Текст книги "Рецепт на тот свет"

Если бы разбогатевший латыш не до такой степени был на виду и не поднял столько шума в своей погоне за бюргерством, его интрига, может, и не вызвала бы у отцов города особого возмущения. Многие латыши старались породниться с немцами, это было дело житейское. Штейнгауэр, которому, кроме всего прочего, надоело заключать сделки через подставных лиц, додумался выдать дочку замуж за немца. Это был скромный бухгалтер Тобиас Эфлейн, приехавший в Ригу из какого-то немецкого княжества. Но гневный рижский магистрат, вдохновленный Фитингофом, такого зятя не признал достойным бюргерского звания, потому что бухгалтер женился на «подлой латышке».

– Латыши называют упрямого человека «углоголовым», – продолжал Сергеев. – У Штейнгауэра голова, видать, состояла из сплошных острых углов – он дошел со своими жалобами до покойной государыни. Представьте, какой восторг охватил ратсманов, получивших указ из столицы: Эфлейна считать бюргером. И на самом идеальном основании: императрица имеет право самолично решать, кто в одном из городов ее государства достоин звания гражданина. Ратсманы изругали Штейнгауэра на все корки, но смирились и, казалось, забыли об этом приключении. Но не забыла государыня. Немного погодя она вовсе упразднила разделение рижского населения на бюргеров и простых обывателей. Сделала это одним росчерком пера – просто распространив на остзейские губернии российское Городовое положение, по которому все жители города были уравнены в своих правах. И магистраты сильно прижала – хотя бы тем их уязвила, что русские получили свое представительство в шестигласной думе.

– Разумно, – сказал Маликульмульк, все еще имевший смутное понятие о внутреннем устройстве магистрата.

При всех своих петушиных журнальных наскоках на покойницу теперь он отдавал ей должное – хозяйкой она была превосходной.

– Разумно, кто ж спорит! И тут же, назначив Фитингофа сенатором, забрала барона в столицу – заведовать медицинской коллегией, чтобы уж больше никто в Риге воду не мутил. Ратсманы знали, что они уже поставлены на свои посты не пожизненно, и старались трудиться, чтобы их сохранить. Все бюргеры могли баллотироваться в магистрат. Но померла государыня, а ее отпрыск из ненависти ко всем ее начинаниям приказал вернуть магистрату его древние привилегии. Господа ратсманы опять стали править городом на средневековый лад. И что мы имеем? Море склок и кляуз, которое сперва течет в столицу, потом возвращается к нам, потом – опять в столицу, и так – до морковкина заговенья.

Маликульмульк выслушал эту историю с вниманием. Война князя Голицына с рижским магистратом только начиналась, и врага следовало знать в лицо.

– Так чем же кончилась история Штейнхауэра? – спросил он.

– Не очень-то хорошо она кончилась. Думать надо, когда заводить детей, – сказал Сергеев. – Он умер лет двадцать назад, и богатство пришлось разделить между десятком прямых наследников и неведомым количеством их потомков. Бумажная мельница досталась сыну Даниэлю Готлибу, я знавал его когда-то. Он оказался плохим хозяином, влез в долги. Недавно ее продали купцу Клейну. А Даниэль Готлиб стал-таки рижским бюргером. Денег у него нет, зато звание есть. Нельзя дробить такие наследства на мелкие кусочки и вынимать деньги из оборота.

– А Эфлейн?

– И Эфлейн ныне бюргер. Да только приданое оказалось куда меньше, чем он рассчитывал. Малость промахнулся.

