Текст книги "Дар"

В логове красивой львицы

Что касалось докторши с короткими светлыми волосами и восхитительным – что бы назвать в первую очередь? – ну, с восхитительным восьмидесятиградусным переходом от восхитительного края подбородка к восхитительному началу шеи, той докторши, которая после третьей и решающей двери гостеприимно протянула нам руку, чтобы самым сердечным образом приветствовать нас в ее уютно пахнущей лекарствами мастерской, то речь шла о госпоже Ребекке Линсбах, тридцати семи лет, неопределенного семейного положения, вот уже семь лет работающей по договору на обслуживании застрахованных больных, с собственным врачебным кабинетом, публично представленной лишь однажды, а именно с рефератом, предположительно привлекшим большое внимание на австрийском конгрессе стоматологов в 2013 году в Зальцбурге, на близкую народу тему «Обеспечение имплантами в атрофированной челюсти; метод наращивания; дистракционный остеосинтез и программа протезирования». В остальном она была виртуально неприметной: ни книжных публикаций на Амазоне, ни друзей на Фейсбуке, ни активности в Твиттере. Одно-единственное изображение, изготовленное ассоциацией врачей, категории «документальное фото», оценка: весьма привлекательна. (Источник: Интернет, различные поисковики.)

– Ну и как идут дела у храброго пациента? – Она посмотрела на меня, но имела в виду, судя по всему, Мануэля. – Есть ли какие-нибудь осложнения?

Это, к сожалению, был не тот вопрос, на который можно было ответить: я еще раз явился сюда, в логово львицы, чтобы спросить ее, не можем ли мы познакомиться несколько ближе, в стороне от атрофированных челюстей, так сказать.

И я сказал:

– Нет, насколько можно судить со стороны, с моим… с нашим юным пациентом все обошлось, не так ли, Мануэль?

Он метнул в мою сторону довольно презрительный взгляд.

Затем все пошло, к сожалению, очень быстро. Мануэль лежал на белом кресле, все внимание Ребекки Линсбах было направлено на него, и освещенное внутреннее пространство его рта поочередно осматривалось, опрыскивалось, промывалось, ощупывалось и обстукивалось. При этом я удивлялся, насколько безучастным это оставляло меня на сей раз. И вот уже прозвучало:

– Мы закончили, молодой человек. Пожалуйста, один час ничего не есть.

И потом, наконец, все-таки обращенное ко мне:

– Весной я хотела бы увидеть вашего сына снова.

– Он мне не отец, он всего лишь старинный друг моей матери, – ввернул Мануэль.

– Его мать полгода работает в Сомали, она тоже врач, не стоматолог, но зато в Африке.

Я улыбнулся, несмотря на вялую остроту, как можно более победно и как можно меньше демонстрируя при этом мои зубы.

– А, интересно, – сказала она тоном «а, неинтересно».

Но и совсем уж безразличен я ей тоже не был, мужчина это всегда чувствует. Бывают ведь вполне здоровые и красивые женщины, может, даже безупречные стоматологини с восхитительной линией подбородка и перехода к шее, которые делают стойку даже на ископаемых типов – таких, как Жерар Депардье после пяти лет водочного гражданства.

К сожалению, мы находились уже в непосредственной близости к расставанию, и мне непременно нужно было что-то сказать, иначе шанс был бы навеки упущен.

– Госпожа магистр, я надеюсь, это не будет слишком большой наглостью, если я вас просто напрямую спрошу, не будете ли вы, может быть… не мог бы я…

– Само собой разумеется. Я уже и сама подумала, что это не терпит отлагательства. Можете прямо сейчас зайти к моей ассистентке и записаться на следующую неделю. В основном ведь для профилактики? Или уже бывают боли?

Совершенно неуместный дурацкий смех Мануэля выбил меня из колеи, но я все-таки собрал по частям пригодную к употреблению фразу:

– В основном для профилактики. А боли уж потом непременно последуют.

Теперь я все-таки увидел, как она улыбается. И мой промежуточный мозг сфотографировал ее при этом с хорошей резкостью.

Глава 4

Четвертое пожертвование

В начале октября от этого деятеля, то есть от благодетеля, все еще никто не обнаружил и следа, хотя его характеристики от растущего, как грибы, множества экспертов по части психологии, рассуждений и ясновидения с каждым днем становились все отчетливее, многограннее и ярче. Поиски дарителя превращались в народный вид спорта. Люди любят разгадывать необычные социальные ребусы. В кои-то веки разыскивали не разбойника, а его прямую противоположность, и каждая заметка об этом, даже самая тупая, служила вроде как благородным целям и по-своему участвовала в улучшении мира.

