Текст книги "Подметный манифест"

– Ну уж не на государыню!

– Значит, есть какая-то.

– Может, и есть. При дворе без обиды прожить нельзя, а меня ведь совсем молоденькой представили, и государыня Анна Иоанновна, даром что скверного нрава была, а поглядела на меня трогательно и тут же назвала плутовкой…

После чего Архаров, как и предполагал, добрых четверть часа слушал про тогдашнее царствование, но слушал вполуха. Может, пришлось бы и дольше – но лакей (в петербуржском хорошем доме его бы в таком виде и до лошадей на конюшне не допустили – кафтан короток, чулки сползают, один башмак с пряжкой, другой без оной, и весь в муке, которой заместо пудры кое-как присыпал кривые букли) доложил о гостье. Архаров, очень недовольный, встал – он-то надеялся, дав старой княжне наговориться вдосталь, опять вернуться к Вареньке и ее замужеству.

– Госпожа Долгорукова пожаловать изволили, – сообщил лакей.

Марья Семеновна замерла на малый миг – и и того Архарову было довольно, чтобы уловить тревогу и страх.

– Проси, проси! – воскликнула старая княжна, собралась с духом и разулыбалась, спеша навстречу гостье.

Архаров понял – ей и лестно похвалиться таким визитером, каков московский обер-полицмейстер, и боязно, что его визит будет понят как-то не так. Прозвание гостьи ничего ему не сказало – мало ли на Москве Долгоруковых. Но когда вошла статная немолодая дама, неся на лице такую надменность, что и в Санкт-Петербурге не скоро сыщешь, ему сделалось любопытно. Дама, на его взгляд, одна могла заменить собой всю когорту московских чиновных старух. Она вплыла, смерила обер-полицмейстера взглядом, царственно позволила старой княжне его себе представить и рекомендовать. Но восторга совершенно не выразила.

Марья же Семеновна засуетилась отчаянно. Первое мнение подтвердилось – она сей дамы боится. Выходит, старуха более языкаста, чем она сама. И может пустить по Москве гнусную сплетню – непристойно-де принимать у себя полицейских, тем более – не достигших еще и тридцати пяти лет, а некоторые того не разумеют…

Архаров не очень-то разбирался в женщинах, но темное, почти лишенное украшений и кружев платье, а также прикрытая лишь маленькой наколочкой седина ему показались подозрительным – они свидетельствовали, что старуха попросту не желает никому нравиться. Он и сам был таков – но полагал, что это исключительно мужская блажь. Откуда бы ей взяться у женщины – он понять не мог. Женщина должна наряжаться – таково правило светского общежития. Или же ей прямая дорога в обитель.

А эта пренебрегла даже такими обязательными для дамы, пусть и пожилой, вещами, как белила, румяна и пудра. Всем видом она старалась показать: вы меня и такую должны ценить, уважать безмерно и визитацией моей гордиться!

Оставаться в обществе подобной старой перечницы обер-полицмейстер не пожелал. Тем более, что в ее присутствии Марья Семеновна уж точно бы ни слова правды о Вареньке не сказала.

Откланявшись (удерживали и соблазняли кофеем весьма умеренно), он поспешил к карете.

– Останешься тут, – сказал он Федьке. – Я тебе на смену кого-то из парнишек пришлю.

Федькино лицо тут же изобразило высочайшую степень тревоги.

– Врет старая дура, – объяснил свое решение Архаров. – Божится, что Пухову петербуржская родня замуж отдала… ну, лопнуло мое терпение… Сенька, гони.

Он знал, что Федька в поучениях не нуждается – сам сообразит, откуда вести наблюдение за домом старой княжны, и точно запомнит, кто и когда входил и выходил.

Судьба Вареньки волновала Архарова куда менее, чем возможность вцепиться в мелькнувшего за ней князя Горелова. Именно по его приказу старая княжна врала без зазрения совести, что воспитанница нашлась в Санкт-Петербурге, хотя он прекрасно знал, что Варенька – в шулерском притоне. И его сватовство к девице содержало в себе тайну, раскрыв которую, Архаров мог подобраться к князю очень близко, даже поймать его на чем-то горячем – да так, чтобы Волконскому, вздумай он вступиться за поганца, крыть было бы нечем.

Вдруг Архаров вспомнил – парнишки, которых вышколил Шварц, теперь заняты сущим дурачеством – караулят Каина. Коли он умудряется, их обманывая, с кем-то из своих встречаться – то черта ли им и дальше околачиваться в Зарядье? А коли он доподлинно никого не ищет и не двигается с места, чтобы убедить обер-полицмейстера в своей благонадежности, – так тем более. Чем скорее они окажутся на Воздвиженке – тем лучше.

– Сенька, в Зарядье! К Марфе… чтоб ей сдохнуть…

Сильно Архаров был недоволен сводней: подозревал, что предложение Каиновых услуг полиции – ее измышление.

Максимка-попович уже не больно-то подходил под определение парнишки, вымахал выше Федьки, и архаровцы все советовали ему померяться ростом с огромным Ваней Носатым. Уже всем было ясно, что он прижился на Рязанском подворье, станет полноправным полицейским служителем – и тут же, едва надев мундир, получит от всей Москвы в спину злобно-презрительное: «Архаровец!»

Обер-полицмейстер обнаружил его неподалеку от Марфиных ворот с двумя девицами, коих он исправно развлекал калеными орешками и солеными словечками. При этом он не упускал из виду ворота, да и по сторонам поглядывал – так что, увидев архаровскую карету, тут же отвернулся, сделав вид, будто явление сего экипажа его не касается.

Обер-полицмейстер довольно усмехнулся – парень хорошо освоил ремесло. Он тут же приказал лакею Ивану слезать с запяток и, прогнав от красавчика девок, отправить того в помощь Федьке. Где-то поблизости должен был околачиваться еще кто-то из парнишек – должно быть, присматривал за Марфиным задним двором и огородом. Но вылавливать его на крыше сарая или сгонять с дерева Архаров не пожелал – хватит пока с Федьки и одного помощника.

Некоторое время карета стояла посреди неширокой улицы, стояла весьма удачно – в ровной колее, так что тронуться могла легко и плавно. Архаров же все не давал приказа.

Он вспомнил, как давеча, в кабинете, Шварц отводил взгляд и делал руками вот этак – показывая свое бессилие перед капризом обер-полицмейстера. Хитрый немец не спорил, все понимал – и сорвался наконец, не выдержал архаровской придури. Как же переглядываются и пересмеиваются другие? Обер-полицмейстер испугался беглого каторжника!

Архаров повторил это себе чуть ли не вслух: да, испугался беглого каторжника, испугался беглого каторжника… А почему? А потому, что все еще ощущает себя той самой московской вороной, которую, он точно знал, говоря о нем, москвичи поминали: залетела ворона в высокие хоромы.

Тридцати не было, когда на господина Орлова накатила блажь: а дай-ка капитан-поручика Архарова единым махом в полковники и обер-полицмейстеры произведем! Тогда сдуру и не задумался, как сие назначение понравится Москве. Полагал – слово государыни и тут закон. Уверен был – все идет как должно, все – как у того котишки из Каиновой сказки: «Потому, что они – крысы, а я – кот!»

И вот нате вам: обер-полицмейстер никак не соберется в духом, чтобы принять наглый вызов бывшего московского хозяина. Да сколько ж можно?!.

Архаров тихо выматерился и полез из кареты, да так быстро – уже стоявший на запятках Иван не успел соскочить и подхватить барина под локоток.

Нужно было действовать, пока душа горела от злости и от стыда. Пламя, правда, металось внутри – Архаров не позволял себе показывать чувства открыто, и физиономия его сохраняла полнейшую неподвижность. А вот коротковатые ноги выдавали волнение – той особенной чуть суетливой побежкой, которую вся полицейская контора с окрестностями уже знала…

Он отворил калитку, пересек по уложенным доскам двор – Зарядье, как всегда, после зимы никак не желало толком просохнуть, – постучал в двери, услышал голосок девчонки, велел позвать хозяйку.