Канцеляристы засмеялись. Маликульмульк присоединился к общему веселью, хотя было немного жаль Эфлейна. Каждому человеку потребно в жизни нечто большое; одно, да зато большое. Иному – Большая Слава, иному – Большая страсть, иному – Большие Деньги, пусть хотя бы в виде Большого Приданого. А вот есть такие, что скучают по Большой Игре…

– Грызня там разрослась весной – сразу же, как узнали, что государь Павел Петрович скончаться изволил, – Голицын усмехнулся, и усмехнулся нехорошо – у него были основания радоваться смерти императора. – Павел Петрович отменил все умные нововведения покойной государыни, своей матушки, из чистого упрямства. Например – восстановил Большую гильдию, куда вошли все – и потомственные немецкие купцы, которых предки сюда еще при рыцарях приехали, и новенькие, ставшие бюргерами при Екатерине Алексеевне, царствие ей небесное. Ни к чему, кроме склок и интриг, это привести не могло. Старое купечество из своей среды выдвигало и проводило всех кандидатов на выборные должности, а новеньким – шиш. Старое купечество во всем было заодно с магистратом и с эльтерменами немецких цехов. Кое-как новички и выскочки время Павлова правления пережили. А теперь у нас – Александр, умница, благородная душа. Новый государь – новые законы, послабления, амнистии, сам понимаешь. И вот часть ратсманов готовит обращение к государю – чтобы восстановить общее Городовое положение восемьдесят пятого года и снова лишить древних привилегий рижский магистрат. Можешь ты, братец мой, вообразить, какие там интриги сейчас плетутся?

– Могу, – сказал Маликульмульк. – Там две партии, и каждый голос имеет значение. И эта смутная история с отравлением – средство нападения на партию новичков, в которой, как я понял, оказались все те русские купцы, что успели выдвинуться при покойной государыне.

– Верно понял. Так что Лелюхина нужно выручать. Не верю, что он отравил аптекаря.

Маликульмульк покачал крупной головой – князь не верит, он сам не верит, но что тут можно поделать? Так прямо и сказал – средства помочь купцу пока не видно. Голицын стал сердиться, пришлось спешно откланиваться.

В канцелярии Маликульмульк сел за стол – вроде бы читать приготовленные подчиненными бумаги, а сам крепко задумался. Он был настолько ошарашен новостью в полицейской управе, что не сообразил зайти в аптеку Слона к Гринделю. А следовало бы – убедиться, что герр Струве жив и здоров.

Маликульмульк вспомнил, как разволновался старичок, рассказывая о событиях былых времен. Много ли ему надо – худенькому, маленькому, приветливому герру Струве? И отравы не потребуется – только испугать основательно. Нет отравы – нет и улики… но какой же скотиной нужно быть, чтобы подливать яд в чашку старику…

– Подпишите, Иван Андреевич, – сказал Сергеев, кладя поверх непрочитанных бумаг стопку иных, подготовленных для рассылки. И Маликульмульк, почти не глядя, оставил в нужных местах свои росчерки. Мысль его сбилась с аптекарского направления, и, когда он положил перо, мысль уже вертела так и этак историю с Лелюхиным.

Много туманного было в кратких словах частного пристава об осведомителе с Клюверсхольма. Что такого заметил этот осведомитель, ради чего следовало бы бежать через реку с доносом? Могла ли быть примета, по которой осведомитель догадался, что Егорий Лелюхин совершил преступление?

– Можем ли мы расходиться? – спросил Сергеев.

– Да, да, конечно…

Канцеляристы моментально убрались прочь, Маликульмульк остался думать.

Теперь хоть стало ясно, отчего Лелюхин не прислал записочки об Анне Дивовой: удалось что-то узнать о ней или так и сгинула безвестно. Может, кто-то из жалости ее приютил? Как узнать?

И вдруг он понял – как.

Выйдя на замковую площадь, Маликульмульк подозвал ормана и велел везти себя в Московский форштадт, к Благовещенскому храму. Темнело – значит, скоро вечерняя служба, соберутся люди. Жители Московского форштадта – вот кто нужен! Главное – успеть.

Связав свою судьбу с голицынским семейством, Маликульмульк доверил княгине и все, что касается религии. Голицыны говели – и он говел вместе с ними. Голицыны всей семьей шли к причастию – и он тоже. Оказавшись в храме, он не уклонялся от молитвы – пытался как-то призвать ленивую душу к порядку и ощутить присутствие Божье. Но это были проявления веры, возникающие без усилий – просто потому, что есть на свете Голицыны, а их слово по сей части – закон.

Пожалуй, впервые в жизни Маликульмульк мчался в санях, боясь опоздать к началу службы. Колокол еще не звонил, у храма собирались прихожане, входили заблаговременно – затеплить свечки, подать записочки. Маликульмульк, велев орману ждать, пошел к привратной часовенке и сразу обратился к стайке пожилых женщин:

– Не знаете ль, матушки, где найти сбитенщика Демьяна по прозванию Пугач? Он этого прихода.

– Зятек мой, – отвечала одна из женщин. – А какая в нем нужда?

– Опять чего натворил? – ехидно спросила малорослая тетка, из тех, кому вечно всюду нужно сунуть нос.

– Требуется для услуг в Рижский замок, – отрубил Маликульмульк.

– А ты, батюшка, кто будешь? – полюбопытствовала Демьянова теща.

– А я в замке служу. Так где ж он?

– На том берегу, днем еще побежал.

– Скажи зятю – с утра чтоб был и караульным солдатам сказал, что его к себе требует господин Крылов.

Отдав это распоряжение, Маликульмульк отошел к саням. Сейчас можно было ехать куда угодно – княгиня вроде на вечер не звала. Но куда? К Гринделю разве? Еще можно к фон Димшицу – узнать, как насчет приглашения от Видау. Как неохота раскапывать всю эту давнюю суету вокруг бальзамного рецепта!

Однако если князь твердо решил спасти Лелюхина, то придется.

Какое странное занятие для журналиста, драматурга, музыканта, поэта, картежного академика и начальника генерал-губернаторской канцелярии наконец! Воистину – неисповедимы пути Господни.

И тут вспомнилась фрау Векслер – ее слова о Божьем замысле вспомнились. Если Господь тебе чего-то все не дает и не дает – значит, оно тебе и не надобно. Не дает Господь огня, необходимого, чтобы писать и получать от того радость, – стало быть, тебе это более не надобно. А чем же заниматься? Посылает Господь каких-то странных людей на пути, вон – купца Лелюхина послал, и изволь на них тратить время. Зачем-то Ему понадобилось употребить твое время именно таким образом.

– Хватит тебе лежать на диване, побегай-ка, погоняйся-ка за злоумышленником! – вот что молвил бы глас с небес, если бы сейчас прозвучал. – Для твоей же пользы – ишь, бока отрастил…

Но вместо словесного гласа был колокольный. Красивая деревянная Благовещенская церковь созывала прихожан на службу.

Считать ли сие ответом на вопрос?

Благодарить ли за такой ответ?

Велев орману еще подождать, Маликульмульк вошел в храм. Народу собралось много, к образам пробиться, чтобы поставить обязательную свечку, он не смог. Постояв немного и дождавшись начала службы, он понял – душа собралась играть в игрушки, искать знаки, ловить намеки, летящие с небес, не дело это…

И ушел.

В аптеке Слона собрался целый дамский клуб – молодые женщины, пришедшие за лекарством для простудившихся детей, никак не могли расстаться. Гриндель блистал в этом клубе, а герр Струве отдыхал в задних комнатах. Маликульмульк спугнул женщин – они, увидев огромную фигуру, занявшую собой весь дверной проем, притихли. И напрасно Давид Иероним рекомендовал им приятеля наилучшим образом. Они скоренько попрощались и убежали.

– У женщин странные вкусы, любезный друг, – сказал Гриндель. – Только что они друг перед дружкой выхвалялись дородством своих мужей.

– Это уже не дородство, – отвечал Маликульмульк, гладя себя по брюху. – Это иная, высшая степень. Не всякому дано понять! Где мое любимое кресло?

– Садитесь. Итак?

– Итак, я побывал в полиции и с радостью передаю вам благодарность за вмешательство в расследование смерти Илиша, – твердо произнес Маликульмульк. Гриндель в ответ улыбнулся и велел Теодору Паулю приготовить неизменный кофей.

– Им удалось найти убийцу? – спросил Давид Иероним.

– Они подозревают купца Лелюхина.

– Лелюхина? Но где же тут повод?

– Повод – все тот же проклятый рецепт бальзама. В полицейской управе убеждены, что его тайно приобрел у Абрама Кунце кто-то из аптекарей, а Лелюхин выкрал. И вот теперь он испугался, что при расследовании это станет известно.

– Какая глупость! Но знаете ли, полицейские не сами до этого додумались, – Гриндель хмыкнул. – Кто-то им подсказал…

– Именно так! – воскликнул Маликульмульк. – Это для них чересчур мудрено и в то же время нелепо.

– Они это не считают нелепым.

– Или же не хотят считать. Мне сегодня объясняли про споры внутри Большой гильдии и магистрата, а Лелюхин ведь состоит в Большой гильдии, и если его обвинят в убийстве – это сильный удар по той партии, что хочет восстановить Городовое уложение.

– Да, это так. Вы его читали? Могу дать – оно у меня есть на немецком. Любопытный документ – как будто в нем все правильно, а не пришелся здесь по вкусу никому – ни магистрату, ни цеховым мастерам, ни даже подмастерьям. Подмастерья буянили, их усмиряли. Впрочем, спросите лучше у герра Струве, он все помнит.

– Как он себя чувствует?

– Отменно… – Давид Иероним вздохнул. – Я прописал ему полнейший отдых. Даже посетителей не пускаю.

– Это вы хорошо придумали.

– Хорошо, что он мне пока верит больше, чем врачам. Лишь бы только не вышел на улицу и не наслушался новостей. Потом как-нибудь расскажу, со всей осторожностью…

– Но меня-то к нему отведете?

– Вас – отведу. Он сейчас курит трубочку потихоньку от супруги, читает русские комедии и хохочет.

– Он же не понимает по-русски.

– В немецком переводе. Верно ли, что их сочинила сама покойная государыня?

– Покажите мне книжку, тогда скажу.

Это и впрямь оказались комедии Екатерины Алексеевны на немецком, более того – изданные в Риге пятнадцать лет назад: «Обманщик», «Обольщенный» и «Шаман сибирский».

– Я сейчас как мальчик на салазках, – сказал герр Струве. – Бегал, катался, играл, и вот наконец еду с крутой горки, склон кончается, и я еду все медленнее. И могу уже посмотреть по сторонам, повеселиться, глядя на чудачества других… вот, получаю удовольствие от смешной книжки. Вам, молодые люди, все это еще предстоит. Сейчас вы читаете то, что нужно для дела или для умного вида в обществе, а тогда будете читать то, что просто развлекает. И знать, что вы заслужили этот отдых…

– Не слишком ли вы устаете в аптеке? – спросил Маликульмульк. – Давид Иероним отлично справится без вас. Сейчас зима, скользко, холодно, для чего вам выходить из дома?

– И терпеть заботы моей драгоценной супруги? Благодарю покорно! Да она своей любовью скорее загонит меня в могилу, чем самая лютая зима! Нет, я лучше буду приходить сюда, здесь меня найдут давние приятели, а если устану – я отлично знаю, где стоит диван. Или же я возьму под руку Карла Готлиба и пойду в Зеленую аптеку – вынюхивать секреты старого пройдохи Илиша!

Маликульмульк и Гриндель переглянулись – нужно было как-то объяснить старику, что Илиша больше нет, а его жизнь в опасности, но так, чтобы он не слишком разволновался.

– Я бы посоветовал вам, герр Струве, сегодня просто полежать на диване, – сказал Гриндель. – И любой доктор бы это посоветовал, глядя на ваш цвет лица и померив ваш пульс.

– Этот юноша злоупотребляет моим доверием, – пожаловался аптекарь. – Он знает, что я помню, как его приглашали профессором в столичную академию медицины и хирургии! Это правда, герр Крылов! Он умнее, чем кажется, он умнее, чем положено быть в его годы! Вот какого ученика я воспитал! Шесть лет он был в моей аптеке учеником – и за это время наилучшим образом выучился вить из меня веревки!

Гриндель рассмеялся.

– Я посижу с вами, и вы расскажете мне о своих странствиях, – предложил Маликульмульк. – А Давид Иероним будет принимать посетителей.

И он действительно около часа провел со старым аптекарем, но напоминать об Илише и давней истории с бальзамом опасался. Герр Струве рассказал о приключениях юных лет, когда был бродячим подмастерьем, – главным образом смешные истории.

– А вот еще был случай в Бремене. Там я, любезный герр Крылов, попал в большую аптеку, где хозяин держал, кроме меня, еще подмастерье и троих учеников. Все было превосходно, и еда, и постельное белье, он многому нас научил, но вот беда – он обожал музыку и пение. Вечером он собирал нас на ужин, а после ужина заставлял петь. Это было ужасно, никто из нас не имел ни голоса, ни слуха, но наш хозяин, очевидно, тоже – и, слушая нас, он был счастлив. Эти кошачьи концерты прекратились внезапно – он зазвал в гости своего друга, который вернулся в Бремен после долгой отлучки. Угощение было превосходное, и наконец нам приказали петь. Делать нечего – мы запели. После первой же песни гость, мужчина прямого характера, попросил нас замолчать и сказал, что мы только дерем глотки и пускаем петухов. Мой хозяин огорчился, но вздумал оправдаться. Они, все пятеро, – так сказал хозяин, – может, и не придворные тенора и баритоны, зато все – прекрасного поведения и спиртного в рот не берут ни капли, разве что немного пива. И тут гость выразился так: уж лучше бы твои воспитанники пили, да хорошо пели! Больше нас вокальными упражнениями не мучили.

– Я расскажу эту историю ее сиятельству! – отсмеявшись, пообещал Маликульмульк. – И непременно при дамах, которые воображают себя певицами.

– Да, да, расскажите, история поучительная!

Шагая к замку, Маликульмульк невольно улыбался, вспоминая, как славно рассказал свою историйку герр Струве. И уже у Свинцовой башни он вспомнил о важном деле. Пришлось немного вернуться и зайти в «Петербург» с черного хода, спросить повара Шульца-Шуазеля. Тот обещал освободиться через полчаса. Маликульмулька это устраивало – он успевал зайти к фон Димшицу.

Шулер отсутствовал, но фрау Векслер передала Маликульмульку записку. Назавтра его ждал к ужину герр Видау.

– Герр Крылов, если вы увидите, что Леонарду предлагают неподходящее угощение, помогите ему, ради Бога, – сказала фрау Векслер. – В прошлый раз он что-то такое съел у этого Видау, что всю ночь не спал.

– Как же я могу помочь? Разве что сам съем и его, и свою порцию.

– Это было бы замечательно! – фрау улыбнулась.

Он шулер и в амурных делах, подумал Маликульмульк, он выбирает некрасивых женщин, зная, что они всей душой к нему привяжутся и будут о нем заботиться. Весьма разумно – а если обстоятельства неблагоприятны, то и бросить не жалко, как бросил он бедную мопсовидную Эмилию… Впрочем, тут он вкладывает деньги. Возможно, и впрямь решил остепениться. Сколько ему лет – сорок пять, пятьдесят? Фрау Векслер будет заниматься лавкой и домашним хозяйством, а фон Димшиц – читать книги, навещать немногих приятелей, играть по маленькой. Возможно, родится ребенок… По классификации Паррота фон Димшиц – явный родитель.

Екатерина Николаевна – та самая некрасивая женщина, которая будет безмерно благодарна человеку, решившему на ней жениться. Может, права княгиня, однажды прямо сказавшая об этом? К тому же Екатерина Николаевна бездетна и первым делом постарается родить младенца, а то и двух. Получится отменное семейство под крылышком Голицыных. Фон Димшиц так бы и поступил.

Это по-философски – найти любящую женщину, чтобы провести с ней остаток дней своих. Но ежели философу тридцать три года? Дурацкий возраст – ни то, ни се. И на покой еще рано, и жениться, сдается, уже поздно… или еще рано?..

Пообещав фрау Димшиц, что присмотрит за Леонардом, и условившись о времени, Маликульмульк поспешил в «Петербург» за Шульцем-Шуазелем.

Дегустацию производили в кабинете князя – чтобы дамы не мешали. Опять были расставлены и бутылки, и чарки. Из «взятки» Лелюхина выставили до поры только «кунцевский» бальзам. Повар потребовал еще стакан воды – полоскать рот. И приступил к священнодействию.

Маликульмульк и Голицын смотрели на него во все глаза – уж больно получилось занимательное зрелище. Повар хмурился, сдвигал брови, хмыкал, фыркал, замирал с разинутым ртом – Маликульмульк поневоле вспомнил театр Фитингофа с его весьма средними актерами. Взять такого Шуазеля-Шульца на роли комических слуг – и от публики отбою не будет.

Кроме того, облеченный княжеским доверием дегустатор на свой лад переставлял бутылки. И после получасовых манипуляций изрек свой вердикт.

– Вот перед вами «кунцевский» бальзам, ваше сиятельство. Ему почти совершенно соответствует бальзам из аптеки Оленя, словно наливали из одной бочки. Похож, да не таков бальзам из аптеки Лебедя. В нем больше имбиря. Добавить истолченный имбирь или его настойку в готовый напиток несложно.

– А прочие?

– В этой бутылке, ваше сиятельство, тоже «кунцевский», но разведенный Бог весть чем, каким-то травным настоем. Он по крепости выходит слабее, но это именно он. Мне кажется, он отдает малиной.

– Чье это творение? – спросил князь. Маликульмульк с трудом разобрал свою закорючку на желтоватой наклейке.

– Это Синяя аптека, ваше сиятельство.

– Продолжайте, сударь.

– Вот эти – заметно отличаются от «кунцевского», – Шуазель-Шульц показал на бутылки из Коронной аптеки и аптеки Льва. – Они и меж собой отличаются. Но лечебных свойств в них, я полагаю, больше. В них добавлен мед.

– А в тех меда нет?

– В тех нет, ваше сиятельство.

– Итак, если Абрам Кунце действительно продал свой рецепт кому-то из аптекарей, как считают полицейские, то это – скорее всего хозяин аптеки Оленя. От него рецепт могли получить хозяева аптеки Лебедя и Синей аптеки. И у него украл рецепт Лелюхин, во что я не очень верю. Логично я рассуждаю? – спросил князь, и Маликульмульк с поваром подтвердили: весьма логично!

– Если же этот загадочный Кунце продал рецепт Лелюхину, то хозяин аптеки Оленя – личность гениальная. Распробовав лелюхинское творение, он определил все элементы и сделал точно такой же бальзам… – князь задумался. – Господин Шуазель, такое возможно?

– В бальзам входит по меньшей мере с десяток трав, ваше сиятельство. Можно, проведя множество опытов, подобрать очень похожий состав. Но тут много зависит и от спирта, которым спиртуют бальзам, и даже от воды. Опытные виноделы знают, как много значит вода.

– Черт знает что… – проворчал князь. Маликульмульк отлично видел: Голицыну не хочется верить, что вором оказался русский купец.

– Ваше сиятельство, вспомните, о чем мы тогда говорили в гостиной. Кунце мог продать рецепт и Лелюхину, и хозяину аптеки Оленя. Коли так – наши попытки бесполезны…

– Нет, братец! – князь сгоряча перешел на русский. – Коли так – я потребую от хозяина аптеки Оленя и от Лелюхина купчую! И это надо сделать поскорее – пока те люди, что подбросили на фабрику посуду с синильной кислотой, не выкрали купчую и не уничтожили ее!

– Снимем ли мы таким образом обвинение с Лелюхина? – спросил Маликульмульк. – Нет ли каких-то обстоятельств, которые приберегаются полицией на случай, если ваше сиятельство вмешается в это дело? Пристав мог мне всех подробностей и не рассказать.

– Помолчи, Христа ради, – князь указал на Шульца-Шуазеля и обратился к повару по-немецки. – А у вас в заведении этот проклятый бальзам подают?

– Подают, ваше сиятельство, только… признаюсь честно, а вы будьте снисходительны…

– Что такое?

– Мы привозим с Клюверсхольма «рижский» бальзам и наливаем его в бутылки из-под бальзама, взятого в Коронной аптеке…

– Ну да, Лелюхину же запретили продавать свой товар в Риге! – воскликнул Маликульмульк.

– Придется быть снисходительным, – усмехнулся князь. – Ну что ж, благодарю вас. Во что вы цените свое время?

