Текст книги "Подметный манифест"

Прибыл он не один, при нем была вооруженная челядь, два молодца, умевшие прикрикнуть на чернь. Из саней не выходил – предводитель налетчиков сам к его саням выбежал и стоял с непокрытой башкой. Левушка слышал лишь оправдания да обещания впредь не шалить. Этот же господин приезжал и в ночь, когда полицейские драгуны напали на Виноградный остров. Но куда он в суматохе подевался – того Левушка уже не знал. Равным образом он не знал цели сих визитов.

– Примерно такое я и предполагал, – заметил Шварц. – Есть и еще некоторая несообразность. Грабителям, которые разорили усадьбу своего помещика и вырезали его семейство, прямой резон двигаться на соединение с самозванцем. А не прозябать на острове, где их в любой час могут обнаружить полицейские драгуны. Сдается мне, кто-то в Москве управлял этой шайкой.

– Они, поди, и слов таких не ведают – «полицейские драгуны», – возразил Архаров. – Стало быть, теперь заново надобно пленных опрашивать. Вот ведь незадача!

– Повторные допросы я всегда считал полезными, ибо есть возможность поймать злоумышленника на обмане, – утешил его Шварц. – Наши же налетчики в первый раз, статочно, врали как сивые мерины.

– Допрашивать буду я, – твердо сказал Левушка. – Я там был, я знаю, как спрашивать.

– Прелестно, – согласился Архаров. – Одной заботой менее.

Левушка был настроен решительно, чувствовал себя бодро – на Пречистенке его откормили, отпарили в бане, а Никодимка с утра выбрил так, что Архаров даже разозлился – цирюльная процедура со всеми горячими и холодными компрессами затянулась неимоверно. Кроме того, Архаров на следующий день после рейда послал Никодимку к знакомым купцам, и на Пречистенку доставили для Левушки нарядный кафтан с панталонами, камзол, сорочки, исподнее, все – даром, потому что у разумного купца рука не поднимется брать деньги за такую мелочь с господина обер-полицмейстера.

Решили не откладывать дела в долгий ящик и тут же предоставили Левушке все потребное – комнату, канцеляриста, Захара Иванова для компании и на всякий случай.

Когда он вышел из архаровского кабинета, к начальству попросился Степан Канзафаров.

– Я, ваша милость, того смутьяна со звездой видел.

– Какого смутьяна со звездой? – Архаров, чья голова была занята поимкой грабителей, временно забыл, куда и для чего посылал Степана.

– На Пресне, в кабаке. Он точно прибегает в смирном платье и слева звезду имеет, а кричит так, что сразу и не понять. Только, ваша милость, он не государыню, он господина Салтыкова свергать собирается…

Степан выглядел несколько смущенным.

– Какого господина Салтыкова? Фамилия немалая, Канзафаров. Имя, чин узнал?

– Покойного господина Салтыкова, ваша милость…

Архаров расхохотался. Много всяких недоразумений притаскивали архаровцы на Лубянку – но с покойниками на Москве, поди, еще никто не воевал.

Степан невольно улыбнулся.

– Говори вразумительно, – велел Архаров. – Я не выспался, шутки плохо понимаю.

– Он против того господина Салтыкова кричит, что на Москве был градоначальником. Я у трактирщика спрашивал, он растолковал.

– Того, выходит, что от чумы сбежал…

Тут Архарову незнакомый смутьян со звездой стал даже несколько симпатичен.

– Его господин Салтыков сильно обидел, вот он его и честит… – Степан задумался и выпалил бодро: – Тираном! И адским цербером!

– Вон оно что. А трактирщик, услышав про тиранов, тут же сие сдуру к государыне применил… вот болван! Хорошо, Канзафаров, ступай. В канцелярии продиктуешь кому-нибудь про того чудака со звездой, как бишь по прозванию?

– Я узнал, ваша милость. Прозвание ему – Сумароков.

– Стой!

Не далее, как вчера, Архаров слышал эту фамилию. Нашли у какого-то разговорчивого домашнего учителя корзинку со старыми журналами, что-то такое там господин Сумароков понаписал…

– Канзафаров, возвращайся в тот кабак, узнай – тот ли Сумароков, что сочинитель и в журналах пишет! Сыщи Иванова… черт… обоих Ивановых ко мне!

Он никак не мог вспомнить, кому из них поручал отнести в театр тетрадку с пьесой, найденную в снегу на месте покушения.

Когда прибежали оба, вспомнил – это был Клашка. Он доложил, что тетрадка так и осталась у Саши Коробова. Тут же Архаров потребовал к себе и Абросимова, а Макарку послал на Пречистенку за секретарем. Абросимов не успел вернуть корзину с крамольными журналами, и ее сразу притащили в архаровский кабинет. Саша, доставленный с ветерком, получил приказ – безотлагательно прочитать все сумароковские писания, от чего пришел в ужас:

– Николай Петрович, да вам хоть ведомо, сколько он понаписал?!

– Бери корзину, пошел вон. Абросимов тебя в канцелярии посадит. Ищи крамолу.

– Только в корзине? – с надеждой спросил Саша и, увидев недовольство на архаровской физиономии, тут же исчез за дверью.

– Шварца ко мне! – пока дверь не закрылась, заорал Архаров.

Немец явился не сразу.

– Как там налетчики?

– Как вы, сударь, велели, – пока с пристрастием не допрашивали, а с одним господин Тучков… как бы поточнее выразиться…

– Говори, как есть, черная душа.

– Сопли на розовой водице разводит.

– При первом допросе сознался хоть один, что убили помещика с семьей?

– Врут немилосердно. Дураки, сударь. И не сговорились, чтобы всем про одно врать.

– Как же они объясняют свое нахождение в Измайлове?

– А по-дурацки, сударь, – заблудились. Ехали к барину из деревеньки, везли припасы. Кто-то не туда им путь указал. Извольте приказать, чтобы с пристрастием.

Архаров вздохнул.

– Не хочу, чтобы Тучков в нижний подвал лазил. Ему там делать нечего.

– И не полезет. Там за ним Щербачов записывает, так я из его тетрадки вопросы господина Тучкова перепишу.

– Сперва покажи-ка мне.

– Как изволите, сударь.

Левушку как можно деликатнее отстранили от допроса – Архаров позвал его обедать, а потом отправил домой, к Анюте, которой общество братца было необходимо. Шварц принес вопросы, выбранные из записей Щербачова, и Архаров взялся их изучать, читая вполголоса, потому что одними глазами – как-то невнятно выходило, взгляд сам перепрыгивал через плохо читаемые слова.

– «Кто из вас выходил навстречу саням, кои на вторую после грабежа ночь на остров приезжали? Видал ли ты тех людей, что вышли из саней? Знаешь ли что о тех людях? Кто был в санях? Слышал ли его голос, а коли слышал, так стар он или молод…», – добравшись до этого места Архаров, решив, что и так довольно себя утрудил, отдал тетрадку Шварцу. – Карл Иванович, хоть лбом о стенку бейся, а добудь о тех санях сведений!

– Горячи вы, сударь, больно.

Впервые за всю службу обер-полицмейстером Архаров услышал такое от Шварца.

– Это ты мне, черная душа?

– Они могут ничего не знать. А Кондратий у меня суров – то из них выбьет, чего в натуре не было и быть не могло. В подобных случаях, сударь, такое порой говорят, лишь бы допрос хоть на сутки прекратить, – вы и не поверите.

– Ваня… – вдруг сказал Архаров. – Ваня Носатый… Он же сам налетчиком был…

– Да, каторжник он у нас знатный, – согласился Шварц. – Я понял, сударь, сие дело передам в Ванины руки. Он догадается, о чем спрашивать, чтобы вранья поменее было.

Положив тетрадку с Левушкиными вопросами, он коротко поклонился и вышел из кабинета. Архаров усмехнулся – Ваня входил в число его любимцев. Огромный, с изуродованным лицом, злой на язык, тяжелый на руку, он целыми днями жил в подвалах, верхнем и нижнем, как цепной медведь на заднем дворе, и Архаров из-за этого даже сердился – Ваня был неглуп и мог бы принести больше пользы в рядах архаровцев, а не шварцевских кнутобойц. Но навязывать этому человеку свою волю обер-полицмейстер не желал – он сам бы удивился, коли бы кто ему сказал, что он уважает Ваню Носатого. У бывшего каторжника было, рассуждая возвышенно, особое понятие о чести и достоинстве – он не желал позорить своей рожей Рязанское подворье.

А рассуждая попроще – то в прежней жизни Ваня был в своих каторжных чинах, имел вес, любил командовать, и на чумном бастионе сразу же стал за старшего, с чем и гарнизонные солдаты считались. Тут же он старшим быть не мог – да и уйти никуда не мог, потому что сам выбрал Архарова в вожаки, никто его силком не гнал в ту ночь, когда приступом брали ховринский особняк, драться на стороне власти против мародеров. Он так решил – а слово свое ценил дорого. Вот потому и отсиживался внизу – от в некоторой степени уязвленного самолюбия.

Мысль доверить Ване допрос полностью обрадовала Архарова – он видел в этом некое поощрение, возможность подняться на более высокую ступеньку лубянской лестницы. Ему нравилось распоряжаться на этой лестнице, расставлять на ней людей сообразно их талантам, трудолюбию и надежности. И тщательно взвешивать свою благосклонность ему тоже нравилось – хоть в гневе он мог дать волю кулакам, не соразмеряя своей силы с обстоятельствами.

Архаров решил пройтись, выбрался из-за огромного письменного стола, крытого красным сукном, размял косточки – потянулся, подняв обе руки вверх, как его научил Матвей; потом распростер их крестообразно, как будто распихивал две стенки в коридоре; наконец свел вместе лопатки. Ноги, обычно спрятанные под столом, были в валенках – после бессонной ночи он мерз, а в такое трудное время валяться дома, страдая соплями, считал недопустимым.

Пошел же Архаров в канцелярию – искать Сашу. Тот честно сидел в углу, у ног стояла корзинка, рядом с ней – чернильница, за ухом торчало перо – Саша трудился.

– Каково крамола поживает? – спросил Архаров.

– Николай Петрович, коли она тут и есть, то весьма неосуществимая, – Саша показал ему раскрытую книжицу.

– И в чем же загвоздка? – спросил Архаров.

– Да там все про равенство, как будто оно в свете бывает. Что помещик и крестьянин одинаково должны кашу есть и квасом запивать.

– Еще.

– Еще сны и мечтания. Как было бы прекрасно, кабы приказные дела быстро решали, а судьи взяток не брали.

– Так. А умное что было? – усмехнувшись, полюбопытствовал Архаров. – Должно же быть.

Что-то больно много суеты развел вокруг себя господин Сумароков – и в Архарове проснулась обычная его живая и деятельная подозрительность. Он, как те псы, о которых рассказывал покойный дед, и нижним, и верхним нюхом чуял опасность – хотя на поверхности она не наблюдалась, на поверхности наблюдались благоглупости.

– Было вроде.

Саша взял сумароковский журнал и прочитал вслух:

– «В моде ныне суконные заводы, но полезны ли они земледелию? Не только суконные дворянские заводы, но и сами лионские шелковые ткания, по мнению отличных рассмотрителей Франции, меньше земледелия обогащения приносят. А Россия паче всего на земледелие уповати должна, имея пространные поля, а по пространству земли не весьма довольно поселян. Тамо полезны заводы, где мало земли и много крестьян».

– Стало быть, господин Сумароков жить нас учит, – сделал вывод Архаров.

– Учил, Николай Петрович. Журнал в пятьдесят девятом напечатан. Ему уж пятнадцать лет.

– Коли кто-то его столько лет хранит да еще бумажками перекладывает – стало, вычитывает в нем нечто для себя важное. Заводы, значит… умный, мать бы его… Читай далее, Сашка, все читай. Трагедии, комедии, все, что он насочинял! Канзафарова ко мне!

Но Степан уже убежал на Пресню.

– Еще и звезда… – проворчал Архаров. – Что прикажете думать?

На первый взгляд думать следовало: сочинитель потихоньку спивается, коли с покойниками принялся всенародно воевать. Но в такое беспокойное время дурные пьяные вопли о тиранах могли отозваться весьма нехорошо.

Подумав, Архаров решил на Лубянке не засиживаться, а ехать к Волконскому, рассказать про ночной рейд, а потом – домой, спать.

Князь с княгиней и княжной встретили его, как всегда, радушно, позвали к столу. Настроены все трое были превосходно – получили хорошие вести из столицы. За столом вести разговоры о делах Михайла Никитич не пожелал. Потом все трое пошли пить кофей в гостиную. Княгиня Елизавета Васильевна взяла с собой корзинку с рукодельем и, слушая мужскую беседу, помалкивала да спицами шевелила, как прилично хорошо воспитанной даме. Ее полное лицо, обрамленное дорогим кружевом, было, невзирая на Великий пост, не по-московски умело припудрено и нарумянено. На губах она держала приятную полуулыбку.

Анна же Михайловна была откровенно весела – ее нареченный, генерал-майор князь Петр Михайлович Голицын оказался среди наиболее отличившихся командиров. Его победа 22 марта под крепостью Татищевой привела к освобождению губернского города Оренбурга от шестимесячной тяжкой блокады. Оренбуржцы называли князя своим спасителем, государыня весьма его хвалила. Стало быть, скоро князь приедет в Москву – и как раз к той поре, когда после Великого поста и Светлой недели священники начинают венчать скопившихся за это время женихов и невест.

Архаров знал, что дам следует развлекать. Но не умел. Потому, рассказывая князю про пьющего сочинителя, который ходит в кабак при орденской звезде, косился на княгиню – может, хоть раздвинет уголки рта, делая улыбку более явной.

– Удивительно, что ты, Николай Петрович, в Петербурге с ним не встречался, – сказал князь. – Я его знавал, когда он еще в Москву не перебрался, а служил адьютантом у графа Михайлы Головкина. И ты ведь тоже, как все мы, грешные, ходил кадетские трагедии смотреть – и там видеть его мог. Но служба ему не далась – он больно рано в отставку вышел… Он меня малость помоложе, а было это еще при государыне Елизавете, царствие ей небесное… мог бы еще служить и служить! А вот что ему орден дали – того я не упомню, должно, меня тогда в столице не случилось. Может статься, в Польше был?

Князь задумался, вспоминая, а вспомнить было чего…

– А про сей орден, батюшка, при дворе вот что сказывали, – приходя на помощь супругу, вмешалась в мужскую беседу княгиня Волконская. – Когда сочинитель по воле Божьей батюшки своего лишился, были там какие-то неурядицы с наследством. И он жаловался государыне, что злодеи кредиторы все наследство растащили, окромя одной вещицы, слезно умолял ту вещицу ему оставить. Государыня добра – ответила на прошение согласием. Стало быть, надобно господину Сумарокову благодарить. И является он ко двору при анненской звезде и при орденской ленте через плечо. Все – как, откуда? Тут и обнаружилось, что сия звезда была единственная уцелевшая вещица, коли сочинитель не врет. Государыня и тут себя не уронила – орден ему оставила, а, чтобы приличнее было носить его, пожаловала сочинителя чином статского советника.

– И давно он этак-то двор насмешил? – спросил Волконский.

– А недавно. Ты, поди, доподлинно в Польше служил.

– Выходит, в отставку вышел, писаниной кормился, и вдруг ордена ему захотелось, – с явным неудовольствием сказал князь. – А матушка наша и дай… А за что? Песенки писал для пажей да для гвардейских капралов.

– Это уж ты, батька мой, напрасно! – совсем по-простому обратилась к мужу Елизавета Васильевна. – Он трагедии сочинял знатные! Помню, дамы, их глядя, слезами обливались.

– И за бабьи слезы, извольте, – анненская звезда! – тут князь призадумался и, неожиданно для себя, увидел это обстоятельство с другой стороны. – Николай Петрович, а ведь ежели поглядеть – так ведь даже и не российский орден! Его же супруг покойной царевны Анны Петровны учредил, а когда она померла – я помню, ох, уж как я тот год помню…

Княгиня положила рукоделье на канапе, встала и, на ходу оглаживая юбки, поспешила к мужу.

– Павлушка! Дементий! На столе до сих пор не убрано! – крикнула она, и тут же дверь, неплотно прикрытая, отворилась, явились разом двое лакеев. – Еще кофею несите, сухарей, кренделей! Прости, батюшка Николай Петрович, знаю, что ты со сливками любишь, да мы с моим Михайлой Никитичем говеем, пост великий, и сама государыня пост держит свято, а ты, батюшка, приходи на Пасху, недолго осталось, – тут-то и увидишь, какой стол накроем…

Архаров очень удивился бы тому, что женщина так вдруг разговорилась о всем известных предметах, кабы не видел – ей нужно заглушить малоприятные воспоминания мужа.

В год, когда умерла царевна Анна, дочь покойного Петра Алексеевича, князю Волконскому было пятнадцать – и он сперва лишился матери Аграфены Петровны, а немного погодя – отца. Мать была сослана на покаяние в Тихвинский монастырь за то, что не поладила с господами Левенвольде и Бироном, отца же, князя Никиту Федоровича, государыня Анна пожаловала в придворные шуты и псари. Что ждало юношу – неведомо, шутница-государыня могла и его усадить в лукошко с куриными яйцами, велев кудахтать и крыльями хлопать, но родня выручила. Воспоминания тех лет, вплоть до поступления в Сухопутный шляхетский корпус, были не из самых сладостных.

Поэтому Архаров так и не узнал подробности учреждения ордена святой Анны Голштейн-Готторпским герцогом Карлом Фридрихом и первого появления ордена в России в 1742 году – как раз в год архаровского рождения. А о том, что было позднее, он все-таки знал – гроссмейстерство орденское от Карла-Фридриха перешло к его сыну, Карлу-Петру-Ульрику, призванному покойной государыней Елизаветой Петровной себе в наследники и ставшему третьим этого имени российским царем Петром – правда, ненадолго. Теперь гроссмейстером был его сын, наследник российского престола Павел Петрович, и всячески развлекал двор своими затеями вокруг да около ордена.

Желание во всем, где только можно, перечить матери подсказало ему, что орден надобно иметь такой, чтобы носить его скрытно. И по распоряжению цесаревича к анненскому кресту третьей степени был приделан винт – крепить награду на шпажном или сабельном эфесе. При необходимости прикроешь рукой – и никто не догадается! Сие Павел Петрович изобрел, чтобы тайно от матери награждать самых преданных друзей – и точно, награждал, да только об этом знал весь Санкт-Петербург. Знал и Архаров от сослуживцев-преображенцев. Кое-кто посмеивался над затеей, кое-кто хвалил ее за остроумие, да только всерьез – не принимали.

– Приду, – весомо ответил он княгине. – С большой радостью.

Разговляться и впрямь хорошо было бы у Елизаветы Васильевны, чье имя означало «почитающая Бога». Такие доводы рассудка Архаров всегда учитывал, радуясь, когда смысл имени совпадал с нравом его владельца.

И вдруг он вспомнил – надо, в самом деле, перед Пасхой исповедаться и причаститься. Подчиненные уже договорились меж собой – кто на первой, кто на последней неделе Великого поста, чтобы богоугодное дело не сказалось на работе полицейской конторы. А начальник все медлил, медлил, как будто смертных грехов накопил…

Он вернул беседу к Сумарокову и наслушался про него анекдотов. То же самое он узнал бы у Дуньки – когда бы догадался ее позвать. Дунька, правда, не знала петербургских подвигов сочинителя, но о московских госпожа Тарантеева так ее просветила – хоть житие Сумарокова пиши.

Побеседовали и о самозванце.

Реляции начали поступать победные – его уже выгнали из Татищевой, которую бунтовщики взяли осенью перед тем, как обложить Оренбург. Архаров пророчил, что успевший отступить без избыточных потерь маркиз Пугачев опять соберется с силами, но на днях пришло новое донесение – после того, как князь Голицын выгнял его из Татищевой крепости, он потерпел поражение под Сакмарским городком. И князь выразил надежду, что к Пасхе, а Пасха в этом году была довольно поздняя, Бибикову удастся изловить бунтовщика.

Он двинул войска сразу на все бывшие в опасности или захваченные города – Оренбург, Уфу, Челябинск, Кунгур. Да и было кого посылать! Государыня, хотя война с Турцией сковывала ей руки, послала в Казань немалые силы – и князь Волконский, называя имена, не мог удержаться от торжествующей улыбки. Эти полководцы не могли не победить: генерал-поручик Иван Деколонг, с самого начала бунта хорошо себя показавший, шел освобождать Челябинск; премьер-майор князь Дмитрий Гагарин шел на Кунгур, чтобы управиться с мятежными башкирами; а главнейшей новостью было то, что снята осада с Оренбурга. Длилась она шесть месяцев – и город до такой степени оказался разорен, что государыня на два года освободила всех его жителей от подушной подати, а также предполагали, что в пользу города пойдут все доходы с городских откупов за следующий год.

– Происходит то, чего следовало ожидать, – бунтовщики не выдержали наиглавнейшего искушения – искушения вином и водкой, – сказал князь весело. – Когда отступали к Переволоцкой крепости, четыре тысячи вояк не смогли покинуть лагерь, потому что валялись пьяны, такими их и вязали. Очнулось это дурачье уже в плену. Слава те Господи, одолели мы бунт! Скоро и самозванца изловим.

Архаров пожал плечами – его в реляциях несколько озадачивали пугачевские затеи. Он за службу жаловал крестом, что было разумно, и бородой, что обер-полицмейстеру казалось несусветицей. Борода у староверов была в чести – это так, да ведь яицкие казаки-староверы, с самого начала поддержавшие самозванца, и без того бородаты. Другая подробность – население сообщает, будто побывавшие в окрестностях казаки принесли новость: царь-де приказал ломать старые церкви и строить новые, семиглавые, а креститься не трехперстным, а двуперстным сложением. Сейчас в тех краях не до строительства. Неужто он сие выделывает в надежде, что весть долетит до Москвы и Санкт-Петербурга, ободряя здешних раскольников? Тогда он отнюдь не дурак…

Десятские давно уже присматривали за тихими московскими староверами. Трогать их Архаров пока не велел – а, может, и следовало бы, авось сыскалась бы диковинка, на которую он хотел поглядеть: манифест или иное писание, принадлежащее руке самозванца. Казалось ему, что почерк, как и черты лица, тоже как-то выдает внутреннюю суть писателя… одна беда – обер-полицмейстер не любил читать и не мог поэтому набрать в памяти довольно почерков, чтобы делать какие-то выводы…

По дороге домой Архаров велел Сеньке завезти его в маленький храм Антипия на Колымажном дворе, чтобы условиться с отцом Никоном об исповеди и причастии. Этого батюшку он по-своему уважал – они были чем-то похожи, только батюшка бородат. Но та же неторопливая строгость во всем была и ему свойственна. Архаров знал, что отец Никон не станет его на исповеди допекать нескромными вопросами о прачке Настасье, а ограничится просьбой более блудного греха не творить. Опять же, священник прекрасно понимал, что в должности обер-полицмейстера ангельского чина не сподобишься. И о том, что с позволения, а порой и по настоянию Архарова делалось в нижнем подвале, они говорили только раз, когда Архаров впервые пришел к отцу Никону на исповедь. Тот, явно смущаясь, все же задал вопрос: «Чрезмерно не усердствуешь ли?»

– Одному Богу ведомо, – подумав, отвечал Архаров. А каяться не стал – как-то странно было бы каяться в деловитом исполнении своих обязанностей. Так он решил.

Отец Никон покивал – и решил оставить это в ведении исключительно Господа Бога.

Архаров обнаружил батюшку у свечного ящика, в облачении, занятого какими-то умствеными расчетами. Он вдруг сообразил – только что окончилось богослужение. Опять, выходит, пропустил. Хоть приставь к самому себе служителя, дабы напоминать о христианских обязанностях.

Увидев обер-полицмейстера, священник тут же направился ему навстречу. Он гордился, что храм самолично избрала такая заметная персона.

– Мне большая свечка нужна, – сказал Архаров, подойдя под благословение и получив его. – Поставлю своему угоднику…

– Как оно там? – осторожно спросил отец Никон. Он знал, что Архаров не больно-то любит пересказывать полученные из столицы сведения.

– А, кажись, одолеваем маркиза Пугачева.

– Слава те Господи. Молебен бы отслужить?

Архаров выбрал толстую, чуть ли не аршинную свечку, взвесил ее на ладони, усмехнулся.

– Можно и молебен. А что, честный отче, значит имя Памфилий?

Отец Никон задумался.

– Коли по слогам разобрать – то «общий любимчик» получается…

– «Общий любовник», – вдруг осознав слог «фил», поправил Архаров. Они взглянули друг на друга – и оба еле удержали смех.

– А кто таков? – бесстрашно спросил отец Никон, давно зная архаровскую страсть выводить особенности нрава из имени.

– То-то и оно, что налетчик с большой дороги. С Владимирского тракта, отче. И что бы сие значило?

Архаров направился в придел Николая-чудотворца, уверенно пошел к образу в новом серебряном окладе. Этот оклад он сам оплатил в прошлом году, когда удалось изловить шайку карточных шулеров.

– Статочно, вожак, – вдруг сказал священник. – Ибо сей слог применим и к дружеству. «Общий друг» – то бишь, все ему, как умеют, служат.

– Точно…

Они переглянулись – сейчас их объединяло не просто общее пристрастие к именослову, на посторонний взгляд забавное и даже глуповатое, и не желание батюшки угодить знатному прихожанину, подстроясь под его причуду.

Их мысль объединила – совместная догадка, и то, что зародилась она в голове у одного, а высказал ее вслух другой, значило, что догадка, скорее всего, верная.

Огромная зажженная свеча с трудом полезла в забитый воском подсвечник. Архаров установил ее и обратился к своему угоднику простыми словами. Да и не словами, возможно – а желанием всей души, чтобы поскорее кончилась суета вокруг самозванца, чтобы его изловили наконец!

Вдруг Архаров вспомнил важное…

– Ты, отец Никон, не уходи, я сейчас Сеньку с бумажкой пришлю. Надобно поскорее отслужить панихиду о невинно убиенных.

– Да, разумеется, – согласился священник. – Но, может, завтра?

– Сегодня.

С тем Архаров и поспешил прочь.

Дома он первым делом призвал Матвея.

Тот доложил – все спят!

Спала девочка Анюта, которой он, как и Клаварошу, прописал молоко с опиумной настойкой. Спал Левушка – как приехал, так и повалился, его нашли в Анютиной комнате, в кресле возле постели. Спал безымянный немец, которому дед Кукша на сей раз дергал руки, поворачивая их в суставах, и, кажется, даже тянул его за уши. Об этом Матвею донесли бабы – Настасья и Аксинья, присматривавшие за немцем, самого доктора костоправ и близко бы во время лечения не подпустил.

– Но консилиум я все же соберу! Сей случай достоин изучения – человеку давно пора окочуриться, он же все живет, – так закончил доктор свой рапорт. – А теперь и мне бы недурственно…

– Чего тебе недурственно? – насупившись, спросил Архаров, готовый тут же высказать все, что думает о запойных докторах.

– Вздремнуть!

Но, зная норов приятеля, Архаров позвал Меркурия Ивановича и поручил ему уложить доктора в комнате третьего жилья и убедиться, что заснул, а не пойдет на поварню выпрашивать наливочки у «черной» кухарки Аксиньи. Такое за ним водилось.

Потом приказал Никодимке растолкать его драгоценного приятеля и главного защитника – поручика Тучкова, а как продерет глазыньки – к хозяину дома в кабинет. Сеньке Архаров велел не раздеваться и ждать записочки к отцу Никону.

Левушка явился встрепанный, недовольный, и когда услышал приказ взяться за бумагу и перо – остолбенел.

Архаров знал, что означает его взъерошенный вид. Левушка возмущался отсутствием у старшего друга обыкновенной деликатности: человеку, только что не сумевшему уберечь близких, лишний раз напоминали об этом! Человек набрался мужества, зажал себя в кулак, обо всем доложил в полицейской конторе – и что же, мало?! Однако потворствовать Левушке Архаров не желал – не девица на выданье, чай, и не монастырка из Смольного.

– Садись, пиши всех поименно. Более некому.

Левушка вздохнул, сел за стол и сунул перо в чернильницу. Тут лишь выяснилось, что чернила там высохли. Архаров брался за писанину крайне редко. Кликнули Никодимку, послали к Саше за чернилами, Саша сам принес бутылочку – и к той минуте, когда уже следовало вспоминать всех погибших поименно, Левушка был более или менее спокоен – насколько он вообще умел быть спокойным.

Архаров, стоя рядом, думал – в какой мере можно надеяться на то, что военные успехи в башкирских степях окажутся окончательными и бесповоротными? Бибикову он доверял – Бибиков понравился ему куда более, чем Кар. Хотелось, страх как хотелось, чтобы кончилась суета, собирательство дурацких слухов, чтобы десятские наконец делом занялись, хватали и тащили в полицейскую контору подлинных нарушителей спокойствия, а не тех, кто спьяну в кабаке непотребщину возглашает.

Отдали Сеньке записку, и Архаров, послав Никодимку за чаем, проследовал к себе в покои.

Левушка же поспешил к Клаварошу. Он надеялся, что француз уже проснулся, потому что хотел сказать ему нечто важное.

Кабы не Клаварош, догадавшийся закричать по-французски, – поручик Тучков, статочно, уже лежал бы сейчас на холоду, со сложенными ручками и пятаками на глазах, в ожидании погребения. Поди знай, кто были люди, что вдруг полезли на Мостовую башню! И даже коли бы стали кричать ему по-русски – он, ополоумев от трех страшных дней, не поверил бы, отстреливался и отбивался бы до последнего.

Так что Левушка хотел всего-навсего поклясться Клаварошу в вечной дружбе – и, разумеется, тоже по-французски!

Клаварошу несколько полегчало. Хотя Матвей с перепугу прописал ему совершенный покой, француз уже осмеливался говорить и поворачивать голову. Кроме того, Матвей сам сделал ему небольшое кровопускание, и оно оказалось полезным. Боль уже не пугала, как ночью на острове. Как большинство здоровых мужчин, Клаварош не имел привычки мириться с болью, и потому первый неприятный сюрприз от собственного тела перепугал его более, чем того заслуживал.

Клаварош, которого так и оставили в комнате Меркурия Ивановича, дремал. На столике, подальше от постели, горела свеча. Левушка сел рядом на стул и ждал довольно долго. Наконец не выдержал – позвал. Француз открыл глаза и улыбнулся.

– Как вы себя чувствуете, мой друг? – пылко спросил Левушка.

– Благодарение Богу, я прихожу в себя, мой друг, – отвечал Клаварош. – Рад видеть вас…

– Я вам безмерно благодарен! Сие было наитие, особая милость Божья! Как вы могли знать, мой друг, что я нахожусь на башне? Знать сие было невозможно! И теперь я вижу, что между нами есть некая связь в вышних сферах, поскольку…

– Зачем же вышние сферы, мой друг? – тихо спросил Клаварош. – Я знал, что вы где-то поблизости, потому что вас выдал медальон.

Левушка схватился за грудь – и точно, Варенькиного портрета там не было. А он и не вспоминал все это время о безделушке, занятый куда более важными делами.

– Где ж он сыскался?

– Среди награбленного добра, мой друг, – и тут Клаварош вкратце рассказал, как его удалая подруга выдала налетчиков Архарову. – Он мог быть утерял либо мадмуазель Пуховой в случае, коли вы его ей вернули, либо же вами, мой друг. И более оснований было думать, что вы сей портрет оставили себе. Потому я и полагал, что у вас была стычка с налетчиками. Но, коли вы после стычки не явились в Москву к господину Архарову, то вы или мертвы, мой друг, или в затруднительтных обстоятельствах…