыла. Иной раз и светец не нужен был: глаза привыкали к темноте, работалось легко и радостно. Звенигласка все дивилась, как это: брат с сестрой, а словно на разных концах земли выросли?

Словом, когда Ирга свалилась с печи из-за дурного сна, Василек уже вовсю хлопотал по хозяйству. И, пока сестра толком не проснулась, успел убежать еще по какому-то делу. Потому, пропалывая грядки вместе со Звениглаской, Ирга нет-нет да поглядывала через забор: не мелькнет ли рыжая макушка?

В их овраг дневное светило приходило поздно, работать было свежо и в полдень, и после, когда остальные яровчане потихоньку прятались в тень. Но то ли дурной сон сказался, то ли то, что добрую половину ночи Ирга провела с колдуном, боясь не то что сказать лишнего, а и вздохнуть, – работа валилась из рук. От Звенигласкиного труда тоже толку было мало: ни наклониться из-за необъятного пуза, ни ведро с водой принести. Знай оттаскивала охапки сорной травы. Но и тут оказалась не ко двору.

– Ох!

Беременная сморщилась и схватилась за живот. Сорняки так и полетели на землю. Ирга наперво вскочила поддержать Звенигласку под локоть и потом только досадливо выругалась:

– Сказано ж было: дома сиди! А ежели разрешишься мне посередь двора, что делать будем?!

Что было страшнее: роды в неурочный час, не под крышей и без мужа или само явление сыновца на свет – Ирга ответить затруднилась бы. Нутром только чуяла, что грядет нечто, что навсегда лишит ее и брата, и родного дома. Звенигласка же знай улыбалась и ласково наглаживала живот:

– Не пугайся, серденько! Толкается Соколок. Хочешь потрогать?

Она взялась за запястье Ирги, но та в ужасе вырвала руку. И, озлившись сама на себя, рявкнула:

– Молчи, дура! А если имя нечистик какой услышит? Себя не бережешь, так ребенка побереги!

По-хорошему, вне защиты родных стен и вовсе не следовало говорить, что баба в тяжести. Лихо незряче, зато слух у него – обзавидуешься! И поди потом выпроводи, коли прицепится… А Звенигласку разве заставишь молчать?

Но того больше Иргу напугало другое. Ну как Змеелов ночью сказал правду? Что, если Ирга и впрямь переняла колдовской дар? Не от Айры, нет. Добрая старушка всем хороша была, каждому помогала и враки сказывала – заслушаешься! Но дар ее был светлыми богами даден, а никак не Безлюдьем. И белые ленты на дереве, что выросло на болотах, лучше всего то доказывали. Но что, если мать, которую Ирга и не помнила толком, не просто исчезла, а оставила после себя наследство? Что, если отец, которого брат с сестрой в глаза не видали, хранил страшную тайну? Что, если Ирга – колдовка? Не ровен час, навредит младенцу, сама того не желая. Или желая?

Звенигласке до тяжких Иргиных дум дела не было, в ее светлой головушке черные мысли не задерживались. Она виновато улыбнулась:

– Я присяду… Отдохну маленько. – И вдруг позвала так отчаянно, как будто силилась докричаться до другого берега озера: – Ирга!

Рыжуха поспешила вернуться к работе. На Звенигласку она старалась не глядеть и откликнулась едва ли не со злостью:

– Ну чего тебе еще?

– Спасибо… – стушевалась Звенигласка. – За… за все спасибо.

Ирга махнула рукой, дескать, не до тебя. А сама подумала, что хорошо бы Гадючий Яр проглотил ее, как болото глотает покойников. Авось тогда сердце не рвалось бы на части.

А Звенигласка возьми и завой! Крупные слезы покатились по щекам, небесно-синие очи заволокло тучами. У Ирги сердце сжалось: вспомнила, как вытаскивала из мутной водицы скулящий грязный комочек, над которым надругался не человек даже, а самый настоящий нелюдь. Это ж каким зверем надобно быть, чтобы зажечь в круглых наивных глазах пламень ужаса?

Ирга и не поняла, как метнулась к ятрови, как прижала ее зареванное лицо к груди. Все ж они с Васильком хоть и разные были, а из одной утробы вышли и оба супротив Звенигласкиных слез ничего сделать не могли… А та вцепилась в Иргин сарафан, словно рыжуха сбежать чаяла, и, глотая рыдания, выдавила:

– Прости меня, серденько! Прости дуру-у-у-у!

– Ну что воешь, что? Не ровен час, соседи сбегутся, решат, режу тебя!

Как так вышло, Ирга и сама затруднилась бы сказать, но скоро они со Звениглаской уже сидели подле узловатой старой яблони, что давно не приносила здоровых плодов, но срубить ее не поднялась бы рука ни у Ирги, ни у Василя. В детстве они с братом прятались от Айры в ее ветвях, коли натворили чего, а иной раз и вовсе залезали просто так, поболтать босыми грязными ступнями, рассказать друг дружке, какие мысли в голове роятся и о чем мечтается. И вот теперь в тени этой самой яблони Ирга баюкала затихающую Звенигласку, гладила по русым волосам и шептала: