Текст книги "И малое станет большим, и большое – малым"

Моя бабушка сказала мне тогда: «Cъел волк – не съел, про него, все равно, все будут говорить, что его пасть в крови!» Если толпа решила, что ты в чем-то виновата – не доказывай им ничего, они не услышат тебя. Не иди против них, пережди время, когда они сами поймут, что поступают неправильно! Доказывать нужно делом! Учись хорошо, добивайся высоких результатов, поступи в институт, хорошо учись. Вот тогда они поймут, что твои оценки заработаны честно!» На тот момент, ее слова я поняла так, что для меня будет лучше, если начну игнорировать, перестану оправдываться, они не будут меня донимать.

Не угадала… Дети бывают очень жестокими, они не унимались и во втором случае, я замкнулась и уходила в свой мир.

Кто-то сказал: «Даже сильные становятся побежденными толпой немощных.» Их была толпа, а я – всего лишь, слабым одиноким подростком. Никто не замечал моих страданий, в первую очередь, не замечала этого моя мать! Мне не хватало ее поддержки! Мне не хватало ЕЁ!

Тогда я для себя решила, что если взрослые не видят, как мне сейчас плохо, то они и не заметят, если меня не станет совсем. Частенько я оставалась наедине с этими мыслями. Как всегда, дома никого не было: родители – на работе, брат – или на секции, или играл где-то с пацанами.

По телевизору показывали многосерийный фильм о сибирском селе, который смотрели все сельчане. В одной серии героиня, из-за семейных проблем, повесилась. В моих глазах, запечатлелись, крупным планом, ее полосатые носки, на болтавшихся в воздухе ногах. На следующий день на перемене мальчишки показали как делаются удавки, петли, на которых вешаются. Я – девочка сообразительная, и поэтому быстро запомнила, как ее нужно было завязать.

В тот день я сама себе сказала: «Лучше сдохнуть, чем быть никому не нужной!» Взяв в руки петлю, я сначала задумалась.

Отбросив свои эмоции, стала раскладывать в голове с холодным расчетом то, как все это произойдет и что будет после меня. Первые, о ком я подумала, это были бабушка и папа, для которых моя смерть будет страшным горем, мне стало их жаль. Вспомнились бабушкины слова, сказанные раньше: «Девочка моя, даже за спиной хана злые люди показывали кулак. Иди гордо и с достоинством. Покажи им силу своего духа!»

Умываясь горячими слезами, медленно, одеревеневшими от страха пальцами, я развязала тот узел и убрала бельевую веревку обратно в ящик.

Но, этот бойкот делался уже по-взрослому! Моя мать весь накопившийся, скрывавшийся глубоко, как нарыв, гнев выплеснула мне в самую душу. Эти слова меня обожгли и больно ранили.

Сразу вспомнилось безрадостное детство, в котором не было материнской любви, и мне приходилось только наблюдать ее нежность, направленную на брата.

Помню себя, в ожидании маминой коленки. Мы в большой комнате смотрели телевизор, а братик лежал на диване, головой на коленях мамы. Она гладила его волосы, целовала. Я, как неродная, искоса наблюдала за ними, ждала, когда он уйдет оттуда. Наконец-то… О! Чудо! Они становятся пустыми, и я бегу, чтобы так же лечь головой на них. Я уже в метре от нее… Мама, с раздражением в голосе, останавливает меня на лету фразой: «Ты куда бежишь? Большая уже! Сиди в кресле!»

Мою маму многие считали очень мудрой женщиной. Она была хорошим педагогом, психологом, директором школы, но материнской и женской мягкости, такта ей не хватило сначала в воспитании, а потом, чтобы понять, что из-за капризной и жадной сестры, она теряла свою родную дочь, возможно, навсегда. Для других мама всегда была советчиком, учила правильно выстраивать взаимоотношения в семьях… но, не слыша себя от злости, разрушала осколок своей семьи. Она продолжала кричать мне: «Уеду на Родину, не хочу с тобой жить, ты – неблагодарная дочь! В твоем доме всё мое, это я тебе купила приданное! Все заберу, ничего не оставлю!»

Отпрыск тети ехидно заметил: «Мы даже можем тебя лишить квартиры, ты нас сама прописала». В эти минуты моё тело сковывало от стресса. Я стояла, словно, каменный истукан, внутри которого пряталась и выгорала душа, а ее, вдобавок, неистово «скребли кошки». Эти «твари» царапали безжалостно, оставляя длинными когтями свои глубокие отметины.

Хотелось расплакаться, но, вряд ли кто из них пожалел бы меня. Поэтому, собрав силы, я с ухмылкой ответила Итилю: «Да, но права на нее уже давно юридически оформлены на членов моей семьи, это общедолевая собственность и я могу выписать вас с такой же легкостью, как и прописала.»

Я ходила по дому все тем же молчаливым зомби. Слышала, как при мне с моего домашнего телефона тетя и мама демонстративно громко жаловались на меня всем родственникам, родственникам мужа, односельчанам, среди которых я зарабатывала свой авторитет десять лет. Всё шло «коту под хвост», катилось к «чертям собачьим»!

Мне было трудно простить маме то, что после их разговоров, приходилось идти по селу и слышать, как за спиной все, кому не лень, говорили: «Дана выживает из дома свою родную мать и тетю», «бессердечная эгоистка выгоняет мать-инвалида». В те дни я, как тень, ходила на работу и с работы. Казалось, что мне в спину воткнули и провернули огромный тесак. С ним мне приходилось жить и терпеть эту адскую боль внутри. Ночью, лежа пластом на своей кровати, подолгу не могла уснуть. Все горело синим пламенем вокруг и внутри меня. Это был мой персональный, индивидуальный АД!

Вспоминая то время, только недавно поняла, что мой муж и дети так старались меня не напрягать, что я даже не помню их присутствия в доме, словно, была одна, в захваченной врагами крепости. Моя семья самоудалилась на далекий задний план моей тогдашней действительности, не мешая и предоставляя возможность разобраться в своих отношениях с родственниками самой.

Через две недели у ворот моего дома остановился грузовик, приехал дядя Ахметжан, который выхлопотал маме, как Почетному Гражданину района, квартиру в своем селе и увозил ее с вещами обратно на восток.

Для меня это было неожиданностью, но, возможно, это было лучшим решением. Жить в таком негативе становилось невыносимо. Поборов себя, я сказала матери на прощание: «Я не хочу, чтобы ты уезжала, поэтому участвовать в погрузке твоих вещей не буду. Насчет приданого, ты права, здесь все, действительно, куплено тобой, поэтому я ухожу сейчас из дома, бери все, что тебе нужно, не стесняйся, но с этого дня забудь меня! Твоя дочь умерла в детстве от бронхиальной астмы!» – только потом я заметила, что слово «мама» из моей фразы пропало, как пропадала она сама в эту секунду из моей жизни.

Уйдя далеко за деревню, в безлюдное место у родника, мирно журчавшего у края леса, под кладбищенским холмом, я села, опустив голову на колени, и расплакалась. Уже на расстоянии я прощалась с ней, со всей своей семьей, которую для меня, после смерти отца и брата, представляла она одна. Рядом с кладбищем я хоронила свою любовь к маме, поливая землю своими горькими слезами. Белая капустница летала надо мной, задевая своими тонкими крылышками мои лицо и волосы. Она была такой настойчивой в своей заботе, мне даже показалось, что это была родная мне душа, слетевшая с небес, чтобы утешить меня. Я смотрела на нее и видела в ней свою бабушку в белой ночной сорочке и белом платочке.

Машина уехала, не дождавшись моего возвращения. Я не простилась с мамой физически, но сделала это мысленно, крепко обнимая ее на прощание издали. Тут проявился недостаток нашего степного сурового воспитания: нас научили читать по глазам настроение, эмоции, в словах слышать то чего не сказали, или сказали «между строк», скрывать свои чувства, но не научили говорить о своих чувствах. Мы не признаемся даже близким в том, от чего нам бывает больно, и от чего нам хорошо, тоже прячем от всех, даже от себя.

Ночью, после их отъезда, я, как мумия, лежала на кровати с детьми и не спала. В соседней комнате кричал во сне пьяный муж, благо дети, набегавшись на улице, спали крепко и не слышали отца. Погрузившись в свою печаль, молча, не мигая, смотрела в темноте на черный потолок. Я беззвучно плакала, не вытирая слез, чтобы не разбудить детей. Горячие струйки беспрестанно стекали по вискам на подушку, делая ее мокрой. Мокрыми становились мои волосы.

Через месяц после таких ночей я обнаружила, что под лопатками на хлопчатобумажной ночной рубашке протерлась ткань. Она стала тоньше и просвечивалась. «Крылышки пробиваются» – ухмыльнулась я «себе под нос», обнаружив два полупрозрачных пятна на сорочке.

Я начала получать письма от мамы, которые сжигала, не читая. Мне не хотелось делать вид, что ничего не случилось и я не обиделась. Всю свою жизнь я ждала от нее любви, прощая резкий тон, оправдывая холодность и раздражительность тем, что она уставала со мной, больным ребенком, с которым проводила бессонные ночи, а потом уставала на работе.

Не получая от меня ответа, возможно, она впервые почувствовала, что была не права и стала звонить, желая исправить свою ошибку. Для нее я умерла, она сама так захотела. Я не могла простить ей этих слов. К телефону подходили дети, мой муж, они разговаривали с ней, но мне было трудно перешагнуть этот слишком сложный для меня барьер, глухую бетонную стену, выстроенную между нами моей матерью.

Даже будучи ребенком, я не понимала ее, когда она проклинала отца, его род. Слыша ее слова, я вздрагивала от страха за отца, за нас, потому что его род – это МЫ. Мне не было понятно, как можно ранить близкого человека, с которым живешь бок о бок каждый день и всю жизнь, которому после всего этого нужно будет смотреть в глаза каждый последующий день. От этих сцен моя душа страдала не по-детски, сама себе я обещала: когда вырасту, никогда не буду обижать своего мужа и огорчать детей.

Мне всегда хотелось понять почему папа чувствовал себя виноватым, многое ей прощал, тогда мне еще не было известно о трагедии, которая произошла с ним задолго до моего рождения. Женившись после армии на восемнадцатилетней девушке, папа привел ее в родительский дом, где жила большая семья: дедушка Мукатай с молодой женой, сыновьями, и старенькой матерью, воспитавшей его детей. Между старшими женщинами в доме часто возникали конфликты. Дерзкая сноха не думала уступать своей свекрови, а мой дедушка слишком сильно любил свою красавицу жену, балуя ее подарками, не пресекая грубого поведения по отношению к своей матери.

Мой папа очень любил свою бабушку, и ему не нравилось, что жена отца так себя ведет, и он несколько раз предупредил мачеху, что не даст в обиду бабушку. Та только смеялась ему в лицо, провоцируя конфликт дальше. Однажды, когда мой папа приехал с работы раньше обычного, он увидел картину, от которой его бросило в жар. На земле сидела бабушка, а мачеха била ее по голове огромным медным тазом. Все произошло внезапно. В состоянии аффекта, он схватил висевшее на стене ружье и выстрелил… Оно, оказалось, заряжено…

Как птица, в последний раз взмахнув крыльями, молодая мачеха замертво упала рядом с бабушкой, залив кровью ее и двор.

Со скоростью вылетевшей пули, весть разлетелась по селу. В одно и то же время о ней узнали мама и ее отец. Дом находился в трех километрах от школы, там работала моя мама. Она выскочила оттуда, и побежала, не разбирая дороги, путаясь в своем длинном сером плаще – макинтош. Ее розовый крепдешиновый шарфик тревожно развевался на ветру, еле удерживаясь на тонкой девичьей шее. Пытаясь догнать и остановить дочь, бежал мой дед Нурахмет. В этот момент она думала о своем муже, дедушка – о своей дочери. Им уже сообщили, что второй выстрел Сулейман сделал в себя, но был еще жив. «А вдруг он убьет Райхан?» – стучало в голове деда.

Мой папа «загремел» в тюрьму на семь лет, там его навещал только тесть, дедушка Нурахмет, дедушке Мукатаю было трудно простить сыну смерть красавицы Куляй.

Все эти годы мама ждала его, но на свидание ни разу не ездила, перед тем как его увезли в райцентр, он успел ей крикнуть: «Не жди меня, устраивай свою жизнь!» С его стороны это было честно, он понимал, что срок ему назначат немалый. Он был виноват перед ней, и ему не хотелось губить ее молодые годы.

В нашем селе стояла ракетная воинская часть, однажды там появился казах-офицер, который заметил молодую учительницу, через ее коллег, жен офицеров, он передал записку, в которой писал, что хотел бы с ней познакомиться, и что у него самые серьезные намерения. Мама не пыталась изменить свою судьбу. У выросшей в селе девушки больше страхов за свою репутацию, чем у городских, ведь нам с детства внушается, что «испорченную по молодости репутацию не исправить», «хорошее имя не купить», «„пятно“ ложиться на всю семью» и не на одно поколение будет помнить о бесчестии.

Позорить своих родителей маме не хотелось. Возможно, она сожалела, и вспышки гнева на отца, были тому подтверждением. Я – папин «адвокат», всегда его защищавшая, вызывала к себе тот же негатив, что и он. Мы редко можем признать свои ошибки, и мама – не исключение.

Возвращаясь из воспоминаний, я отчетливо представила себе диалог мамы и тети после телефонного разговора со мной. Папина бабушка Сакып обладала даром предвидения, у меня его вроде бы и не было, но иногда какие-то картинки передо мной появлялись. Чем они были, тем самым даром, или продуктом моего богатого воображения? Я не знаю. Но я видела маму и тетю, сидящих в большой комнате и беседовавших между собой. Тетя спросила у мамы, правда ли, что я отправилась в Москву, она задумчиво кивнула головой. Беспокоясь за мамины деньги, а не за меня, сестра не унималась, спрашивая: «Зачем она поехала? Все равно у нее ничего не получится. Итиль сказал, что Москва для молодых, а ей уже 40 лет. Промотает последние деньги, потом будет тебе звонить, просить их у тебя, чтобы вернуться.» После того, как тетя Марьям получила от мамы все, что у нее было, отношения становились более натянутыми. Чувствуя зависимость беспомощной сестры от нее, Марьям уже могла позволить себе резкий тон в разговоре.

«Дана не попросит, я ее знаю. Будет голодать, но просить не будет, она упертая.» – сказала мама, узнавая в моем характере себя. «И не таких Москва ломала» – не унималась ее сестра, она ненавидела меня, именно, за характер. Мама, понимая это, ответила Марьям: «Она с детства такая, ее не сломают. Мы с отцом так воспитывали, да и жизнь закаляла ее. В три года отец ее научил играть в шашки, в пять – в шахматы. Закатила она как-то отцу истерику, хотела у него выиграть, а не получалось, да и отец не уступал. Сидит малышка за столом и вопит ему: «Почему ты не хочешь мне проиграть? Я тоже хочу выигрывать!» А отец ей говорит: «Разве ты сможешь выиграть? Ты даже проиграть достойно не можешь без слез и соплей!» Потом она говорила, что на всю жизнь слова отца запали ей в душу. Вспоминала их, когда ей было трудно и хотелось плакать.

Я ведь ей тоже никогда «спуску не давала», не помогала с уроками, говорила: «Дома куча словарей и энциклопедий, находи там ответ и ко мне не обращайся!» С детства мы с отцом учили ее рассчитывать только на свои силы.

В 14 лет она попала в пионерлагерь «Артек» и там Дана напросилась на операцию. Мы с отцом и не знали о ее планах. У нее тогда на лице появились несколько бородавок, это ее портило и сильно огорчало. Уже в «Артеке» она отпросилась у вожатой в лазарет и ушла по горной дороге за два километра одна».

Мама с гордостью рассказывала своей сестре историю о моей самостоятельности, которую я и сама помнила в деталях.

По дороге из «Горного Артека» я пришла на окраину Гурзуфа, там же нашла лазарет, который находился в двухэтажном здании. На двери кабинета заведующей висела табличка «Свет Фаина Григорьевна», я постучалась и зашла: «Здравствуйте, Фаина Григорьевна! Я хочу Вас попросить, отправить меня на операцию по удалению бородавок.» Заведующая посмотрела на меня удивленно: «Я не могу этого сделать, ты несовершеннолетняя и не можешь принимать таких решений без согласия родителей. Отдыхай! Ты же приехала на отдых, а лечиться будешь у себя». «Думаю, что родители не будут против» – решительно заявила я. «Откуда я это могу узнать, девочка моя?» – сомневаясь, парировала доктор Свет. Я могла быть иногда очень настырной, и это качество в этот момент проявилось. Повлажневшими глазами, я взглянула на свою собеседницу и спросила: «А если им дать телеграмму, или позвонить? Они обязательно согласятся. У нас в Оренбурге не делают таких операций, а я уже не могу ходить с бородавками. Пожалуйста, не отказывайте мне, очень Вас прошу!» Фаина Григорьевна прониклась проблемой девочки – подростка и взяла на себя большую ответственность хлопотать обо мне перед ялтинскими врачами. Она коротко скомандовала мне: «Хорошо, диктуй адрес».

Через три дня после моего похода в Гурзуф, в лагерь приехала машина скорой помощи, из нее вышла Фаина Григорьевна и пришла в наш корпус: «Дана, я получила телеграмму с согласием, правда, ответ был немного странный, но скорее всего они растерялись, узнав, что тебе нужно делать операцию. В телеграмме было написано: „Согласны, если согласна дочь“, мне это напомнило: „Казнить нельзя помиловать“, но запятая стояла и вопрос решен. Ну, что, „дочь“, не передумала?» – подмигнув, спросила она. «Я готова ехать, хоть сейчас» – обрадовалась я. «Вот и отлично, иди за необходимыми тебе вещами и спускайся к нам, мы тебя будем ждать в машине. Операцию тебе будут делать в Ялте» – улыбнулась доктор.

Быстро собрав вещи, я прибежала вниз. В скорой сидела Фаина Григорьевна, я прошла в салон, машина тронулась с места и поехала. Фаина Григорьевна повернулась ко мне и спросила: «Не боишься?» «Нет» – звонко ответила я, но, когда она отвернулась, мне становилось все страшнее и страшнее. Жалея себя, я тихо плакала за спиной доктора. Слезы предательски катились по обеим щекам, я щипала себе руки, кусала губы, сглатывала подкатывающий ком в горле, мне не хотелось выдать себя. «Ты не плачешь там?» – не поворачиваясь, но внимательно посмотрев в зеркало заднего вида, спросила Фаина Григорьевна. «Нет, и не думаю» – вытерев слезы, бодро отвечала ей.

«Вот и хорошо!» – спокойно сказала Фаина Григорьевна. Машина остановилась у крыльца хирургического корпуса ялтинской больницы, мы вышли из машины, врач по-матерински обняла меня и прошептала на ухо: «С Богом, девочка моя!» «Спасибо Вам, Фаина Григорьевна!» – прижалась на прощание к ней я. Вдали от дома в эту минуту эта добрая женщина заменила мне всю родню. В операционной стояла группа студентов, медсестра сделала местную анестезию, врач включила прибор «электрокоогулятор» и начала прижигать бородавки, запахло паленым мясом. Я чувствовала, как они падали, процедура прошла быстро и безболезненно. Студенты, во главе с доктором, на ходу обсуждая операцию, удалились. Персонал тоже весь покинул операционную, оставив меня на столе одну. Будучи любознательной девочкой, я решила посмотреть на обугленные бородавки. Увиденная картина заставила вздрогнуть. Воспитанная бабушкой, у которой все сопровождалось ритуалами и молитвами, я поплевала на бородавки через левое плечо и прошептала: «Бисмилляхи Рахмани Рахим! Никогда ко мне не возвращайтесь!» В операционную вошли медсестры с каталкой, и повезли меня в палату. Глядя в зеркало, я успела уже пожалеть. На меня из него смотрело припухшее лицо с зелеными пятнами и обугленными точками. Через час после операции моё настроение изменилось, потому что в палату зашла медицинская сестра с огромной коробкой в руках и радостно спросила: «Где здесь Дана из Артека? А, это ты? Тебе посылка от дружины „Хрустальной“!» От неожиданности я тихо произнесла: «Спасибо!»

Когда я осторожно приоткрыла коробку, то очень удивилась ее содержимому, там были конфеты, печенье, шоколадки, яблоки, ананасы, мед в сотах, груши, апельсины, мандарины. Вся палата и медсестры угостились из этой посылки. Это было невероятное пиршество!

Дослушав мамин рассказ обо мне, тетя удивлялась, она фактически меня и не знала, сказывались 14 лет разницы в возрасте и то, что Марьям училась далеко от дома, а потом вышла замуж. Когда во время своих разводов приезжала в село, она была занята своей личной жизнью, а там и я уехала учиться за 400 километров от дома.

Глава 3

Первого февраля наш поезд прибыл на Казанский вокзал, его суета возбуждала. Я чувствовала, как сумасшедшая энергетика мегаполиса заряжается уже здесь, от каждого прибывшего человека. Первыми задавали этот тон всюдуснующие люди, носильщики и таксисты, которые торопили всех, предлагали свои услуги, ругались между собой, между тем, сами путались под ногами и мешали движению на перроне. Пассажиры, пытающиеся быстро пробежать ко входу в метрополитен, злились на них, и бежали с ускорением в город, передавая ему нервный импульс вокзала.

Меня никто не встретил. Подстраиваясь под общий темп и ритм, вместе с лавиной новичков я летела навстречу будущему. Метро всасывало в себя все потоки от трех вокзалов и несло вдаль, в огромный людской океан столицы, где каждый из нас со временем или почувствует гордость от этого величия, от себя в нем, или, наоборот, разочарование, испарится, не сумев преодолеть кучу преград на пути, иссякнет, так и не осуществив свою заветную мечту, покорить Москву.

Я доехала до станции «Спортивная», где меня встретила девочка лет десяти, ее звали Карина, она была племянницей одной из моих студенческих подружек. Ее маму звали Сандугаш, с ней мы пока еще не были знакомы, но, не смотря на это, она не отказалась помочь мне с жильем на первое время. Мы с девочкой подошли к одному из многоэтажных домов, квартира находилась на первом этаже.

По дороге девочка вводила меня в курс дела: «Все три комнаты заселены людьми, здесь живет 30 человек. Квартиру когда-то снял таджик по имени Одил, он заселил ее „под завязку“. Мы все спим на полу, матрас к матрасу, по утрам можно с соседом поздороваться пятками. Все называют его хозяином, он нигде не работает только следит за квартирой. Снял он ее за сорок тысяч рублей, а собирает сто двадцать. Не выходя из квартиры, он имеет свои семьдесят тысяч рублей». «А матрас он выдает? Я же с собой не привезла» – задумчиво спросила я у малышки. «Нет, матрас нужно купить самой, я покажу, где продаются дешевые» – деловито отвечала девочка. «За такие деньги мог бы всем матрасы сам купить. Ладно, вещи занесем и сходим в магазин. А кровати у кого-нибудь есть?» – в очередной раз задала наивный вопрос я. Карина ответила: «Что Вы? Куда их ставить? У нас, как в загадке, „полна горница людей“». Девочка заливисто смеялась надо мной.

Мне даже не приходило в голову, что я когда-нибудь буду спать на матрасе, среди кучи народа. Ведь меня растили как принцессу: у меня была своя комната, большая кровать с периной, огромные подушки с кружевными наволочками, теплые шерстяные одеяла. В нашем холодильнике всегда стояла трехлитровая банка с черной икрой и я ее кушала серебряными ложками. Мы каждое лето отдыхали на море, а теперь… предстояло познакомиться с другой жизнью, которая будет проходить на полу, и будет называться «половой».

Даже в деревне, когда считала себя бедной, я не была ниже того условного «плинтуса», где была сейчас. Помню, моя свекровь удивлялась тому, что я многое не могла есть, отворачивалась и морщила нос, когда ее дети ели ливер, или что-то еще, чего на нашем столе никогда не было.

В Москве у меня оставались только два варианта развития событий: либо привыкать к этой жизни и принять ее, либо бороться с обстоятельствами и переводить себя, свою семью на другой качественный уровень. Отступать не хотелось, вариант с возвращением я пока не рассматривала.

На тот момент я представляла себя карточной дамой, той, которая была вниз головой. Но я сильно надеялась на то, что мое положение продлиться недолго, и судьба перевернет меня, и я снова буду крепко стоять на ногах. «И малое станет большим, и большое – малым!» – говорила я себе снова, как мантру.

Первым делом, я позвонила тем, кто мне предложил приехать и работать в их газете, но разговор не был конкретным. Мне стало понятно, что люди оказались необязательными и идти к ним уже не стоит.

В комнату вошла девушка и представилась: «Привет, меня зовут Сандугаш. Моя дочь уже провела «курс молодого бойца»? «Да, немного,» – улыбнулась я.

Квартира стала наполняться людьми, мне это напоминало муравейник, который когда-то насекомые соорудили у меня во дворе, под вишней, и мы с маленьким сыном по вечерам подходили к нему, чтобы понаблюдать как по известным им дорожкам они бежали к себе, таща домой добычу. Более заметными в траве были те, кто нес на себе маленькие белые шарики, личинок тли, которые были для них, как коровы. Утром они выносили их из муравейника и оставляли на листочках деревьев, чтобы те паслись, вечером – приносили домой, чтобы высосать из них, накопившуюся за день, медвяную росу.

В московской «трёшке» собрались те, кто работал на разных тяжелых работах. Как муравьи, вечером они возвращались домой с белыми пакетами, полными полуфабрикатов. Наш «муравейник» верещал на русском, узбекском, таджикском языках. «Это коммунальная, коммунальная квартира… собирается братва, тетя Маша варит кашу, ждет Гюльнару бастурма, Цукерман мацу заводит, Гоги делает шашлык, А оленевод Бельдыев – строганину и балык» – пела когда-то группа «Дюна», у нас было очень похоже на это.

Сначала все друг за другом прибегали с работы, потом на кухню. По комнатам растекались разные вкусные запахи. С кастрюльками, сковородками и мисками «по норкам» разбредались жильцы. В каждой комнате стелился достархан (скатерть), и соседи одной семьей объединялись за ужином, делясь друг с другом едой, впечатлениями за прошедший день, подбадривая и поддерживая друг друга, становились одной семьей. Слово «достар» означает «друзья», и достархан объединял всех нас и сплачивал, благодаря ему, 30 человек, даже в самых стесненных условиях, жили спокойно и мирно. Шумная атмосфера общежития мне не мешала, наоборот, я с интересом вживалась в коллектив. Здесь для меня начиналась новая жизнь, с «чистого листа».

Именно так, еще ребенком, я представляла себе вечер в многодетной семье, каких было когда-то много в моем селе. Жила там семья, у которой было десять детей, и учились они тогда почти в каждом классе. Только старшие братья осваивали профессии в училищах города. В выходные вся семья собиралась в доме. В одну из суббот старший брат привез с собой в гости друга, в этом шумном балагане отец семейства не заметил гостя. Пересчитав уснувших детей по головам, он закрыл дверь на щеколду и тоже лег спать.

Среди ночи в его окно постучали, отец спросил в форточку: «Кто там?» Ответ удивил его. «Ахмет» – сказал чей-то знакомый голос. Растерянный родитель спросил: «Чей Ахмет?», из темноты ему ответили: «Твой Ахмет». Что-то не сходилось, в доме уже было десять детей, и мужчина раздраженно ответил: «Мой Ахмет дома». Не открывая стучавшему дверь, он снова лег спать.

Через некоторое время стук повторился, и мужчине пришлось вновь встать и пересчитать всех, освещая фонариком. С удивлением обнаружив среди спящих одно чужое лицо, отец запустил в дом родного сына. Долго, как анекдот, гуляла по деревне история про Ахмета и его отца. Мне, часто находившейся в своем доме в одиночестве, иногда хотелось пожить в такой семье, побыть среди множества родных, где тепло и душевно, но, зачастую, я пребывала дома одна.

Поглощая в тишине одну за другой книги. В них я представляла себя то принцессой, то путешественницей, то Жанной д’Арк. Моя подруга Айна поинтересовалась однажды, что я читаю на этот раз. Не поясняя, не вдаваясь в подробности, сказала ей, что «это Вальтер Скотт», она, вспомнив, что уже это имя от меня не раз слышала, хихикнула: «Ты так медленно читаешь?» Удивившись тому, что она вообще его запомнила, я сказала: «Сейчас читаю двадцать первый том». Не расслышав меня, она разинула рот от удивления и восхищенно воскликнула: «21 тонну? А я даже килограмм не прочитала!» «Том, а не тонну!» – смеясь, поправила я подружку.

Мое детское желание почти исполнилось, я вышла замуж за парня из многодетной семьи, и неожиданно для себя, оказалась в таком же «муравейнике», где жила куча его родственников: бабушка, родители, братья и сестры. Вечером от общения с ними, от гомона шумной семейки, моя голова раскалывалась, как сухой орех – это было настоящим испытанием, первым стрессом семейной жизни, поэтому шум в московской квартире теперь я уже переносила легко.

Здесь поселились люди из разных стран, разных национальностей, вероисповеданий, это напоминало мне Советский Союз в миниатюре, который развалился юридически, но в реальной жизни, мы продолжали жить в нем, и по-прежнему тянулись друг к другу, как раньше.

Когда-то самые активные студенты нашего ВУЗа получили путевку в Киев, в международный молодежный лагерь «Мир», в этой компании оказались и мы: Глянцева Ирина, Зиновьева Мария и я. Наша тройка частенько была замечена деканатом в работе научных кружков, КВНов и другой общественной деятельности. В лагере мы оказались на 17 этаже, по соседству со студентами из Мадагаскара. Через несколько дней наши соседи с тортом в руках и гитарой под мышкой, постучались в нашу дверь. Ребята учились в авиационном военном училище, звали их Жан Филлипп Лерира, Матье и Лулу.

В разгар нашей беседы Жан подошел к моей тумбочке и взял в руки географический атлас, по которому я учила заданную номенклатуру. Он открыл пособие на той странице, где была карта СССР, и сказал: «О, у вас очень большая страна! Ею сложно управлять, поэтому у вас нет порядка. Вам нужно ее разделить», – чтобы показать наглядно, он ребром ладони начал резать по ней. От этой наглой выходки иностранца мы мрачнели. Позабыв о дипломатичности, три комсомолки, патриотки своей страны, сделав «руки в боки», стали доказывать, почему этого делать нельзя, опираясь на свои знания в области экономической географии. Всячески мы готовы были отстаивать свою Родину, если что, могли бы даже побить их. Слава Богу, до этого не дошло.

Спустя несколько лет, нас пригвоздило новостью, когда сообщили, что Союз развалился, почти так, как «пилил» его Жан. На этот раз нас никто уже не спрашивал. Бросив все свои дела, мы с тревогой сидели у экранов телевизоров, и смотрели прямые трансляции заседаний Съезда народных депутатов. Самым ярким было заседание в декабре 90-го года, когда хрупкая женщина не побоялась с трибуны заявить о непорядочности Горбачева и призвала депутатов отправить его в отставку. Никто не поддержал ее. На весь депутатский корпус смелой оказалась одна чеченская женщина, Сажи Умалатова.

А потом случился развал, из-под руин которого грабилось и растаскивалось все ценное, созданное советскими людьми.