– Ваше сиятельство, Бог с ним, со временем! А вот когда бы ваше сиятельство с ее сиятельством и с детками пришли пообедать в «Петербург», предупредив заранее, чтобы можно было приготовить лучшие блюда, то, ваше сиятельство понимает…

– Как не понять. Вот, учись, как умный человек создает себе репутацию, – сказал Голицын Маликульмульку. – Скоро Масленица, я пришлю сказать, когда ждать мое семейство на блинчики и оладьи.

Маликульмульк проводил повара и вернулся в кабинет.

– Нельзя им отдавать Лелюхина, – сказал князь. – Нельзя, и все тут.

– А что, коли вообще ни одной купчей в природе не существует? – спросил Маликульмульк. – Что, коли Кунце просто продал бумажки с каракулями и ушел?

– Но Лелюхин же сказал, что у него купчая есть?

– Сказать-то сказал, но и пальцем не пошевельнул, чтобы ее показать. А ведь мы у него дома сидели… – Маликульмульк вздохнул. – Рехнемся мы все с этим рецептом, ваше сиятельство.

– Вот тут ты совершенно прав, – отвечал князь.

* * *

Наутро, прибыв к Рижскому замку, Маликульмульк обнаружил у Северных ворот Демьяна Пугача. Сбитенщик зря времени не терял – встал со своей медной посудиной так, чтобы солдаты и офицеры гарнизонных полков, идущие в Цитадель и из Цитадели, мимо него не прошли.

– Идем со мной, – сказал ему Маликульмульк, провел гостя в Северный двор, оттуда – в сени перед башней Святого духа и вверх по лестнице, в бывшее свое жилище. Там он усадил Демьяна и сел сам. Раздеваться не стали – башню теперь не топили.

Демьян, сообразив, что господин, повстречавшийся ему на Клюверсхольме, особа не простая, молчал и даже глаза опускал, но так поглядывал исподлобья – хоть пиши с него картину «Гений любопытства».

– Слушай меня, Демьян. Ты, как я понял, всех знаешь на Клюверсхольме. Его сиятельство господин генерал-губернатор хочет собрать сведения, но тайно, – и для понятности Маликульмульк добавил: – Чтобы немцы не пронюхали.

– Это славно! – обрадовался Демьян. – Чертовы немцы совсем обнаглели, особливо когда матушка померла. И все не поймут, что новый государь – не то что прежний.

Маликульмульк не сразу понял, что сбитенщик вспомнил покойную императрицу.

– Обнаглели, – согласился он. – Управа благочиния всюду своих осведомителей держит, и на Клюверсхольме тоже один такой есть. Вот он-то нам и нужен. Потому как не о том свое начальство осведомляет. Это – первое дело. Другое – когда к Лелюхину откуда-то, чуть ли не из Пскова, пришел обоз, вместе с обозом прибыла женщина. Звать ее – Анна, хотя она могла и другое имя себе придумать. Ее нужно отыскать. Может статься, она еще прячется на острове. Может, по льду перебежала в предместье. Ты потолкуй с обозными мужиками, они вспомнят, как ее подобрали. Может, чего путного скажут.

– Воровка? – спросил Демьян.

– Нет, просто с пути сбилась.

– А, таких мы знаем, видывали! Все они теперь в Ригу слетаются! К началу навигации их будет больше, чем солдатушек в гарнизоне.

Маликульмульк философски решил не возражать.

– Хороша ли она собой? – спросил Демьян.

– Нет… пожалуй, что нет… Лет ей около двадцати трех, лицо простое, волосы русые, темноватые… Ростом… тебя вершка на полтора пониже будет…

– И когда сыщу – что с ней делать?

– Ничего – просто дай мне знать, где она и чем занимается. Остальное – не твоя забота. А его сиятельство наградит.

– Это славно! – обрадовался Демьян. – А куда с доносом бечь?

Слова «донос» Маликульмульк страсть как не любил. Но опять же пустил в ход философию: объяснять сбитенщику словесные тонкости – обнаружатся всякие прорехи в его образовании, которые придется спешно заполнять. Так пусть уж говорит, как умеет.

– Грамоте знаешь? – спросил философ.

– Малость, – немного смутившись, отвечал Демьян. – Самую малость. Зато считаю хорошо!

– А по-немецки?

– Не хуже природного немца!

Тут бы философу усомниться, но он всегда жил среди людей, владеющих свободно французским, а в придачу – немецким либо английским. Сам он даже четвертый язык худо-бедно освоил – итальянский. Теоретически парень, несколько лет живущий в Риге и не сидящий дома, а торгующий по всем закоулкам, уж один-то язык в придачу к русскому мог выучить отменно.

– Пойдешь в аптеку Слона, спросишь господина Гринделя.

– Господина Гринделя.

– Продиктуешь ему записку, он доставит мне. Главное – чтобы тебя больше возле замка не встречали. А я тебя при нужде искать буду у Благовещенского храма.

– Да что у храма! Я на Смоленской улице живу, там всяк покажет. На Смоленской, ближе к речке.

– Вот и сговорились. И получай полтину задатку. Коли в записке будет что важное – прибавлю.

– Найти сукина сына и девку Анютку, – сдвинув брови, повторил задание Демьян. – Да единым духом!

Маликульмульк вывел его на витую лестницу. Демьян поглядел вниз и встал как вкопанный.

– Ты ж только что по этой лестнице поднимался, – напомнил Маликульмульк.

– Так то – поднимался! А со мной еще кумушка! Ну как полечу, а она – на меня?

Демьян Пугач менее всего был похож на труса – да и не положено казаку быть трусом; он только впервые в жизни увидел старинную витую лестницу. Когда лез по ней вверх – было не страшно, а спускаться – так растерялся.

– Ну, я вперед пойду. Сверзишься – удержу, – пообещал Маликульмульк.

– Ага, я – на вашу милость, а кумушка – на нас обоих? Нет! Пустите-ка!

Получить себе на голову полведра горячего сбитня Маликульмульк не желал и охотно уступил дорогу. Демьян не то чтобы пошел, а пополз вниз, цепляясь за веревочные перила. Лестница для человека непривычного и впрямь была страшна – как будто уводила прямиком в преисподнюю. А Демьян, живший в предместье, и во второй-то этаж редко поднимался.

Но он отважно спустился и вышел в сени, безмерно гордый собой.

– Стало быть, обо всем уговорились? – спросил на прощание Маликульмульк.

– Уговорились!

Демьян ушел, а Маликульмульк поспешил в канцелярию. И честно работал до обеда. Отобедав в замке, он подошел к Варваре Васильевне и объяснил, что вечером зван в гости к почтенной особе, идет туда по приказу его сиятельства, так чтоб его не выпускали в чумазом виде.

– Гляди ты! Просветление на нашего Жанно нашло! – воскликнула княгиня. – После службы сразу же ступай в девичью, я девкам накажу, чтобы тебя отчистили. Вот плохо, что обувь на тебе неподходящая… не для гостиной обувь…

Это были плисовые сапоги на меху, в которых, кстати сказать, и в помещении канцелярии ноги не прели – не так уж там было жарко. На улице ж они были незаменимы – и мягки, и удобны. Маликульмульк сказал, что может заехать на Большую Песочную за элегантными сапогами, и княгиня одобрила эту мысль.

Потрудившись еще немного и отпустив подчиненных, Маликульмульк поехал домой за сапогами, вернулся в замок и был подвергнут жесточайшей обработке. Куафер Варвары Васильевны привел в порядок густые волосы, горничные отчистили и отутюжили фрак, вывели всякие сомнительные пятна с панталон, причем всякий раз бились об заклад, оставлено ли пятно соусом, щами, малороссийским борщом, вареньем или чем иным. Княгиня, слушая их речи, покатывалась со смеху. Маликульмульк смиренно сидел рядом в шубе – ни один из старых шлафроков и архалуков князя ему не годился. Возились девки не менее двух часов. Наконец канцелярского начальника снарядили для выхода в свет, и Варвара Васильевна собственноручно попрыскала его ароматной водой.

– Господь с тобой, – сказала она, перекрестив на дорогу Косолапого Жанно. – Вдругорядь так изгваздаешься – чистить не велю!