Текст книги "Дар"

Теории после полуночи

Вечера, в которые я мог ожидать, что на следующее утро буду в них раскаиваться, я проводил со своими приятелями в пивных. Правда, как истинный житель Вены, к тому же выросший в рабочем районе Зиммеринг, я чурался слов, импортированных из Германии, – «приятели» и «пивная». У нас это называлось «парни» и «байсль», но когда я называл их «приятели», мне было легче дистанцироваться от них. А это было необходимо. Поскольку в действительности мы просто топтались вместе без всякого энтузиазма, пили одно пиво за другим шнапсом, рассказывали друг другу, какой подлой была по отношению к нам жизнь, вернее, нет, не друг другу – каждый сам себе рассказывал про подлости собственной жизни, а остальные ждали, когда очередь дойдет до них. В награду за то, что мы так самоотверженно притворялись, что слушаем друг друга, кто-нибудь проплачивал очередной круг на всех, и этим кем-нибудь чаще всего бывал я.

Плохо становилось после двух часов ночи, и можно было сверять часы, когда мои приятели, в первую очередь Хорст и Йози, начинали блуждать по сторонам своими расфокусированными от выпитого взглядами и фантазировать насчет еще присутствующих женщин, ни одной из которых не приходилось бояться сравнения с их собственными бывшими или теперешними партнершами у них дома. Для меня это означало, что пора либо идти домой, либо заказать последний круг, при этом в большинстве случаев я предпочитал второй вариант.

Самым предпочтительным и самым алкогольно-продуктивным был для меня бар Золтана в Шлахтхаусгассе, туда я погружался, как в продолжение моей собственной гостиной, что, признаться, не в лучшем свете выставляло мои жилищные условия. У Золтана, уроженца Венгрии, который умел неподражаемо выслушивать и кивать, не говоря при этом ни слова, я «переварил» много подъемов и спадов, в основном спадов, а такое запоминается надолго и то и дело вновь приводит к месту «переваривания».

На сей раз я успешно пресек парадную тему «Женщины после двух часов ночи», начав рассказывать историю пожертвования, связанную с газетой «День за днем», и даже вызвав тем самым что-то вроде небольшой дискуссии. Поскольку то были первые оценки произошедшего, а ведь в ночной пьянке самые немудрящие типы зачастую проявляют наивысшую мудрость, я помню их до сих пор.

– Пожертвовать десять тысяч евро анонимно? Да кто так делает? – спросил Йози, дипломированный кондитер, пребывающий в поиске работы.

– Должно быть, это человек, который сам однажды был бездомным, а потом разбогател, – предположил Франтишек, который сам, пожалуй, шел необратимым путем. Его богемские дедушка с бабушкой были знатными бронзовщиками, родители еще продержались на поверхности за счет их предприятия. А Франтишек уже, к сожалению, нет, недавно он объявил о банкротстве, и срок погашения долгов истекал уже очень скоро.

– Никто не станет делать такие вещи без задней мысли о собственной выгоде, – возразил Арик, преподаватель профтехучилища и, судя по всему, самая светлая голова в нашей компании. – Я уверен, что спонсор только и ждет благоприятного момента, чтобы объявиться.

– Или все это фейк и этот тип из ночлежки сам все инсценировал, чтобы попасть в заголовки газет, – сказал Йози.

– Но тогда бы он прогнал эту телегу через «Тагблатт» или «Рундшау», а не через грязный листок, который так и так никто не читает. Прости меня, Герольд. – Это было высказывание Арика, и я его сразу простил.

– А я бы скорее подумал, что в деле замешаны нелегальные деньги, или деньги с крышевания, или деньги с наркотиков и кому-то нужно было срочно от них избавиться, – предположил Хорст, который знал в этом толк, потому что держал тотализатор на Кайзер-Эберсдорфер-штрассе.

Так продолжалось часов до четырех, и теории становились все более жесткими и заговорщицкими, пока Золтан, который терпеливо слушал нас, не напомнил, что ему пора закрывать.

– Еще по одной? – спросил я.

– О’кей, господа, самый последний, заключительный круг. За счет заведения, – сказал шеф.

Значит, все-таки они еще не перевелись, тонкие натуры, сердечные наши современники, самоотверженные благотворители, которые ничего не афишируют, не преследуют никакой другой цели, кроме как осчастливить сограждан, людей вроде меня. Мне, например, и десяти тысяч евро не надо, с меня довольно и дармовой, от души налитой на прощанье виноградной водки в баре Золтана в четыре часа утра.

Глава 2

Бывшая и Флорентина

Вечера, в которые я лелею справедливую надежду, что мне не придется раскаиваться в них на следующее утро, я провожу в основном с женщинами. Но не так, как можно подумать, к сожалению, не так, – или, скажем, в последнее время так уже скорее редко.

Приглашение на ужин к моей бывшей жене Гудрун было ритуалом. Это напоминало о придворных временах, когда монарх раз в месяц оказывал своей свите честь приблизиться к нему и есть с ним за одним столом. Я был, так сказать, свитой, кем-то вроде миннезингера, которого, правда, освободили от пения. Монарха звали Бертольд Хилле, он занимался лоббированием в тяжелой индустрии, точнее и не хотелось бы знать, если ты не прокурор. К его симпатичным жестам относилось то, что сам он в большинстве случаев не присутствовал, когда я был гостем монархини. На сей раз он, к сожалению, сделал исключение.

Монархиню звали Гудрун Хилле, некогда Плассек. Она была возлюбленной моей юности, первой девушкой, которую я поцеловал, а немного позже – первой женщиной, с которой я лежал в постели, сплетясь руками и ногами, и думал, что одним этим моя жизнь уже окупилась. На этом месте мне хотелось бы настойчиво предостеречь всех подростков от того, чтобы слишком рано начинать верить в большую любовь и слишком долго за нее держаться. Я начал в семнадцать и держался до двадцати пяти, то есть по крайней мере восемь лет. Потом я вдруг заметил, что в среднем каждый второй человек, встречавшийся на улице или на вечеринке, был женщиной и что много маленьких любовей в сумме были больше, чем одна большая, которая к тому же как раз выдохлась. К тому моменту Гудрун начала интересоваться господином Хилле, который и в молодости был уже успешным мужчиной, если у него вообще когда-нибудь была молодость. По крайней мере, он всегда выглядел как человек, который должен был кем-то стать в жизни, поэтому он ничем не походил на меня и с каждым днем не походил все больше.

Поскольку расставания не становятся менее печальными оттого, что происходят по разумным причинам, мы придумали нечто более оригинальное: мы поженились. Брак состоял из ностальгического свадебного путешествия на испанское побережье Коста дель Соль, торговой марки Best of Plassek и еще восьми месяцев в придачу, но в эти восемь месяцев каждый следовал своим собственным интересам. Я, например, интересовался высокопроцентными спиртными напитками. А поскольку два прикола в конце большой любовной истории были лучше, чем один, в день нашего развода у Гудрун начались схватки, и на следующий день на свет родилась наша дочь Флорентина. Трогательным образом господин Хилле с первого дня ее жизни заключил ее в свое индустриальное сердце, и одновременно с Флорентиной родилась, так сказать, безупречная новая семья, в которой мне перепадало лишь спорадически спеть любовную песню. Но это не должно звучать патетически, я ведь сам был виноват, я без боя отдал дочь состоятельному лоббисту.

– И как идут дела, месье? – спросил я Бертольда, который после еды тяжело откинулся на спинку и закурил сигару.

Флорентина рядом со мной захихикала. Я переживал лучшую фазу моих отношений с дочерью. Ей было пятнадцать, и она как раз восставала против мещанства, богатства и пропорционального распределения голосов, то есть против своего отчима. О’кей, пусть это была мягкая революция, которая не ставила ее перед необходимостью отказываться от основной экипировки от фирм «Армани» и «Дизель». Но такой потребительски-дезориентированный, небритый, неряшливо одетый, слегка подвыпивший парень, как я, который, видимо, мог себе позволить ничего себе не позволять и который к тому же еще приходился ей родным отцом, был для нее носителем чего-то интересно-смелого и пользовался неким культовым статусом. Да, я им действительно пользовался. Мне можно было даже пару раз мимоходом погладить ее по волосам или обнять за плечо. Разумеется, это должно было выглядеть непринужденно, чтобы Флорентина не заподозрила, что у меня при этом чуть не останавливается сердце и что больше всего мне бы хотелось прижать дочь к себе и больше не отпускать.