Вскоре дело дошло до четвертого пожертвования. Оно торжественно отмечалось не только в Вене, но и за ее пределами как крупное общественное событие, ввергнув «День за днем» в блаженное хмельное головокружение, которое на сей раз проявилось и в экономическом плане. Ибо все большее число рекламодателей почитали за счастье разместить рекламу своих товаров и услуг в бесплатном издании, которое стало столь популярным, и, так сказать, впарить их человечеству в качестве дополнительных бонусов.

Да, и в этот четвертый конверт весом в десять тысяч евро была вложена газетная вырезка из «Дня за днем», и почти все сыщики-любители, включая моих приятелей из бара Золтана, были отныне едины во мнении насчет читательских привычек благодетеля или благодетельницы: он или она концентрировались исключительно на «Пестрых сообщениях дня». София Рамбушек со своими большими социальными репортажами и колонками могла сколько угодно проливать свежеокрашенную искусственную сердечную кровь, но ей так и не удалось выманить у благотворителя ни малейшего пожертвования.

Ему больше нравились простые и менее захватывающие заметки:

«У Венского социально-консультационного центра «Помощь немедленно» кончаются средства. Благотворительная организация для людей, оказавшихся в бедственном положении, которая начертала на своем знамени, что помогает быстро и без лишней бюрократии, из-за постоянного роста спроса вынуждена отказывать все большему числу людей, взыскующих помощи».

София изначально планировала посвятить этой теме большую социальную статью, но потом все-таки решила написать про кризис добровольной пожарной дружины, которой в некоторых районах не хватало средств выполнять свою работу эффективно и с полным покрытием. Так из проблем социально-консультационного центра «Помощь немедленно» получилась лишь короткая заметка, и это явно пошло ему на пользу.

Однако что говорило об анонимном дарителе то обстоятельство, что он обслуживал исключительно короткие заметки «Дня за днем»? На этот счет публичная дискуссия уже предложила обширное многообразие толкований.

1. Он явно хотел затратить на выбор нуждающихся как можно меньше времени и сил.

2. Он просто был не готов платить деньги за газеты, из которых выискивал получателей своих пожертвований.

3. Дело было в том, чтобы не ходить в газетный киоск и вообще никак не зависеть от вспомогательных действий. Он брал газету, что называется, на дороге, и ему не приходилось ни с кем вступать в контакт, чтобы сделать выбор для пожертвования.

4. Уровень и даже идеология газеты, так называемое направление, были ему совершенно безразличны.

5. У него, наоборот, были свои медийные и социально-политические мотивы. Тогда, может быть, это даже входило в его задачу – сделать рупором обездоленных антимаргинальное издание, существующее под лозунгом «закон и порядок».

6. Он однозначно склонен к слабому, скрытому взыванию о помощи и игнорирует пышно преподнесенные социальные драмы.

7. Может, он старый мужчина или старая женщина, который или которая больше не имеет ни желания, ни сил, ни времени интенсивно и углубленно заниматься случаями для органов социального обеспечения, поэтому он или она берет себе в качестве стереотипа бесплатную газету и более или менее наугад черпает случаи из «Пестрых сообщений дня».

8. И все же благотворителю было важно выдать источник своей информации, иначе он бы не стал регулярно вкладывать в конверт вырезку из газеты. Не думал ли он показать тем самым, что без его вырезок дело никогда бы не дошло до столь широкой медийной огласки и до такой реакции среди населения, об этом можно было лишь гадать.

Божественная работа

Я, разумеется, радовался и четвертому пожертвованию. Не только потому, что благотворитель явно пристрелялся к разделу «Пестрые сообщения дня», который официально по-прежнему вел я, но и потому, что я с детства любил Робина Гуда и мне просто приятно было видеть в такой непосредственной близости от себя, как кто-то не отрекался от самых меньших и слабейших в обществе или поддерживал тех людей, которые по доброй воле и без громких труб служили хорошему делу. Но на этом позитивная часть заканчивалась.

К сожалению, в редакции мне приходилось иметь дело с маниакальными личностями, и в первую очередь с Норбертом Кунцем, которые всерьез уверовали, что они как минимум боги. И они давили на меня, принуждая к своей вере, и это означало не что иное, как заставить меня делать много больше за те же самые деньги. Отдел читательских писем из-за большого наплыва корреспонденции утроился в объеме, и это означало, что в три раза больше психопатов, чем раньше, могли потчевать меня своими топорными теориями – и мне приходилось возиться с этими абсурдными текстами.

Еще хуже дело обстояло с «Пестрыми сообщениями дня». София Рамбушек была сильно перегружена своим социальным портфелем, а сверх того фрустрирована тем, что благотворитель совсем не обращал внимания на ее непомерно растянутые репортажи. К сожалению, было уже невозможно установить истинное положение дел, и именно София стала, так сказать, журналистским лицом, причастным к анонимным денежным пожертвованиям. С ее хорошеньким изображением на плакатах и в объявлениях «День за днем» претендовал на то, чтобы стать маркой для нового – доброго – человечества.

И все равно каждый знал, что спонсор ориентировался явно на короткие заметки, которые уже разрослись до размеров крепости, и эту крепость стерегли Аргусы от конкурентов. Выбор социальных заметок был объявлен делом особой важности с резолюцией сената. Каждые несколько часов люди сталкивались лбами в марафоне заседаний, ломали себе головы и торговались, как и чем в очередной раз смягчить сердце благодетеля и облегчить его кошелек на следующие десять тысяч евро.

Я же сидел в тихой и темной каморке и обрабатывал остаток «Пестрых сообщений дня» – все, что не было социальным, то есть мрачные и деструктивные 99 процентов мировых событий. К тому же распоясавшиеся представители остальной сотой доли, а именно возбужденная целевая группа – от слезливых до агрессивных якобы-благодетелей, – теперь с утра до вечера засоряли мой почтовый ящик. То были люди, которые теоретически всегда хотели сотворить что-то хорошее, но практически никогда не имели для этого средств. Теперь они усмотрели шанс полакомиться от большого пирога пожертвований и вымаливали несколько строчек в коротких заметках для наспех сляпанных проектов оказания социальной помощи. Я незамедлительно отсылал эти мейлы Софии Рамбушек, а она переправляла их Норберту Кунцу с вопросом: «Что нам со всем этим делать?», и уже оттуда они снова возвращались ко мне с указанием: «Господин Плассек, пожалуйста, ответьте по возможности вежливо!!!»

Картины недостижимого

Особенным в эти первые дни октября, и это уже отличало меня от остальных, особенным была Ребекка Линсбах. Ту мысль, что эта женщина, которую я, кстати, вообще не знал, в принципе недостижима для меня, я без усилий отодвигал в сторону. Поскольку мне совсем не приходилось размышлять о том, на каком иерархическом этаже заседает, скорее всего, ее муж, на каком кроссовере из какого лофт-гаража в какую резиденцию он едет. И сколько чудесных Линсбах-детишек вечером, после как минимум часовой церемониальной чистки зубов, укладываются в свои кроватки, чтобы их мама и папа в форме диалога еще могли прочитать им их любимые сказки на ночь. А когда малыши засыпают, в гостиной разжигается камин, и мистер Джеймс Линсбах замешивает коктейли, или встряхивает их, или откладывает на потом – смотря по необходимости и настроению.

Думать об этом – я не думал. Я же не мазохист. Реально в моем распоряжении было только гугловское фото Ребекки с конгресса стоматологов, и с ним я сопоставлял те моментальные снимки, которые сохранил мой промежуточный мозг. Серия этих моментальных снимков складывалась в маленький фильм, который я прокручивал по нескольку раз на дню, чтобы время от времени побаловать себя чем-то приятным, что бы отвлекало меня от привычного. Больше всего я любил прокручивать этот фильм ночами, лежа в постели, когда моя голова была уже непригодна для того, чтобы подводить итоги дня, а то и всей жизни. Вот и давеча я рассматривал Ребекку и воображал себе, что все доступное представлению может быть осуществимо, даже фактически невозможное.

– Ты немного того в зубную врачиху? – спросил меня Мануэль, к моей полной растерянности, в один из наших вечеров.

При этом у него была на верхней губе та гнусная ухмылка полупросвещенного подростка, у которого любовные сигналы из телевизионных каналов и интернет-форумов еще не дошли до головы, не говоря уже о сердце, а копошились где-то на пару этажей ниже.

– Я немножечко чего? – уточнил я.

Теперь он имел случай доказать мне, на что способен.

Он отложил в сторону ручку, которой так и не вписал еще ни одного слова в лежавшую перед ним тетрадь, хотя занес ее над страницей добрых двадцать минут назад.

– Ты сам знаешь, что я имею в виду, втрескался, втюрился…

Ясное дело, обычный язык войны и борьбы. Я-то был сторонником более строгих вербальных законов о хранении оружия, по крайней мере для подростков.

– Влюбился, ты имеешь в виду? – спросил я.

Это слово, разумеется, было для него мучительно стыдным, ведь он был мальчишка, а в этом на удивление мало что изменилось со времен моего собственного детства.

– Да, она мне нравится, она, признаться честно, как раз в моем вкусе, – произнес я.

– Но тут тебе придется изрядно помучиться.

Теперь он снова ухмыльнулся, но уже не гнусно, а скорее заговорщицки.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, с твоими-то зубами.

– Уж она мне их выправит и отполирует, – сказал я.

Тут он громко рассмеялся. Я не считал, что он заходит слишком далеко, потешаясь надо мной все больше. У меня даже внезапно возникло чувство, что я в состоянии стать для него настоящим примером – а именно в том, как смотреть на вещи субъективно, когда объективно они представляют собой нечто совсем другое. Начинать с этим делом никогда не рано, потому что это всегда пригодится для того, чтобы выжить.

С Флорентиной в пивном баре

Как отец, я пережил на этой неделе еще один маленький звездный час: мне позвонила Флорентина, она хотела встретиться со мной, без Гудрун – только мы вдвоем. Встречи вдвоем с моей дочерью можно было пересчитать по пальцам одной руки. Бесконечно много лет назад я ездил с ней в парк Пратер покататься на пони, то были травматичные полдня, которые я не могу забыть до сих пор. Сидя верхом на лошадке, маленькая принцесса внезапно расплакалась, и ее невозможно было ничем успокоить. Признаться, и я – как зритель – ожидал от пони большего, чем пять скучных шагов, после каждого из которых ему требовалось по пять минут передышки для переваривания. Проблема была в том, что Флорентина тогда считала виноватым меня, ведь это я посадил ее верхом на ленивого пони, в то время как другие дети носились на других лошадках вскачь. Мне не оставалось ничего другого, как вызвать Гудрун, чтобы она забрала истерически орущего ребенка. Бертольд, новый папа, не преминул явиться вместе с ней. Он демонстративно встал между мной и Флорентиной и простер объятия так, как будто был ее спасителем. Увидев его, Флорентина бросилась к нему, как одержимая. Он поднял ее вверх, покружил в воздухе, прижал к себе, поцеловал. Слезы высохли в мгновение ока, и малышка просияла во все лицо. В награду ей было позволено залепить сахарной ватой весь рот, Бертольд точно знал, чем можно склеить разбитое детское сердце. На прощанье я помахал ей, но она не помахала мне в ответ. С тех пор мы всячески избегали общения вдвоем. О’кей, это я избегал. Просто у меня был панический страх опять посадить мою маленькую Флорентину не на ту лошадку.

* * *

Итак, то была ее инициатива, и ее звонок, и ее идея, и ее конкретное желание, и так мы встретились с ней в альтернативном пивном баре «Трайблоз», в пресловутом Штувере – тоже по ее выбору, – куда люди младше сорока не заглядывали в принципе. В этом ей хотелось пойти мне навстречу явно дальше, чем на полпути. Я перед тем уже выпил пару стаканов, потому что был страшно взволнован. Дети умеют ввергнуть нас в стресс как следует.

Ее вид, дорогие шмотки, которые радикально удешевлялись ее манерой их носить, размазанный макияж и серебряная звездочка на ноздре, желавшая казаться гадким панковским пирсингом, – все это должно было рассеять последние сомнения в том, что в помещение вошел ребенок. В состав ее прикида входило и то, что на каждом мужчине, будь то посетитель или кельнер – неважно, какого пошиба, – она опробовала свой мерцающий взгляд, и это причиняло мне настоящую боль.

– Для меня пиво, а ты что будешь пить, Флорентина? Яблочный сок? – спросил я.

– Тоже пиво, – кивнула она.

– Что, правда? – засомневался я.