Марфу пришлось ждать – она, как видно, сидела с Каином в розовом гнездышке. Архаров, впущенный в сени, старательно вытер ноги о половик, после чего девчонка распахнула перед ним одни, потом другие двери, и он вошел в ту самую комнату, с которой уже столько всякого было связано. Невольно вспомнилась Дунька…

Он сел к столу, широко расставив ноги, бессознательно стараясь придать себе поболее значительности и уверенности. Уставился в окошко на огород – как если бы ему было безразлично, кто сейчас спустится по лестнице. На огороде возился инвалид Тетеркин – ладил высокую грядку. Архаров невольно ему позавидовал – вот ведь живет детина без забот, игрушки мастерит, Марфе по хозяйству помогает, она ему, того гляди, и невесту присмотрит, какую-нибудь румяную вдовушку, щекастую и грудастую, и женит, и подарок царский сделает – свадьбы Марфа любит…

Ступеньки заскрипели, похоже, шли сразу двое. Архаров продолжал таращиться на огород и когда дверь отворилась. Повернулся он не сразу. Марфа уже успела войти и стояла, полностью заслонив своими восьмипудовыми телесами того, кто спустился следом за ней.

– Ну, сударь, вовремя пожаловал, – радостно сказала Марфа. – У меня пироги поспели. Да и блинов моя Наташка напекла. Тесто я сама заводила, а печь – тут она мастерица. Ни один не подгорит, все – кружевные! Наташка, на стол накрывай! Скатерть стели ту самую, с кружевным подзором! Тарелки лучшие доставай!

Архаров готов был Марфу убить. Он всеми силами старался соблюсти и просто мужское, и обер-полицмейстерское достоинство, а она – про блины! Марфа, похоже, чуяла это, и ее архаровская злость даже забавляла. Непременно назло обер-полицмейстеру она звонко требовала каких-то особливых горшочков с медом, с вареньем, со сметаной. Явилась Наташка, принесла скатерть, Архарову пришлось вместе со стулом отползти от стола, тут и Марфа посторонилась. Только тогда они впервые увидели друг друга – бывший и нынешний хозяева Москвы.

Архаров догадывался, что Ванька Каин – не богатырского сложения молодец, что он в Сибири вряд ли раздобрел да помолодел. Но не ожидал он встретить морщинистого темнолицего мужичка, ростом лишь малость повыше Марфы, виду самого простецкого, с редкими сивыми волосами, убранными в косицу, в коротким кафтанишке неопределенного от старости цвета. Лицом мужичок был нехорош – нос имел толстый и неровный, запойного цвета – того гляди, и Матвей Воробьев таким же обзаведется. Надо полагать, Каину в его сибирских скитаниях довелось этот самый нос обморозить, подумал Архаров, да и неудивительно… однако, у него рожа и оспой, видать побита, и об этой роже Марфа тосковала!..

– Добро пожаловать к нашему столу, – сказал этот мужичок хрипловатым, но удивительно задушевным голосом. – Хлеб-соль делить, дружбу водить, э?

Архаров понятия не имел, что на такое отвечать. И Марфа, насладившись его растерянностью ровно на миг дольше, чем бы следовало, взяла власть в свои руки.

– А ты бы, Иван Иваныч, штоф принес, наливочку для меня поставил. Что за встреча без вина? Ступай, ступай, будь хозяином!

– Ишь, как бабы-то на Москве, совсем стыд потеряли, – пожаловался Каин. – Э?

И голову набок, вправо, накренил, и улыбнулся, прищурив глаза.

Тут Архаров понял, что это хитрое «э?» означает приглашение к беседе.

Нельзя сказать, что он заранее придумал, как должна бы начаться беседа с Каином. Почему-то казалось, что оба сперва будут обмениваться короткими репликами стоя, не сближаясь, и первым делом Каин объявит про себя, как вышло, что он вдруг оказался в Москве. И вопросы задавать станет именно Архаров. А тут – извольте радоваться, блины да бабы!

Каин шлепнул Марфу по заднице и тут же, пока она оборачивалась, скользнул в дверь. По неравномерному скрипу половиц и лестницы Архаров догадался – он прихрамывает.

– Что это у твоего любовника с ногой? – спросил он Марфу.

– Поморозил он ногу, – тут же бойко отвечала Марфа. – Сказывал, в лесу заблудился, свалился куда-то, еще и палец на ноге поломал, так и думал, что в лесу околеет – идти-то невмочь, полз, насилу выполз.

– Так недавно это с ним стряслось?

Марфа стрельнула глазами в сторону неплотно прикрытой двери.

– А черт его разберет. Мне так сдается – недавно…

– Ага… – сам себе сказал Архаров.

Наташка в нарядном сарафане стала таскать на стол посуду, горшочки, наконец – блюда с пирогами и тарелки с высочеными стопками нежнейших блинов.

– Малиновое, земляничное, вишневое, крыжовенное… – Марфа тыкала пальцем в горшочки. – Липовый мед, гречишный, белый… орехи в патоке отведай, сударь, непременно…

Все это так благоухало – у Архарова слюнки потекли.

– Ты, Марфа, на целую армию настряпала, – сказал он. – Ждала, поди, кого?

Марфа рассмеялась.

– То-то и видно, что ты, сударь, замужем не бывал! Коли ставишь на стол блины – так хоть десяточек, хоть сотню – мужик все уберет! Да хоть две сотни! И еще, скажет, подавай!

Архаров посмотрел на нее с большим подозрением – не может быть, чтобы баба просто так, для одного-единственного мужичка, столько настряпала. И едва не выругался – он же оставил экипаж у ворот! Теперь коли кто и вздумает навестить Марфу с Каином – увидит да и развернется!

Оставалось только плюнуть на все и наслаждаться блинами.

Каин принес штоф водки и бутыль с домашней наливкой, и началось действо в московском духе: Архарову стали накладывать на тарелку горячие, ждавшие своего часа в печи, блины, пододвигать горшочки, советовать, как наилучшим образом ублажить желудок. Наташка притащила самовар, тут же явились чашки, и застолье закипело.

Каин вел себя по-хозяйски, вопросов не задавал, лишнего не рассказывал, являл собой воплощенное радушие, и это его вопросительное «э?» с хитрым прищуром уже сделалось привычным – тем более, что ужимка сия, как оказалось, ответа не требовала, просто таким образом Каин делал свои слова более доходчивыми и весомыми.

Беседа лилась в самом что ни есть безобидном русле – Марфа вела ее, всячески уклоняясь от подводных камней. Начав с блинов и пирогов, она перешла к тайне изготовления правильной наливки – когда бутыль непременно выставляется на подоконник, на солнышко, и ежедневно поворачивается к свету другим боком. Архарову это показалось любопытным – любопытство за ним вообще числилось, хотя даже из архаровцев немногие об этом знали. А Никодимка мог бы порассказать, как обер-полицмейстер наблюдал за пауком, развесившим удивительной красоты паутину, и даже сгонял камердинера за соломинкой – подразнить этого паука.

Но он не стал расспрашивать, хотя мог бы – две большие бутыли стояли на подоконнике, освещенные солнцем, и словно бы чванились содержимым красивого темно-красного цвета, словно бы подсказывали, о чем можно сделать вопрос. Заткнуты они были, как Архаров заметил, пробками из туго сложенной бумаги, и там же лежали стопкой еще какие-то листы, а на них – мешочек вроде табачного кисета.

Он вообще держался несколько высокомерно, боясь хоть малость уронить себя в Каиновых глазах. И чувствовал, что с этой манерой что-то не так, и ничего не мог с собой поделать. А вот Иван Иванович Осипов наслаждался от души – это Архаров уловил сразу.

Каин брал блины безошибочно по пять разом, сворачивал трубочкой, макал край сперва в варенье, плотной горкой лежащее на тарелке, потом в густую сметану, любовался бело-розовым сладчайшим дивом, медленно откусывал, жевал – и жмурился так, что глаза совершенно пропадали. Точно так же, но захватывая по два-три блина, лакомилась Марфа – и прищур был точно тот же, без слов говорящий: ах, наслаждение!

– Блин – не клин, брюха не расколет, э? – спрашивал, любуясь готовым к отправлению в рот блином Каин.

– Где блины, там и мы, где оладьи, там и ладно, – добавляла Марфа. И они переглядывались так, как люди, друг дружке приятные. Архаров смотрел на них поочередно и понимал, что эта игра, кажись, проиграна. Ему следовало поспешить со встречей, брать быка за рога, пока Марфа еще была испугана появлением любовника и, следовательно, способна выдать его планы. Теперь же они по старой памяти спелись! И прищур у них, как приглядишься, одинаковый. И, переглядываясь, они думают отнюдь не о блинах – они плутовским прищуром говорят друг другу: а и лихо же мы обер-полицмейстеру голову морочим!

Отродясь Архаров не бывал в более нелепом положении – он чувствовал себя мышью, с которой играют разом две кошки. Терпеть этого он более не мог. Терпеть – означало окончательно проиграть первую схватку с Каином. Бежать с поля боя он тоже не мог – это было бы еще хуже. Оставалось мрачно жевать вкуснейшие блины. И ждать – не брякнет ли старый хрен чего-нибудь такого, за что можно бы уцепиться.

А Каин, прекрасно понимая, что расспрашивать его за блинами о сибирской каторге обер-полицмейстер не станет, все больше о Москве говорил, о том, как город строится, как хорошо, что на улицах горят фонари (не иначе, с Марфиной подсказки – это была тонкая лесть понаставившему оных фонарей Архарову), да как славно видеть новые храмы Божьи. Говорил, как стосковался по московскому праздничному колокольному звону, по красивым нарядным девкам (Архаров покосился на хорошенькую Наташку, которую Марфа нарядила в богатый сарафан, в кисейную рубашечку с широкими рукавами, с богатой вышивкой), по сидельцам в лавках с их певучими голосами и солеными шутками, по слаженному церковному пению…

Архаров вспомнил Марфино предположение, что Каин приплелся в Москву помирать. Коли его послушать – так и выходило. Чего уж лучше – помереть под такой великолепный трезвон! А коли на рожу поглядеть – то и видно Каиново баловство. Глаза-то острые, бдительные… и тоже на девку поглядывает…

А девка-то хороша. Волосы светлые, на солнце, верно, с золотинкой, коса недлинная, но густая. Для кого-то ж ее Марфа готовит, сытно кормит – ишь, и грудка налилась, хотя на вид еще и пятнадцати ей нет. И глазки опускает уже не скромненько, а с соблазном, Марфина школа…

– Да что ж ты, сударь мой, молчишь? Али язык проглотил? – наконец забеспокоилась Марфа. – Знала, что в моем доме блины вкусны, да не настолько же, чтобы и язык вприкуску съесть! Ты, Николай Петрович, ко мне свою Аксинью присылай, я ее научу. И не пожалей денег на хорошие сковородки. Сковородка да жена – их хоть как выбирай, хоть с кем советуйся, а нужна удача.

Архаров подумал, что коли Аксинья научится печь такие же славные блины, то придется новую карету заказывать – в старой колесные оси его веса не выдержат. Дуясь на Марфу с Каином и почти не участвуя в беседе, он невольно срывал свое дурное состояние духа на блинах – и съел их, беря, как Каин, разом по пять, не менее сотни…

– Ты мне лучше жену найди, а она уж пусть покупает сковородки, – кое-как отшутился он.

Разговора не получилось. Порыв души оказался напрасным и даже вредным. Каин и лишнего словечка не сболтнул. Архаров с некоторым усилием встал из-за стола и коротко поклонился хозяйке.

– Ну, матушка Марфа Ивановна, угостила на славу. А теперь пойду я – служба…

И увидел, как Марфа, явно тайком от Каина, делает ему странные знаки лицом – вроде бы показывая на окошко глазами, подмигивая, тут же показывая на оставленный им стул либо на стол … ну, ни хрена не понять…

– Великое дело – государева служба, э? – спросил Каин.

– Иван Иванович, ты во Всехсвятский храм собирался, – напомнила Марфа. – Ступай, я тебе чулки и сорочку свежую приготовила. Упустишь отца Киприана – завтра ловить придется…

– Ишь, бабы на Москве силу взяли, э? – с тем Каин, пройдя мимо Архарова впритирочку, хотя сие было отнюдь не обязательно, скрылся за дверью. Марфа тут же сгребла со стола пироги на холстинку, сделала опрятный узелок и стала совать его Архарову в руки:

– Возьми, Христа ради, сударь, Клаварошу отнеси…

Архаров чудом удержался от своего громоносного хохота. Марфа оставалась прежней проказницей – и чума с ней ничего поделать не могла, и Каин – равным образом!

Он взял узелок, и Марфа тут же понеслась вдогонку за Каином.

Усмехаясь тому, что не разгадал Марфину игру глазами, Архаров еще раз взглянул на подоконник, где меж двух бутылей лежала стопка листков. Ему стало любопытно, и он, подойдя, взял верхний.

– «Указ его императорского величества самодержца российского… – шевеля губами, прочитал он. – Из Государственной Военной Коллегии верноподданному рабу и сыну отечества Уфимского уезда Нагайской дороги деревни Бузавьязовой мещерятскому главному полковнику Канзафару Усаеву…»

Это было совершенно свежее творение самозванца.

Как и для чего оно попало в Москву – Архаров понятия не имел. Адресованное какому-то несуразному мещерятскому полковнику, оно оказалось в Москве, в Зарядье, и вряд ли, что его притащила сюда Марфа – она и молитвослов-то читать не любила.

Несколько мгновений Архаров думал – забирать ли сей указ, или же пусть лежит на подоконнике, как если бы остался незамеченным. На лестнице заскрипели ступеньки – и он сунул указ на место, а сам быстро отступил к ведущим в сени дверям.

Марфа выглянула в горницу, прижала палец к губам и показала рукой: уходи, мол, сударь… Ей были безразличны сложности отношений между Архаровым и Каином – она беспокоилась лишь о том, чтобы Каин не увидел, как Архаров уносит узелок с пирогами для Клавароша!

– Я сама к тебе прибегу, – прошептала она. – Сама…

Тут уж оставалось лишь откланяться.

Архаров вышел во двор, чувствуя, что дышать ему нечем. Блины, переполнив желудок, очевидно, уже поднялись вверх и подпирали собой глотку. Обер-полицмейстер, в душе проклиная Каина с его хитрым гостеприимством, пошел по доскам, вышел в калитку и, резко выдохнув, полез в карету.

Он был в таком состоянии, что в полицейскую контору ехать не имело смысла: заснул бы в кабинете, головой в бумаги и хорошо, коли не в чернильницу. Да и не только…

Ему было стыдно.

Случилось то, чего он боялся. Пришел давний хозяин этого города – и Архаров не сумел сразу показать ему, кто теперь правит Москвой. Не вышло. Зря оттягивал эту встречу, зря, все – зря…

– Домой, – кратко приказал он.

Сенька, видя хозяйскую недовольную рожу, гнал коней, как мог. Карета, выезжая на Варварку, на повороте чуть накренилась, Архаров поехал по сиденью и ощутил нечто неприятное в бедре. Оказалось – под бедро попала пола кафтана. Что-то в кармане лежало угловатое, табакерка, что ли? Но табакерки он с собой как будто не брал – он пытался привыкнуть к этой безделушке, без коей в руках кавалер выглядел нелепо, словно бы забыл надеть штаны, и, поскольку еще не распробовал по-настоящему нюхательный табак, вечно забывал вещицу дома. А ведь постоянно покупал то французский, то немецкий фиалковый, то московского изготовления табачок, растертый в мелкую пыль, темно-зеленую или даже бирюзовую, приправленный деликатными ароматами…

Архаров вдруг подумал, что от понюшки табаку ему должно полегчать. Поерзав, он сунул руку в карман и вытащил кожаный кисет.

Раздернув шнурки, он запустил туда пальцы, они уперлись в какую-то мелочь с зазубринками. И вытянули на свет Божий гроздь сцепившихся меж собой брошей, аграфов и колец. Основой же послужило перло в несколько нитей не слишком дорогого жемчуга с великолепным изумрудным фермуаром. Архаров уже любовался как-то этими изумрудами и знал, что цена им вельми высока…

– Ах ты сукин сын! – вслух сказал Архаров.

Каин блеснул воровским умением – так ловко опустил в карман обер-полицмейстеру мешочек, что тот и не почувствовал. Называлось же сие – взятка…

Архаров застучал в окошечко, через которое видел Сенькину задницу. Кучер повернулся.