С Гудрун, моей бывшей, я был почти в расчете. Угрызения совести и чувство вины по отношению друг к другу у нас были приблизительно одинаково велики, так что мы в какой-то момент решили в обоюдном согласии их взаимно списать. Вот только я не переносил сочувственного взгляда, который должен был мне передать, как она тревожится за мое будущее, – она и все остальные, все, кроме меня, и мне бы наконец тоже пора было начинать тревожиться. Но у меня действительно не было никакого желания вдруг задумываться о своем будущем, это мне следовало бы делать раньше, а теперь я для этого уже староват.

– И как идут дела, месье?

– Спасибо, спасибо, жаловаться нам не приходится, – сказал Бертольд.

Множественное число было необходимо, чтобы подчеркнуть, как сильно все его семейство, к которому и я должен был бы себя причислить, выигрывает от успешного хода его дел.

– Скажи, Герольд, твоя коллега… эта госпожа Рамбусек…

– Рамбушек.

– Да, правильно, Рамбушек, которая нарыла такую крутую историю, про анонимного жертвователя в пользу бездомных…

– Тебе об этом известно? Ты что, неожиданно стал читать «День за днем»? – спросил я.

– Ну что ты, с чего бы вдруг, – сказал он и засмеялся тяжело-индустриально, это была такая смесь из сарказма и сигарного кашля. – Просто и серьезные газеты зацепились за эту историю, зацитировали вдоль и поперек заметки и интервью этой Рамбушек.

– Кстати, о серьезных газетах. Я собираюсь уволиться из «Дня за днем», – сообщил я.

Это, впрочем, не соответствовало действительности, сама мысль пришла мне в голову ровно за три секунды до того, но чувство свободы опьяняло: произнести эту фразу и увидеть оторопелые лица.

– Ты хочешь уволиться? Боже мой, но почему? И куда ты пойдешь? – забеспокоилась Гудрун.

– В «Новое время». Мы ведем переговоры.

Это было произнесено так быстро и убедительно, что я сам в ложь чуть было не поверил.

– Круто, – сказала Флорентина и улыбнулась.

Уже одним этим окупилось напряжение моей фантазии. Правда, «Новое время» в медийном ландшафте не считалось значительным изданием, но оно было леволиберальным, претенциозным и молодежным. Одно из немногих печатных СМИ, за которое было не стыдно ни авторам, ни читателям.

– И в какой функции тебе там нашли применение? – спросил мужчина с сигарой.

Гудрун можно было только пожалеть за то, что она замужем за человеком, которому не приходит в голову ничего, кроме функции и применения, когда речь заходит о взятии новой профессиональной высоты.

– Видимо, в области культуры. Музыка, искусство, литература – посмотрим, – сказал я.

– Ну, тут я и впрямь ошарашена, – вставила Гудрун.

Это значило, что она не поверила ни одному моему слову. Или поверила только первой части моего заявления – а именно что я собираюсь уволиться из «Дня за днем». Тогда ей пришлось бы донести это до сведения своего играющего в гольф отца. Нет, такую свинью я не мог ей подложить. Но мысль насчет «Нового времени» была действительно хороша.

Фартовый «Клеверный листок»

В пятницу на одиннадцать часов неожиданно назначили редакционное совещание. По-настоящему неожиданным в этом было то, что я то ли мог, то ли должен был принять в нем участие – в зависимости от того, как на это посмотреть. Одиннадцать часов утра, признаться честно, было не совсем мое время, я в такой час вроде как присутствовал, но мое кровообращение еще только поджидало взмаха флажка на старт к первым тренировочным кругам для разогрева. Однако Норберту Кунцу удалось сравнительно быстро и впечатляюще эффективно меня растормошить.

– Дорогие коллеги, у меня есть радостная новость для нас всех. Поступило еще одно анонимное денежное пожертвование. На сей раз в дневные детские ясли. Опять в белом конверте без обратного адреса или какого бы то ни было намека. Опять десять тысяч евро наличными. И самое великолепное в этом… – тут он набрал полную грудь воздуха, – в конверте рядом с деньгами опять соседствовала вырезка из «Дня за днем».

В то время как коллеги спонтанно начали рукоплескать, не зная, кому именно аплодируют, я уже испытывал маленький личный триумф, потому что знал: это, должно быть, опять одно из моих «пестрых сообщений дня» обрушило нежданный денежный ливень на некое забуксовавшее социальное учреждение.

Поскольку Кунц справедливо исходил из того, что никто из коллег эту заметку не читал, он ее огласил.

«На грани закрытия находятся дневные детские ясли «Клеверный листок» в Мейдлинге – частная родительская инициатива, которая в настоящее время опекает 120 детей из неблагополучных семей, оказавшихся в тяжелых жизненных обстоятельствах. Два спонсора прекратили финансирование, а небольшая команда из воспитателей и помощников, работающих на общественных началах, не в состоянии оплачивать аренду помещения».

Ну, скажем так, на Пулитцеровскую премию эта заметка не тянула, но Кунц тем не менее мог бы и упомянуть, что именно я был тем, кто отловил это сообщение из ленты, сформулировал и поместил в газету.

Потом он зачитал и благодарственный имейл, который заведующая «Клеверным листком» направила в редакцию:

«Многоуважаемые сотрудники и сотрудницы «Дня за днем»,

некий благодетель или благодетельница, некий чудесный человек, не пожелавший назвать свое имя, своим пожертвованием в размере 10 000 евро на первое время избавил нас от больших забот. И теперь нашим детям, которые оказались не на солнечной стороне жизни, мы можем продолжать давать хотя бы часть из того, что для защищенных детей является само собой разумеющимся: дом, внимание, любовь, тепло. Поводом для этого послужила крошечная заметка в вашей газете. Газетная вырезка была приложена к щедрому пожертвованию. Наш коллектив «Клеверного листка» хотел бы сердечно вас поблагодарить. Журналистика, которая может подтолкнуть человека на такой поступок, которая указывает на нужды людей и побуждает к хорошим делам, недостаточно высоко оценивается в наше недружелюбное время. Пожалуйста, продолжайте в том же духе. Нам вы принесли много счастья.

От имени «Клевера-четырехлистника», Урсула Хоффер».

Если бы кто взглянул сейчас на коллег, он бы заметил, что каждый как-то просветлел лицом, а на губах или в глазах играла улыбка, как будто мы сами совершили благое дело. Притом что все было не просто чистой случайностью, но даже и чем-то вроде гротеска: как нарочно, дешево состряпанная газетка концерна – сомнительной правопопулистской группы PLUS, постоянно замешанной в каких-нибудь коррупционных скандалах, – вот уже во второй раз проявила себя позитивно. Впору было подумать о том, что благородный спонсор забавлялся, назначая «День за днем» вестником своих щедрых деяний. Но, разумеется, это высоко поднимало значимость газеты и внезапно выставляло ее в совершенно другом свете.

Улыбка, впрочем, сравнительно быстро слетела с моего лица, когда Норберт Кунц познакомил нас со своими планами по редакционным перестановкам: София Рамбушек отныне должна будет еженедельно сочинять большой социальный репортаж, а в ежедневных колонках сообщать о людях, попавших в беду и нужду.

– Только, пожалуйста, не надо о судьбах иностранцев, или хотя бы по возможности минимально, в противном случае у нас возникнут проблемы с нашим хозяином, – ограничил Кунц.

«Пестрые сообщения дня» должны были расшириться, и вести их по-прежнему буду я, при этом и Рамбушек тоже сможет размещать там свои менее волнующие социальные заметки в краткой форме. А я за это должен буду помогать в экономическом отделе с «Заметками дня».

– Этого я делать не буду, – заявил я спонтанно, вовсе не обидевшись, а просто считаясь с реальностью. – К экономике я не имею никакого отношения.

– Хорошо, хорошо, господин Плассек, об этом мы еще поговорим, – ответил Кунц.

Это звучало с некоторой угрозой. Может, Гудрун попросила бы своего отца, чтобы он пару раз дал своему другу – старику Кунцу – выиграть в гольф? Иначе я потеряю работу преждевременно – раньше, чем сам ее брошу.

На пути исправления

После обеда явился с мрачным взором мой юный сокабинетник и без слов положил передо мной на стол тоненький пакетик, завернутый в газетную бумагу нашего «Дня за днем».

– Что это? – спросил я.

В наших отношениях что-то явно изменилось, поскольку Мануэль не ответил своим стандартным: «А что уж это должно быть?», а сказал:

– Просто разверни.

Там был компакт-диск с серым земным шаром на конверте. Группа называлась, видимо, «Эфтеркланг», а альбом – «Пирамида». Я вопросительно взглянул на него.

– Ты же как-то спрашивал меня, какая музыка мне нравится, – произнес он.

Это было очень мило с его стороны.

– «Эфтеркланг»? Это ни о чем не говорит, но мне интересно. Можно я возьму его на время послушать?

– Можешь оставить его себе, тетя Юлия за него заплатила.

– Вау, спасибо, как это мило с вашей стороны!

Я был действительно тронут, теперь уже во второй раз за день. Еще бы, это был первый подарок, который я когда-либо получал от своего сына.

– Первым делом послушай композицию Apples, а потом The Ghost, они самые доходчивые.

– Так я и сделаю, – пообещал я и решил, что музыка мне непременно понравится, как бы ужасно она ни звучала.

– Ну, а ты ничего не заметил? – спросил я.

– Да, на тебе новый пуловер.

Новым он, конечно, не был, но темно-синим был точно.

– И ботинки тоже получше, – сказал Мануэль.

Черные ботинки, жесткая кожа, классические, консервативные, вот видишь! Мы оба ступили, что называется, на правильный путь, и это могло меня полностью восстановить.

Пока Мануэль по очереди извлекал из своего ранца учебники, чтобы и они могли в кои-то веки побывать на свежем воздухе, я рассказал ему о втором денежном пожертвовании и о том, что уже второй мой материал явился для этого побудительной причиной.

– Но ведь никто не знает, что это написал ты, – с сожалением сказал он и упал на свой уже хорошо обкатанный серый вертящийся стул.

– Да, увы, но ведь никто не знает и того, кто пожертвовал десять тысяч евро.

– Верно, – подтвердил он.

– Кроме того, теперь в «Дне за днем» каждую неделю будет большой социальный репортаж, то есть история о людях, дела которых плохи.

– Зачем? Чтобы еще раз кто-нибудь пожертвовал десять тысяч евро и газета могла этим похвастаться?

Вообще-то, хороший интеллект у этого парнишки, моего сына, подумал я. И ломкий голос у него скоро пройдет.

– А хотя бы под большими репортажами будет стоять твое имя? – спросил он.

Тут мне стало немного стыдно.

– Репортажи будет в основном писать одна моя коллега, я лишь иногда, когда позволит время, – соврал я.

– Ах, вон как, – сказал он.

А могло бы быть и хуже. Я уже приготовился услышать: «Но ведь у тебя же всегда есть время».

* * *

Потом мы некоторое время сидели относительно спокойно, занимаясь своими делами или предаваясь безделью. Но в какой-то момент я заметил, что Мануэль заерзал – у него явно что-то вертелось на языке, а коренилось где-то в области челюсти, как в итоге и оказалось.

– Мне в понедельник надо к зубному врачу.

– Ой, бедняга, – ответил я.

У меня сразу побежали по спине сотни мурашек на высоких шпильках. Потому что я испытывал панический страх перед зубными врачами. Они с детства преследовали меня в кошмарах. Приблизительно с тех пор я у них и не был ни разу, а сами они, к счастью, меня никогда не разыскивали как дезертира, и в этом состояла их единственная человечная черта.

– Я боюсь зубных врачей, – сказал Мануэль.

– Э-э… это ты зря, они сейчас вообще все делают не больно, с современной зубной техникой стало намного лучше.

– Я не могу пойти туда один, – горько сказал он.

– Хорошо тебя понимаю, – ответил я.

Со мной тоже всегда кому-нибудь приходилось идти, чтобы подхватить меня и оказать первую помощь, когда я потеряю сознание.

– Тебе придется пойти со мной! – объявил Мануэль.

– Мне?

Он не знал, что такое городит.

– Да, тебе. Тетя Юлия не может, и никто другой не может, потому что все работают, и тетя Юлия сказала, чтобы я попросил тебя, кого же еще, никого же больше нет, а мама в Африке.

Теперь я понял: она попыталась сделать меня послушным при помощи музыки на CD.

– Мануэль, мне действительно очень жаль, я бы тебя с удовольствием сопровождал, но у меня в понедельник после двух часов весь день расписан на важные дела, – сказал я.

– Очень хорошо, я закончу раньше, зайду за тобой в половине первого, и мы это сделаем, – ответил Мануэль.