Текст книги "Болван да Марья"

Поедем как-нибудь в Кронштадт, обязательно зайдём в Морской собор. Там мало того что два престола из мрамора из бадахшанского лазурита, так ещё из лазурита колонны ворот. Не уверен, что это тоже бадахшанский. Весьма вероятно, что байкальский или памирский. Но если судить по насыщенности синего цвета, думаю, что реставраторы где-то нашли тот самый афганский.

Но не суть. Я не об этом. Странное дело, когда вижу лазурит, вспоминаю отца. Его образ навсегда связан с этим синим камнем. Я вижу лазурит и говорю себе: «Папа». Не смейся! Да, я стал сентиментален. Я старый, мне можно. Наверное, всегда таким и был, теперь просто перестал стесняться.

В Выборге мы оказались к половине первого. Я расплатился с фиником карточкой, забрал чемодан из багажника и покатил его к вокзалу. Однако дверь оказалась закрыта. Петрозаводский уже прошёл, а первая электричка отправлялась без четверти пять. Я поставил чемодан на тротуар, закурил и стал тыкать пальцем в телефоне, пытаясь заказать Uber. Подошёл давешний финн.

– Pietari[13]13
  В Петербург? (финс.)


[Закрыть]?

– Угу, – я не отрывался от экрана.

Приложение никак не хотело устанавливаться. Требовалось очистить место, и я удалял звуковые файлы с конференции.

– Voin viedä sinut.[14]14
  Могу довезти. (финс.)


[Закрыть]

– Да пошёл ты! Знаю тебя, теперь полторы тысячи евро запросишь.

– Not expensive. Like «Uber».[15]15
  Недорого. По цене Юбера. (англ.)


[Закрыть]

Я отмахнулся и продолжал воевать с телефоном. Наконец приложение встало как надо, я набрал Марьин адрес и указал эконом-класс. Одна машина оказалась поблизости. Цена меня устроила, и я нажал «ОК».

«Вас ожидает синий вольво», далее шёл финский номер. Я поднял голову и увидел машущего мне финна. Это была его машина.

– Чёрт с тобой, вези! – Я показал на чемодан.

Финн с улыбкой уцепил чемодан за ручку и покатил к багажнику.

– Russians can't get used to technology. And the Finns are a technological nation. We integrate into any system if the system is logical. The Russian empire was logical. The Soviet Union was logical. And Putin is the absence of logic, he brings chaos to the world[16]16
  Русские не могут привыкнуть к технологиям. А финны – технологическая нация. Мы встраиваемся в любую систему, если система логична. Российская империя была логична. Советский Союз был логичен. А Путин – это отсутствие логики, он несёт миру хаос. (плохой англ.)


[Закрыть].

– Да заткнись ты, ради всего святого! Поехали!

Я опять послал его, но на «вражеской территории» финн посчитал своим долгом продолжить политинформацию. Он грузил меня до самого въезда на ЗСД[17]17
  ЗСД – Западный скоростной диаметр. Платная магистраль, пересекающая Санкт-Петербург с запада на восток. Начинается перед Сестрорецком.


[Закрыть]. Вспоминал Зимнюю войну, Маннергейма, пакт Молотова – Риббентропа, какие-то вовсе мне неизвестные факты послевоенного сотрудничества Финляндии и СССР, Маастрихское соглашение, брекзит, правила, по которым работают европейские парламентарии, решения еврокомиссий. Он одинаково хорошо разбирался в ценах на российский газ и на сжиженный американский. Он знал, сколько в год прокачивается по магистральным трубопроводам. Он наизусть сыпал цифрами военных бюджетов европейских стран. И через слово вспоминал Путина.

Вначале я мучился, потом тупо плюнул и смотрел в окно. Белые ночи давно кончились, но небо словно ленилось темнеть по-осеннему.

А накануне мне опять звонила Кира. Я стоял в стокгольмском супермаркете и выбирал брусничный джем, чтобы был такой, как в IKEA.

– Беркутов, ты где?

– Я в Стокгольме, завтра буду в Питере.

– Поторопись. Романовой совсем плохо. Завтра перевозим её в Алмазова.

– Угу.

Я пытался разобрать, что написано на этикетке.

– Беркутов!

Я вздрогнул и отстранил телефон от уха.

– Романова говорила, что ты болван. Но не до такой же степени! Хватит угукать! Она умирает. Ты ей нужен. Понял?

Я понял. Я давно понял, но стремался себе признаться. Я знал, что Марья умрёт, ещё только её попилили второй раз, а мы повезли её в Кисловодск на реабилитацию.

Жили втроём в огромном номере, который вскладчину сняли на пару с Бомбеем. Это был почти президентский люкс. Мы сняли его на две недели. Президентский отличался только словом «президентский» и двойным ценником. В остальном номера были идентичны. Наш назывался «Лермонтов». Номер заказывал Бомбей, и я ожидал какую-нибудь пошлятину с зеркалами в золотых рамах и плафонами в стиле Людовика какого-то. Я не ошибся. Плафон в одной из спален, похоже, расписывал любимый ученик того маляра, что ваял потолок столовой в квартире на Стремянной. Но у здешнего купидона глаз был на месте. Купидон щурился, наставляя лук на лежащих в огромной трёхспальной кровати. Зрачок другого глаза находился ровно посередине, и, согласно законам перспективы, казалось, что купидон целится в каждого. Шесть дней потом мы спали в этой кровати втроём: два толстых мужика и между нами прозрачная от облучений и химиотерапии лысая женщина в шёлковом платке цвета бордо.