Мне это совсем не понравилось, ведь был еще белый день.

– Конечно. Я всегда пью пиво, когда выхожу, – сказала она и заговорщицки улыбнулась мне, потому что ей и в самом деле казалось, что этим она набирает у меня очки.

Я, к сожалению, был последним, кто имел право применить здесь свое властное слово.

Приблизительно в том же направлении двинулся затем и наш разговор. Флорентина хотела пожаловаться мне на своих обывательских «стариков». Она по горло была сыта домом, школьными уроками, лимитированным временем в Интернете, закрепленными часами обеда и ужина и контролируемым часом возвращения домой, призывами к порядку и дисциплине, к чистоте и вежливости, стилю и этикету. Кроме того, она всерьез подумывала о том, чтобы все бросить и прекратить обучение в гимназии.

– Для того чтобы заняться чем? – спросил я.

– Понятия не имею, устроюсь куда-нибудь на работу, я просто хочу быть свободной. Я не хочу закончить так, как мама или папа… то есть Бертольд, – сказала она.

– Ты предпочитаешь закончить так, как я? – уточнил я.

Редко мне приходилось произносить фразу, которая бы так крепко приклеилась к языку и так болезненно от него отделилась, как эта.

– Ты хотя бы живешь своей жизнью, делаешь что хочешь и не беспокоишься о том, что подумают о тебе другие, – заявила она.

– Но не путай это со свободой, детка, – ответил я. – Вся моя свобода состоит только в выборе между пивом, вином и шнапсом, да и эту свободу я могу себе позволить лишь потому, что твоя мама пристроила меня на работу, к тому же на работу, которую я ненавижу. Вот она, моя свобода!

Внутри я дрожал от страха, что у Флорентины сейчас опять будет тогдашний взгляд, какой был у нее верхом на пони.

– Но ты, по крайней мере, естественный. Ты всегда оставался верен себе, а считается только это, – сказала она.

Я лишь успел взять ее руку и крепко пожать, как мне немедленно понадобилось в туалет.

Когда я снова был в порядке и вернулся к столу, Флорентина разоткровенничалась и рассказала, что у нее уже три месяца как есть друг. Его зовут Майк, ему двадцать один год.

– И он музыкант, – предположил я.

– Да. А ты откуда знаешь? – Она и впрямь удивилась.

– Я знаю мою дочь. Ударные?

– Нет, бас-гитара.

– Хорошие басисты всегда нужны, – соврал я. – И что они играют?

– Инди и психоделический рок, скорее медленные вещи.

«Психоделический» – это не предвещало ничего хорошего.

– И вы уже?..

– Я нет. А он уже, но только сигареты, ничего тяжелого.

Я, правда, имел в виду совсем другое, но и это встревожило меня не на шутку.

– Ты хочешь познакомиться с Майком? – поинтересовалась она.

– Хочу, и даже очень. Непременно! Это замечательно, что ты спросила.

– Он очаровательный. Он тебе понравится, – заверила она.

Я не был в этом так уж уверен.

– Он напоминает мне тебя.

С одной стороны, это было восхитительно, но с другой – подтверждало мои худшие подозрения.

– Но ни слова маме и Бертольду, обещай это. Им ничего нельзя про него знать, – попросила она.

– От меня они ничего не узнают, в этом я клянусь.

Я смотрел на свой пустой пивной бокал и чувствовал, что настоятельно нуждаюсь в добавке. Но с этим дело обстояло плохо, потому что бокал Флорентины тоже был пуст.

– Я, кстати, тоже хотел бы, чтобы ты кое с кем познакомилась, но это, может быть, несколько преждевременно, – сказал я.

– У тебя новая любовь? – Она распахнула глаза, и ее зрачки, обрамленные зелено-медно-янтарными радужками, загорелись.

У нас троих были практически одинаковые шесть глаз.

– Нет-нет, не это… или… то есть… может быть… но я имею в виду кое-кого совсем другого. Только это еще рановато, – повторил я.

Теперь она была совершенно сбита с толку, но мы оставили все как есть.

– Так, и знаешь, что мы теперь сделаем, Флорентина? Мы закажем нам кофе. Договорились? – спросил я.

– Да, кофе хорошо бы, – ответила она.

– А потом я хотел бы еще сказать тебе несколько слов на тему школы.

– Это обязательно?

– Думаю, да.

– О’кей, – согласилась она.