– На Лубянку! – крикнул Архаров. И еще руками показал, куда поворачивать.

Явился он туда одновременно с Федькой.

– Я тебе где быть велел? – спросил Архаров, выйдя из экипажа.

– Ваша милость, там Максимка остался, я за госпожой Долгоруковой пошел.

– На кой она тебе сдалась?

– Мало ли – может, ниточка?.. Ваша милость, я не напрасно за ней пошел! Она, домой приехавши, из кареты вышла, книжицу в руках держала и тетрадь большую, вроде наших. Из тетради листок возьми да и выпади. Я подобрал – и слава Богу, что грамоте знаю…

– Манифест?

– Он самый, ваша милость! А как вы догадаться изволили? – изумленно спросил Федька.

– А ими вся Москва полна! Я вон и у Марфы сие художество видел… вот ведь чертовы бабы, молитвы бы лучше списывали… Давай сюда, ступай за Шварцем!

Когда Шварц вошел в кабинет, Архаров уже разобрал и разложил на столе Каиново подношение.

– Изволь радоваться, – сказал он. – Покупают меня прямо с потрохами. Ты Каина лучше знаешь – чего он от меня за это рыжевье и эти сверкальцы желает? Чтобы я на его воровские шашни впредь глаза закрывал? Или чего похуже?

– Пока, сдается, кланяется золотом и камнями, чтобы промеж вас была дружба, – отвечал немец.

– Какая, к черту, дружба, черная душа! Или ты умом повредился?! – и Архаров рассказал, что обнаружил на подоконнике довольно свежий по времени указ самозванца.

– Может ли быть такое, что он сам же и приволок сию грамоту, подцепив ее где-то по дороге с каторги домой? – таким вопросом завершил он повесть о том, как ел блины у Марфы и Каина.

– Может, отчего же нет. Но тогда мы должны предположить, что он явился в Москву совсем недавно. Ваша же милость полагала, будто он перед тем, как пожаловать к Марфе, некоторое время тут прожил. А, позвольте, сей что за документ?

Шварц потянул за угол бумагу, на которой лежали драгоценности, и, поднеся ее к носу, прочитал вслух:

– «Указ его императорского величества самодержца российского из Государственной Военной Коллегии верноподданному рабу и сыну отечества Уфимского уезда Нагайской дороги деревни Бузавьязовой мещерятскому главному полковнику Канзафару Усаеву…»

– Дай сюда! – заорал Архаров, приподнял зад над своим начальственным креслом, схватил указ и просмотрел его, бормоча, до середины.

– Он самый… Федька!!!

Федька явился на зов.

– Эту дрянь госпожа Долгорукова обронила?

– Эту, ваша милость!

– Ч-черт! Прелестно!.. – иных слов у Архарова не нашлось. – В монастырь на покаяние этих старых дур!

– Простите, ваша милость, как сюда княжна Долгорукова замешаться изволила? – хладнокровно спросил Шварц.

– А она тебе известна?

– Весьма известна. Еще по Санкт-Петербургу. Да ее и Ваша милость помнить должна – она при государыне в статс-фрейлинах служила. Батюшка ее, князь Сергей Петрович, по делу Долгоруковых сильно пострадал – отправлен был в сибирскую ссылку. Потом государыня Елизавета Петровна, царствие ей небесное, его из Сибири вернула и в Константинополь послом отправила…

Говоря это, Шварц внимательно смотрел на Архарова в надежде, что тот вспомнит и хоть кивнет, но обер-полицмейстер, хоть тресни, а ничего в своей памяти не находил. Это было еще до его вступления в полк – а, значит, все равно, что не было.

– Государыня поставила ее Воспитательным обществом заведовать, тем, что в Смольном монастыре, – не дождавшись хотя бы кивка, сказал Шварц. – Сколько-то она там позаведовла, потом попросилась в отставку и перебралась в Москву. Статочно, из тех самых – из недовольных…

– Да я уж и сам понял, – буркнул Архаров. – От князя никто не приходил?

– Нет, ваша милость. Должно быть, реляций сегодня не получали.

– Клаварош не являлся?

– В канцелярии сидит, они там какую-то кляузу с французского перекладывают. И господин Тучков там же.

