Текст книги "Подметный манифест"
Автор книги: Далия Трускиновская
Жанр: Историческая литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 18 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
– Что это вы тут делаете, сударыня? – полюбопытствовал он, весьма удивленный. – В таком виде? Что-то стряслось?
– Я хочу знать, Сергей Никитич, почему при моем явлении ваши загадочные домочадцы либо прячутся, либо удирают без оглядки? – сердито спросила Варенька. – Я не знала, что в этом доме лежит какой-то больной вертопрах! Мало ли того, что я поселилась с вами, будучи всего лишь обручена вам, так тут еще находится другой петиметр, с которым я тоже, помнится, не была обвенчана! Достойное ли это обхождение с благородной девицей?
– Сударыня, я не мог вам сказать, это была не моя тайна, – вмиг потеряв улыбку, отвечал князь. – Вы знаете, как двор и полиция смотрят на поединки… я приютил раненого дуэлиста, родственника своего… Потому и не мог признаться…
– А женская особа тоже дралась на поединке? Она мастерица шпажного боя, или из пистолетов стрелялась?
– О Господи, сударыня! Не мне бы говорить, не вам бы слушать… Сия особа – родственника моего мартонка, простите, Христа ради… не мог ей отказать…
Слова «мартонка» Варенька не знала – не так была воспитана. И книжица господина Чулкова о прекрасной Мартоне попасть ей в руки никак не могла – старая княжна, коли бы обнаружила в доме такое художество, изодрала бы в клочья и велела вымести поганой метлой. Однако ясно было, что женщина, удравшая из гардеробной, – не из тех, с кем знакомят в великосветских гостиных.
– Я не могу жить в одном доме с посторонними мужчинами, – объявила сильно недовольная Варенька. – Вы мой жених, и то – мы приличия нарушаем… пустите, дайте пройти…
Увернувшись от протянутой руки, Варенька поспешила к себе в покои – ноги в одних чулках за время беготни замерзли. Ее подол взметнулся – и князь все понял.
– Господи, душа моя!.. – воскликнул он, в два прыжка догнал Вареньку и подхватил на руки. – Не стыдно ли вам? Давно ли кровь горлышком шла? Что ж я матушке вашей скажу, коли с вами беда случится?
Он нес Вареньку в ее спальню, крича слугам, призывая горничную Матильду; он ногой отворял двери; усадив Вареньку на перину, он тут же сам опустился на колени и взял ее ступню в ладони, стал растирать. Тут прибежала Матильда, треща по-немецки нечто оправдательное, князь по-немецки же изругал ее нещадно, она покраснела и выскочила за дверь.
– Сергей Никитич, не смейте! Нельзя! – восклицала Варенька, но заботливые руки поднимались выше и выше, уже почти коснулись колена. Ей стало страшно – чулочки-то были как раз на три пальца выше колена, а дальше начиналось голое тело, и уважающая себя девица не могла позволять таких прикосновений.
– Довольно с меня, хватит! – отвечал князь. – Ведь матушка ваша нас благословила! На сей же неделе мы венчаемся и едем навстречу батюшке вашему! Алешка, пошел вон!
Это адресовалось лакею, притащившему снизу ведро с горячей водой и медный таз.
– Сергей Никитич, пустите! – Варенька поджала ноги коленками к груди. – Куда вы его гоните?! Пусть поставит таз, воду нальет, а вы ступайте… я без вас управлюсь, Матильду мне пришлите…
– Вы разве не видите, что со мной делается? – спросил он тихо и заговорил голосом, от которого Вареньку бросило в жар: – Во мне все кипит, во мне иных чувств не осталось, одно мученье злое… чем я вас прогневать мог?.. Тем, что рабом вашим стал?..
– Нет, нет, подите, подите… – шептала она, понимая, что творится неладное. – Сергей Никитич, потом, потом, как повенчаемся…
И вдруг опустила руки ему на плечи.
– Более ждать невозможно, – сказал он. – Не бойтесь меня, я вас не обижу…
– Я знаю…
И произошло то, чего она совершенно не желала: ее душа противилась даже мысли о поцелуе, ее разум, стряхнувший розовую пелену после встречи с тем архаровцем, бунтовал и возмущался, тело же ослабло, руки совершенно лишились силы, а губы – губы позорно сдались на милость победителя, приоткрывшись настолько, чтобы отдаться умелым мужским губам.
Поцелуй вышел долгий – князь сумел его продлить до того состояния Варенькиной души, когда мыслей нет, а есть бездумное ощущение счастья.
Очень осторожно он отпустил невесту, разомкнул губы, встал с колен. Варенька сидела, закрыв глаза, и переживала случившееся.
– Матильда, дура, воду сюда неси, – негромко позвал князь. – Сейчас вам горячее питье подадут, в постель вас уложат. В ближайший же день, когда венчают, будет наша свадьба. Но дайте мне слово до того дня не бегать в одних чулках, не сидеть на сквозняке, никуда не выезжать и принимать все лекарства.
– Но сидеть тут взаперти я не стану. Я хочу видеть весь дом, все службы, – немного опомнившись, сказала Варенька. – И я хочу ходить по дому свободно, не опасаясь столкнуться с вертопрахом в одной сорочке…
Тут ей кое-что вспомнилось, она открыла было рот, чтобы задать вопрос, но промолчала.
Князь еще поговорил о ее здоровье, о будущем их совместном путешествии, статочно – свадебном, поцеловал Вареньку в щеку и ушел.
– Хороша, матушка… – негодуя на себя, сказала Варенька, когда Матильда поставила к постали таз и стала стягивать с нее чулки.
Варенька была безумно зла на себя за этот поцелуй. Она догадывалась, что князь – опасный и ловкий любовник, но таких ощущений не ожидала. Вот и вся верность, обещанная мертвому жениху…
От злости Варенька треснула кулачком по перине. Она не понимала – неужели истинная любовь может быть настолько слаба, чтобы первый попавшийся щеголь истребил ее из души одним-единственным поцелуем? Пусть на считаные мгновения – но ведь они были, эти мгновения вне любви!
Сунув ноги в горячую воду, укрыв колени краем толстого одеяла, Варенька вздыхала, сопела, маялась, пыталась осознать свое отношение к князю и воскресить любовь к Петруше Фомину. В той любви все было иначе – легкое соприкосновение пальцев уже означало больше иного пылкого поцелуя, а когла Фомин осмелился тайком пожать Варенькину руку, она потом до утра заснуть не могла – это было доподлинное признание в любви! Короткие (и совершенно вне всякого понятия о российской грамматике) письма Петруши тоже были праздником неизреченным, прятались на груди под шнурованием, перечитывались ночью. Когда же он проезжал верхом мимо ее окон (сидеть у окна старая княжна запрещала, боясь сквозняков, и всякая Варенькина вылазка к окну уже была приключением), – как отрадно было им любоваться и ловить его взгляд!
Взгляд того архаровца был чем-то похож – то же, что у Петруши, полнейшее восторженное самозабвение, от которого каменеют руки и ноги.
И Варенька невольно улыбнулась – человека в таком состоянии духа и тела может сбить с ног карета или телега, а он, бедненький, даже не заметит!
Поняв, что гроза миновала, Матильда стала всячески показывать свою услужливость – предложила принести книжку, питье, спицы с вязаньем. Варенька попросила «Лиру» Богдановича, которую она недавно начала читать в надежде найти там новые стихи – однако, увы, большинство было ей знакомо из давнего журнала «Полезное увеселение».
Она уткнулась носом в книжицу, всем видом показывая, что занята делом, и Матильда со всей своей немецкой дотошной услужливостью наконец убралась из спальни. Варенька же, поняв, что размышления о природе любви ни к чему хорошему не приведут, кроме жгучего стыда за свою податливость, стала, как всякая разумная женщина, искать в князе Горелове и в его действиях то, что лишит ловкого любовника и жениха его амурного обаяния.
Он поселил невесту в доме, где не было ни одной его пожилой родственницы для приличия – хотя, когда ехали из Санкт-Петербурга в Москву, такой разговор был неоднократно. Он препятсововал ее встречам с немногими московскими знакомцами. В его доме обнаружились неожиданные постояльцы. Чья-то мартонка… (тут до Вареньки наконец дошло, что означает это слово) – уж не его ли собственная, он ведь щедр и мог ей дарить дорогие платья из шелка и глазета… но куда же она пойдет в глазетовом платье? Это – наряд для дамы, бывающей в обществе, в собраниях… дама не станет жить в доме любовника тайно, прячась и удирая от прочих гостей… тем более – зная, что любовник ее привез и поселил здесь свою невесту!..
Получалось, что сбежавшая женщина – все же любовница молодого человека в алькове. И все равно концы с концами не сходились – она что же, тайно переехала в дом князя, чтобы ухаживать за своим избранником, вместе со всеми праздничными нарядами? Коли она – москвичка, то в чем резон? А коли из другого города? Опять же – для чего женщине, знающей, что ей предстоит жить в чужом доме тайно, почти не выходя, брать с собой платья, достойные того, чтобы в них блистать при дворе?
И почему она, эта непонятная женщина, сбежала от Вареньки? Наоборот – Вареньке следовало ее бояться, испугалась же она. Чего? Тут ответ мог быть лишь один – того, что Варенька ее узнает. Стало быть, знакомка? Но Варенька из-за болезни своей мало бывала даже в московском свете. По пальцам можно было перечесть молодых дам и девиц, с кем она встречалась. Никто из них не мог тайно поселиться в доме князя Горелова!
Да ведь и молодой человек в алькове, увидев Вареньку, закрыл лицо!
Что же тут творится?
Полон дом каких-то давних знакомцев, которые не желают быть узнанными?
И вдруг прозвучало слово «скипидар»…
Его произнес у Вареньки в голове доктор-немец. Она тогда мысленно согласилась – средство известное, на себе его испытала. Но, Господи, кто же лечит скипидаром от шпажной или огнестрельной раны?..
То, что перечислил немец, годилось как лекарство от лихорадки, от сильной и укоренившейся в груди простуды. Коли бы речь шла о ране, он бы хоть однажды упомянул перевязки! Стало быть, князь прямо и недвусмысленно солгал?
И запах в комнате больного – хорошо знакомый и ставший совершенно несносным запах отвара из сосновых почек.
Вот тут наконец Варенька обрадовалась. Ложь – вот что развенчивало пылкого любовника и завтрашнего мужа окончательно и бесповоротно. Ложь – вот что могло ее спасти. И всякое слово князя, всякий его жест, всякая его ласка теперь были в Варенькиных глазах ложью.
А зачем и для чего – об этом следовало поразмыслить хорошенько…
В дверь постучали, явилась голова Матильды в маленьком чепце.
– Их сиятельство велели сказать – они изволили в церкви сговориться. Через три дня утром ваше, сударыня, венчание имеет быть. Ах, сколь я вас душевно поздравляю!..
* * *
Федька догнал бы карету, но налетел на уличного разносчика.
Этого добра на московских улицах в хорошую погоду было предостаточно. Большие громоздкие лотки, подвешенные на уровне живота, были полны разнообразного товара, от репы до сладких печений. Сия бродячая торговля немало мешала проходу, и человеку спешащему умнее было нестись вскачь по тому пространству улицы, которое уже принадлежало телегам, экипажам и всадникам.
Срезая угол, Федька не посмотрел по сторонам и задел здорового бородатого мужика, который, как на грех, отпускал покупательнице душистые горячие калачи, соблюдавшиеся в тепле под толстой тряпицей. Лоток накренился, несколько калачей прыгнули наземь, покупательница взвизгнула. Мужик оказался бывалый – тут же ловко схватил Федьку за шиворот, чтобы заставить возместить убыток. Пытаясь вывернуться, Федька еще больше беды наделал. На том же углу стоял сбитенщик в круглой черной шляпе с высокой тульей, в холщевом длинном фартуке, полностью скрывавшем его одежду, пристроивший свой тяжелый, укутанный в тряпки сосуд с горячим сбитнем на деревянной опоре-ноге. Федька, крутанувшись, и на него налетел, сбив сосуд с «ноги». А третьей его жертвой пал парень, что щегольски, без помощи рук, нес на голове большой поднос с какими-то крынками…
Пока галдели, пока ругались, пока поняли, что полиция платить за убытки не собирается, – карета укатила.
Федька, насилу отвязавшись, понесся на Лубянку, слыша вслед:
– Архаровец проклятый! Чтоб у тя на лбу хрен вырос, мудило гороховое!
Сопровождаемый такого рода кумплиманами, Федька очумело несся по Москве и опомнился только у дверей архаровского кабинета.
– Куда тебя нелегкая несет? – строго спросил Тимофей. – У него посетитель. Опять храм обокрали. Оклады у них – в две, в три тысячи рублей, а стеречь даже и не подумают. Ну, польстился какой-то шур на скуржу да на сверкальцы, а нам расхлебывать… Да что стряслось?
Вопрос прозвучал неспроста – на Федьке лица не было.
– Ты госпожу Пухову помнишь? – пылко спросил он.
– Кто ж не помнит? И рады бы дуру-девку забыть, да ты не даешь, – без особых нежностей отвечал Тимофей. Федькина безответная любовь, о коей архаровцы уже давно догадались, стала в Рязанском подворье явлением обиходным – к ней привыкли.
– Я ее видел!
– Видел – и что же?
– Ее в карете увозили!
– Ну, увозили, и что же?
– Насильно увозили! Ах, да что ты смыслишь! – и Федька рванулся к двери, но был перехвачен, и перехвачен жестоко – Тимофей силищу имел немеряную.
Поблизости случились Сергей Ушаков и Михей, тоже молодец из мортусов, им-то и посчастливилось услышать историю Федькиной погони за каретой.
– Да точно ли она? – недоверчиво спросил Ушаков, когда Федька умаялся выкрикивать подробности.
– Вот те крест, она! Не я один ее признал – и она меня признала! – гордо сообщил Федька, коего Тимофей, побаиваясь его буйной натуры, продолжал придерживать за плечо. – Ох, братцы, как же она на меня смотрела!..
Братцы переглянулись – влюбленный Федька им казался немногим лучше юродивого, что, сидя на церковной паперти, возглашает, как небо ему открылось да как ангельские крылья вострепетали. Они доподлинно знали, что иной юродивый к вечеру, припрятав подаяние, потихоньку скрывается и преображается в особу вполне разумную и даже посещающую кабаки. И потому относились ко всевозможным воплям весьма настороженно.
Федька во второй раз, уже чуточку спокойнее изложил свои соображения. А когда он повторил историю в третий раз, она уже прозвучала настолько внятно, что товарищи сочли возможным впустить его в кабинет к Архарову – тем более, что оттуда как раз вышел сильно огорченный архиерей.
Обер-полицмейстер не сразу понял, почему Федька гнался за каретой.
– Так ваша милость! Я ж видел – госпожу Пухову там хватали, силком от окошка оттаскивали! – стал выкрикивать Федька. – Она опять в беду попала, ваша милость! Нельзя ж ей было на Москве появляться! Она же тех господ видела, что шулерам помогали дураков заманивать!.. Того гляди, признает!..
– Угомонись, Савин. Зимой, помнишь, когда медальон отыскался, ты сам же бегал, узнавал – нет в Москве ни княжны Шестуновой, ни Пуховой. Они обе, поди, теперь где-нибудь… – Архаров задумался, пытаясь вспомнить хоть одну южную страну, климат коей благоприятен при грудных болезнях, ничто не шло на ум, и он, рассердившись, завершил фразу так: – … у черта на рогах!
Федька тяжко задумался. Ему от архаровской злости вдруг сделалось не по себе.
– Простите, ваша милость, – сказал он и вышел из кабинета.
– Шварца кликни! – полетело вслед.
Немец явился не сразу. Он вошел, молча встал перед столом, Архаров так же молча глядел мимо него, и длилось это противостояние порядочно – раза два можно было бы «Отче наш» прочитать.
– Полагаешь, зря время тяну? – спросил наконец Архаров.
– Полагаю, да.
– Он точно ни с кем в сношения не вступал?
– Нет, так и живет у Марфы. Со двора – только в церковь, да еще они вместе в торговые ряды ходили.
– Вот ведь Клавароша угораздило…
Архаров имел в виду, что сердечная хворь, прихватившая француза, стала теперь немалой помехой. Клаварош мог бы выпытать у своей любовницы поболее, чем делалось ведомо от молодцов, приставленных вести наружное наблюдение. Конечно, он уже вставал, ходил, перебрался к себе на квартиру и даже съездил в полицейскую контору, однако сильно берег себя, лишнего шага не делал, и выманивать Марфу на амурное свидание еще не мог.
Шварц только развел руками – весьма умеренно, одновременно показывая и соболезнование, и неодобрение в адрес француза.
– Допросится старая ведьма… – проворчал Архаров.
В переводе на общеупотребительную речь это значило: Марфа наверняка умудряется устраивать встречи Ивана Ивановича Осипова, он же Каин, с нужными ему для его злодейских умыслов людьми, но она баба ловкая и водит за нос наружное наблюдение. Кончится же для нее эта игра визитацией в нижний подвал, где с ней, с толстомясой, нежничать не станут.
Шварц вдругорядь развел руками – и Архаров понял без слов: таковой глупостью он, обер-полицмейстер, лишь распишется в своем бессилии перед каторжником Ванькой Каином. И кто ж тогда на Москве – кот, кто – крыса?
Но что-то же следовало делать!
Что Архаров сразу не откликнулся на призыв Каина, было правильно – еще недоставало, чтобы московский обер-полицмейстер прискакал к каторжнику, как дворовая шавка по первому свисту. Однако прошло достаточное время, и упрямство Архарова в соблюдении достоинства уже могло показаться Каину нелепым. Хуже того – он мог подумать, что теперешний обер-полицмейстер просто боится этой встречи.
И вся полицейская контора, поди, так уже думала.
Архаров же действительно чувствовал себя дико, несуразно, омерзительно, словно бы, надев чужой шлафрок, забрался в чужую постель – а тут и хозяин пожаловал. Ну да, пожаловал тот, кто умел держать этот город в ежовых рукавицах, а у Архарова так еще не получалось. Каин недолго бы разбирался с тайным притоном французских шулеров. Но отнюдь не так, как это проделал Архаров, – он бы обложил шулеров непомерной данью, и они какое-то время, возможно, делились с ним своими немалыми доходами, потом же, плюнув, убрались из Москвы восвояси.
И еще он боялся, что не справится с Каином – как боится молодой сильный пес старого волкодава, потрепанного в схватках, растерявшего половину зубов, но довольно знающего тайные собачьи ухватки, чтобы кому угодно вцепиться в горло.
– Ступай, – сказал Архаров мрачно.
Шварц без единого слова вышел. У дверей уже дожидался Захар Иванов – судя по довольной физиономии, он докопался наконец, какое такое привидение завелось у богатого купца Евсеева, стонало и кряхтело на чердаке, зажигая в пустых комнатах свечи и гремя в печных трубах то ли камнями, то ли железяками.
Архаров выслушал донесение Иванова: все было просто, хитрый приказчик выживал купеческое семейство, имея свои виды и на дом, и на хозяйскую племянницу, свою сообщницу. Это история несколько развеселила Архарова, а вот когда на пороге объявился взъерошенный Федька, он опять надулся.
– Все тебе неймется? – спросил он сурово. – Сгинь с глаз моих.
– Ваша милость, княжна Шестунова вернулась! – воскликнул Федька. – Одна! А где госпожа Пухова – никто в доме знать не знает!
Он тяжело дышал – извозчик не довез его до самой Лубянки, у Охотного ряда сцепились две фуры, ни проехать, ни пройти, и он от нетерпения побежал так, что быстрее никому бежать невозможно…
– Скоро же ты обернулся, – неодобрительно буркнул Архаров.
– Из своих извозчику платил… ваша милость, проверить надобно!.. Ну как госпожа Пухова в беду попала?..
Насчет платы извозчику Архаров сильно сомневался, но с Федьки бы сталось сколько-то пообещать за скорость. Заплатить – это уж другое дело…
Обер-полицмейстр вздохнул. Да, Каин, возможно, иначе обошелся бы с шулерами – и кого-то из них подняли бы однажды утром на берегу Москвы-реки с проломленной башкой. Он и с хвалеными московскими аристократами, помогавшими обыгрывать простофиль, иначе бы обошелся – так, что князь Волконский не докопался бы вовеки, куда делись эти господа. Архаров чувствовал, что дело о французской шайке он не довел до конца, что-то очень важное повисло в воздухе – словно вопрос, на который уж вовеки не дождаться ответа.
Конечно же, Каин был не вправе требовать с него, Архарова, отчета в обер-полицмейстерских трудах, но вот именно история с шулерским притоном казалась самому Архарову весьма уязвимой. А тут еще девица Пухова, которую он велел поскорее увозить из Москвы…
– Вели мой экипаж подавать, – сказал Архаров Федьке. – Поеду к старой дуре.
И усмехнулся, вспомнив, как выговаривала эти слова Марфа.
Федька выскочил и понесся по коридору и лестнице, громко призывая кучера Сеньку.
Садясь в карету, Архаров обнаружил его у заднего колеса, готового вскочить на запятки.
– Садись, – велел он. – По дороге доложишь – где встретил, как все было…
И взял едва ли не дрожащего от возбуждения Федьку в карету.
До Воздвиженки, где жила старая княжна Шестунова, было недалеко – Федька рассказал, какова была карета, что увезла Вареньку, и предположил, что, свернувшая на Тверскую и умчавшаяся вскачь карета поворот сделала не скоро, а уже у где-то возле Козьего болота. То есть, девицу увозили подалее от Воздвиженки.
– И что отсюда следует? – спросил Архаров.
Федька огорченно пожал плечами – пока еще ничего не следовало, а так хотелось найти ниточку, потянуть, вытащить нечто важное, разобраться!
Дом старой княжны был именно таков, чтобы Архаров вообразил его квинтэссенцией старой Москвы, той Москвы, в которой видел теперь своего наиглавнейшего врага, той, с которой управляться следовало способами и ухватками Ваньки Каина, потому что добра она не понимала. Сенные девки, богомолки, приживалки, дурно одетые и причесанные лакеи, свора мосек, от порога встретившая его буйным лаем, даже тот особый запах, что свойствен старому деревянному дому, где живут, не слишком соблюдая чистоту, – все вызывало в нем решительное неприятие.
Марья Семеновна, узнав, кто к ней прибыл с визитом, перепугалась и засуетилась. Архарова отвели в гостиную, и он, тоскуя от безделья, ждал, пока старую княжку утянут в шнурованье, уберут ей волосы, взгромоздят наколку из лент и кружев, набелят и нарумянят широкое лицо.
Его утешало лишь то, что Федьке, ждущему в карете, еще тоскливее.
Наконец Марья Семеновна появилась, сопровождаемая Татьяной Андреевной и еще двумя пожилыми родственницами. Она не могла, будучи девицей, оставаться наедине с мужчиной, и всячески подчеркивала соблюдение приличий.
– Ну вот, батюшка Николай Петрович, пожаловал! – сообщила она Архарову так, как ежели бы он сего не знал. – Навестил! Сейчас девки мои на стол соберут, кофей подадут. Каково поживаешь, батюшка?
– Добрый день, сударыня Марья Семеновна, – сказал, вставая и кланяясь, Архаров. – Потолковать пришел. О вашей воспитаннице девице Пуховой.
– Да что ты, мой батька, все о ней да о ней? – удивилась старая княжна, как если бы сама не посылала за Архаровым карету, когда Варенька пропала из дому.
– Есть, стало быть, причина.
– И что ж за причина?
– Видели вашу воспитанницу в Москве в обществе некоторых особ, – туманно отвечал Архаров. – Коли она дома, то мне охота с ней переговорить. Для того сам к вам приехал, а не стал просить вас ко мне в полицейскую контору жаловать.
И тут старую княжну выдали руки.
– Да как же вы, батюшка, могли ее в Москве видеть, когда она… – произнесла Марья Семеновна с недоумением, близким к возмущению, и ее рука, правая, обремененная перстнями, приподнялась над юбкой, задержалась напротив груди, пальцы собрались вместе, потянулись к уху и стали зачем-то поправлять тяжелую сережку.
– Что – она?
– В Санкт-Петербурге осталась, – несколько неуверенно продолжала старая княжна.
И Архаров понял – ему врут.
Стало быть, Федька не ошибся, он видел Вареньку, и вокруг девицы опять нечто затевается.
– Должно быть, вас, сударыня, поздравить можно, – сказал, внимательно следя за лицом и руками Марьи Семеновны, Архаров. – Не иначе, как воспитанницу замуж выдаете.
– Да пора уж, – радостно согласилась княжна, довольная, что разговор ушел от опасной темы. – Сколько ж можно в девках сидеть?
– А кто жених?
Тут собеседница несколько смутилась.
– Вам, батюшка, ведомо, что у нее, у Вареньки моей, в столице знатная родня… Стало быть, они и сговорили… Мне разве докладывают? Я ее с младенчества воспитала, ночей не досыпала, все лучшее для нее, для Вареньки, а как замуж выдавать – так ее знатная роденька у меня ее и отнимает…
Огорчение было неподдельным.
– Точно ли госпожа Пухова в Петербурге? – переспросил Архаров.
И тут старая княжна проявила неожиданную находчивость.
– Как я оттуда уезжала – она там оставалась, у роденьки своей под крылом!
Архаров, хмыкнув, кивнул – он услышал и увидел что-то вроде правды. Выходило, что Варенька приехала в Москву несколько позже.
Но однажды старая княжна уже врала ему о воспитаннице – утверждала, будто ее искать не надобно более, будто бы сыскалась в Санкт-Петербурге. А стоял за этим, судя по всему, некий кавалер, который, как тогда было очевидно, и приказал бедной Марье Семеновне отчаянно врать, чтобы полиция прекратила розыски. Звался же он – князь Горелов-копыто, и как раз за него хотели сговорить девицу загадочные столичные родственники…
А он, язви его в печенку, связался с парижскими шулерами…
Вся эта история, как Архаров и полагал, не получила своего завершения в разгроме притона. И князь, без вести пропавший, похоже, объявился и плетет какие-то интриги. Вряд ли он вступил на путь добродетели – так подумал Архаров и тихо обрадовался: кажись, появилась возможность взять след!
– Статочно, ваша воспитанница, замуж выйдя, будет вас в Москве навещать, – предположил он.
– Да что ей теперь до Москвы! В столице-то веселее! В столице-то гулянье – не в пример здешнему, и двор там, и балы задают! Чего ей приезжать?
Марья Семеновна старалась увести обер-полицмейстера от мысли, что Варенька способна вновь оказаться в Москве, и он поддался, заговорил рассудительно о том, что было ей близко и понятно:
– Так это в молодости, сударыня, и балы, и гулянья. А как пора настает о душе подумать – так многие в Москву перебираются. Я вон сам смолоду не представлял, как в ином месте, кроме Санкт-Петербурга, жить возможно. А теперь который год в Москве – и доволен… Да и многие, я замечаю, Москвой более, чем Санкт-Петербургом довольны…
Тут Архаров даже совершил некоторый подвиг – попытался умильно улыбнуться.
Улыбки ему не давались. Он мог хохотать, мог ухмыляться, и тем все ограничивалось. Сама его крупная физиономия протестовала против нежного приподнимания уголков рта, это движение было ей бесконечно чуждым.
Но Марья Семеновна не заметила противоестественной гримасы обер-полицмейстера – она почуяла, что явился благодарный слушатель, и прямо расцвела.
– Так ведь и я того же мнения, батюшка Николай Петрович! Да только все не так просто, не ангелы мы, чай… Ты молод еще, а я-то была ко двору представлена еще при государыне Анне Иоанновне, – мечтательно произнесла старая княжна.
Можно было ожидать длительного и подробного мемуара со всеми подробностями, включая цвет чулок и имена сенных девок. Архаров сжал зубы и вознамерился перетерпеть эту муку стоически, но княжна была на редкость деловита.
– Меня-то полюбили бескорыстно, я еще дитем была, пятнадцати лет, а случались всякие стычки и контры. Иной, чтобы в Сибири не оказаться, лучше сам во благовременье столицу покидал. А куда ехать? В Москву! В Москве-то обласкают! За границы так просто не пускали. Потом, как государыня Елизавета на трон взошла, многие дамы былого двора пораскинули – царица молодая, они уже в годах, уживутся ли – неведомо, ведь они ей большого уважения не оказывали, куда деваться? Да в Москву! Потом государь Петр Федорович чудесил. Мне княгиня Дашкова сказывала – как сына в отставку было упекли.
Архаров княгиню Катрин Дашкову, былую подружку государыни Екатерины, знал и подивился – ее сын Мишенька при Петре был еще, поди, в пеленках. Потом догадался – для старой княжны Шестуновой теперешней молодой княгини Дашковой, жившей в Петербурге да по заграницам, наезжавшей в Москву нечасто, просто еще не существовало, а была лишь старая – матушка покойного мужа Катрин Дашковой. Как много лет назад при дворе говаривали – Като маленькой, потому что «большой Като» была великая княгиня, ныне – царица.
– В январе шестьдесят второго, чтоб не соврать, – припомнив год, начала княжна, – утром спозаранку был гвардейский парад. Какой-то из полков неправильно вышагивал, а Петр Федорович и вообрази, будто сей – князя Дашкова полк. Князь, как на грех, тут же, с ним рядом, стоял. Государь – ругаться, князь – оправдываться! Государь – пуще, князь вскипел да и так отвечал – государь рот разинул. И тут же князя – в отставку.
– Помню! – обрадовался Архаров. Тогда он был молод, но не настолько, чтобы важные новости мимо ушей пропускать.
– Вот князю и пришлось выбирать, то ли в Петербурге оставаться и идти против царского гнева, то ли – добровольное изгнание. А куда? А в Москву! Оставалось лишь предлог сыскать. А предлог какой обыкновенно был? Семейное дело. Холостой – жениться уезжает, семейный – к родне. А тут оказалось, что не все послы к иностранным дворам назначены. Добрые люди похлопотали – и отправили князя в Константинополь, извещать турецкого султана о восшествии на престол Петра Федоровича. И как ты, сударь, полагаешь – доехал он до Константинополя?
– Вряд ли.
– В Москве застрял! – торжествующе провозгласила старая княжна. – Ехал мешкотно, матушка княгиня его встретила, до лета тут и застрял. Так его турецкий султан и не дождался, потому что в июне помнишь, сударь, что у нас сталось?
– Как не помнить!
Марья Семеновна имела в виду шелковую революцию – когда всем осточертевшего Петра заменила на престоле любезная государыня Екатерина.
– А куда кинулись Петровы любимцы? В Москву. И Лизет Воронцову куда увезли, чтоб за Полянского замуж тут же отдать? Да в Москву же. Добра не в меру государыня – я бы мужнину фаворитку в Сибирь закатала! – свирепо сказала незамужняя княжна. – Так вот, сударь, вообрази, сколько же злобы против Петербурга здесь у нас скопилось. Иной старый пень уже и позабыл, с чего все началось, а яд источает. Потому все, что против государыни, невольно тут хоть какой отклик, хоть какое сочувствие – а сыщет. Потому меж москвичами и лад, потому тут всякого, кто из столицы перебирается, обласкают – чают, что и он при дворе обижен. Это я тебе, сударь, между нами говорю, ни на кого тебя не натравливаю…
– Натравливаете, матушка, – возразил Архаров. – И сразу на всех. Потому что те, кто государыней довольны и на старое зла не таят, в Петербурге обретаются. Здесь же довольных, сдается, вовсе нет. И для всех тех господ, о которых вы толковать изволили, своя обида по сей день жива и сатисфакции требует.
– Ты уж вовсе Москву пороховой бочкой вообразил, – обиделась княжна.
– Пороховая бочка и есть.
– И я, по-твоему, тоже на государыню в обиде? Ну, это ты уж, батька мой, совсем загнул! – по-простому огрызнулась старая княжна. Архарову же того и было надобно – несколько ее разозлить.
– Сказал бы, что – нет, но лгать не желаю. Я ведь по сей день не ведаю, с чего вы, Марья Семеновна, в Москве поселились. Может, и у вас какая обида застарелая – почем мне знать…
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?