– Что за кляуза?

– Взяли француза учителем в дом, оказался жулик, обокрал и сбежал. Оставил старое тряпье, а в кармане бумаги завалялись, письма какие-то.

Архаров взял со стола узелок с пирогами. Шварц, не сразу заметивший это диво, посмотрел на Архарова вопросительно.

– В купидоны меня завербовали, – пошутил обер-полицмейстер. – Марфа любовнику шлет… вот голубки чертовы!..

В коридорах было пусто.

За дверью канцелярии вдруг громыхнул здоровый, мощный, громовой, великолепный мужской хохот.

Архаров приотворил дверь.

Обнаружил он трогательную картину – хоть пиши ее маслом, коли потребуется аллегория о пользе наук и изящных искусств.

Посередке восседал в креслах Клаварош, держа в руке томик, но как держа! Рука приятно округлена, голова откинута, и общий вид – как у артиста, представляющнго французскую трагедию. Рядом, весь подавшись к нему, на табурете сидел Левушка – с приоткрытым ртом, весь – воплощенное ожидание. И уж вокруг, как получилось, – архаровцы, иной – на столе, иной – на полу по-турецки. Все были так увлечены, что легкого скрипа двери и не заметили.

Клаварош звучным голосом произносил французскую фразу и возводил очи к потолку. Левушка начинал хохотать. Архаровцы терпеливо ждали, пока он будет в состоянии перетолковать фразу на русский. И тогда уж смеялись они.

– Тут явился Мангогул, и последние слова Монимы не ускользнули от него, – придя в чувство, перевел Левушка последнюю фразу. – Он повернул свое кольцо над нею, и ее сокровище завопило!..

Федька захохотал первым.

Клаварош выждал и, сделав голос по-бабьи тоненьким, проверещал нечто по-французски. Левушка, успевший отдышаться, фыркнув, тут же переложил ее по-русски, и на такой же визгливый манер:

– О, не верьте ей, она лжет!

Архаров никак не мог взять в толк, что же тут смешного. А меж тем его подчиненные ржали, как стоялые жеребцы.

Клаварош прочитал следующие строчки из книжки голосом почти обыкновенным, хотя и весьма лукаво. Левушка преспокойно перевел:

– Соседки ее переглянулись и стали друг дружку спрашивать, кому принадлежит сокровище, только что подавшее голос.

Далее Клаварош опять принялся передразнивать баб, а Левушка – вслед за ним, в меру артистического таланта:

– «Не мне», – сказала Зельмаида. «Не мне», – сказала другая дама. «Не мне», – сказала Монима. «Не мне», – сказал султан…

Тут он сам засмеялся, а архаровцы, соответственно, тоже.

Далее султан из книжки стал нацеливать волшебный перстень во всех женщин, попавшихся под руку, и их сокровища заговорили наперебой – в прекомичном исполнении Клавароша с Левушкой и под дружный хохот слушателей:

– Меня посещают слишком часто… Меня истерзали… Меня покинули… Меня надушили… Меня утомили… Меня плохо обслуживают…

На последней жалобе Демка, едва не рыдая, свалился со стула.

– Ну, будет, – сказал, являясь на свет Божий, Архаров. – Что это у вас за непотребство?

Наступила тишина. Обер-полицмейстер с узелком в левой руке ждал, пока подчиненные опомнятся. Ругаться он не собирался – ему куда любопытнее было узнать, чем это они тут занимались.

Клаварош встал и с поклоном протянул ему книжку.

– Мерси, мусью, – чинно сказал Архаров. – А вот тебе от твоей прелестницы. Пироги не простые с капустой, а вполне амурные.

Клаварош, крепко смутившись, взял узелок. Архаровцы кое-как справились с позывами к смеху и тоже весьма быстро встали. Некоторое время ждали – пока обер-полицмейстер разбирал буквы на синей обложке.

– «Ле бижу индекрет»? – спросил Архаров, не уверенный, что правильно произнес название.

– О, да, – подтвердил Клаварош и повторил то же самое с безупречным прононсом.

– Ну и что тут смешного?

Левушка тут же взмахнул рукой, решительно запрещая всякий смех.