Вообще, это была спальня, которую мы отвели Марье. По приезду я занял самую маленькую комнату-кабинет и попросил коридорную постелить мне на софе. Бомбей заранее выбрал спальню с фальшивым балконом, похожим на язык, который отель показывал ближайшей горе. Ещё была огромная гостиная с роялем и выходом на террасу с балюстрадой. Мы приехали пятнадцатого апреля. Тощий парень на ресепшене, похожий на пидараса, оглядел нашу троицу, скабрёзно улыбнулся и со значением пожелал хорошего отдыха.

Ароматы от цветущего юга ломились в открытые окна. Мы заказали в номер коньяк, шампанское, «Ессентуки», «Жигулёвское барное» и «всё, что есть из закусок». Тогда я и узнал, что Вероника Сергеевна ушла от меня именно к Бомбею.

Смешно получилось. Это ведь был уже восемнадцатый год. Утром Бомбей заявил, что ему надо поговорить с семьёй. Марья спустилась в гостиничный сад читать, а я отправился принимать ванну. Бомбей сидел на крутящемся стуле, поставив планшет на рояль и воткнув в ухо наушники. Но то ли контакт не дошёл, то ли небеса сжалились надо мной или, наоборот, решили посмеяться, но всё было слышно. Голос сына я не мог не узнать. Я вылез из ванной, обернул вокруг чресел полотенце, прошёл на цыпочках, заглянул Бомбею в экран: Вероника Сергеевна держала на коленях малявку, а мой сын корчил рожи сзади. Я помахал рукой. Вероника Сергеевна и сын, как ни в чем не бывало, помахали в ответ.

– Привет, Беркутов! У тебя всё хорошо?

У меня всё было хорошо. Бомбей оглянулся, увидел меня, оскалился и продолжил разговаривать с семьёй, которая раньше была моей. Сука он, конечно. Так друзья не поступают. Почему было не сказать? Я бы понял. Ну, или почти понял. Но это же Бомбей. Впрочем, последние годы он казался мне счастливым. Друг имеет право на счастье. Что бы нет? Тем более я тоже не страдал.

Мы не стали говорить об этом. Просто оба сделали вид, что всё нормально. Никому не хотелось разборок.

Первую ночь после перелёта Марья спала хорошо. Коньяк она выпила вместе с нами, это её расслабило. Весь день она провела в саду в плетёном кресле. Официанты таскали ей туда кофе и минералку. Я приносил несессер с таблетками. Марья выковыривала из разных блистеров на целую горсть, кидала в рот и запивала красным вином, разбавленным «Ессентуками». Смеялась, что в свои сорок девять ведёт жизнь поколения просперити. Но потом начались панические атаки. Нет, объективно болеть было нечему. В тот раз её выскребли хорошо, не дав метастазам шансов. Однако болело то, чего в организме уже не было.

– Это моя астральная селезёнка, – смеялась Марья, и у неё по щекам катились слёзы.

Вызванный Бомбеем платный терапевт хмуро пролистал эпикриз, пощупал Марье разные места, посмотрел склеры и отделался советом колоть НПВС[18]18
  Нестероидные противовоспалительные средства.


[Закрыть]. Мне хотелось разбить его безучастную сытую морду. Но я сказал «спасибо» и расплатился. Следующую ночь Марья чуть не кричала. Бомбей нажрался коньяка и спал. Его храп, минуя гостиную с роялем, доносился аж до спальни Марьи. Я хотел было закрыть дверь, но Марья сказала, что бомбеевский храп её успокаивает. Я спрашивал, где у неё болит, она не могла толком ответить. Похоже, болело везде. Я то и дело вылезал из своей постели, шёл к Марье, гладил её по голове, давал попить. В конце концов мне надоело бегать туда-сюда из своей спальни. Я забрал одеяло и лёг рядом. Она прижалась ко мне и вдруг уснула. Следом отрубился и я.

Утром Марья уже чирикала. Она проснулась раньше всех и успела заказать завтрак в номер. Бомбей вышел из своей спальни, вперился в меня, лежащего в Марьиной постели, и сказал что-то типа: «Беркутов, ты неисправим». Я послал его матом, он заржал.

Потом сидели на террасе и хрустели круассанами с творожным сыром. Кофе нам подали в высоком серебристом кофейнике, в котором отражались горы. Нам то и дело звонили по работе. Бомбей отвечал всякий раз, его должность не предполагала личного времени. Я же, проведя десяток консультаций, плюнул и тайком от Бомбея поставил телефон на авиарежим. Формально он был моим начальником. Мне, впрочем, было к тому времени уже похер – холдинг остофиздил, как, впрочем, и Москва. Я подумывал уходить. Марья чувствовала себя хорошо и предложила подняться на Малое седло по канатке.

Я помнил эту канатку с детства. Меня привозили в Кисловодск родители в семидесятые. Дорогу тогда только недавно открыли, и она пользовалась успехом. Чтобы проехать, приходилось стоять долгую очередь. Потом мы с отцом летали через Кисловодск в Домбай и обратно кататься на горных лыжах и всякий раз поднимались по канатке. Но сейчас, в апреле, народу было совсем мало. Когда мы вылезли из такси у станции «Храм воздуха», на пятачке перед павильоном нижней станции никого не было. Бомбей купил билеты, мы дождались жёлтого вагончика и оказались в нём одни. Других желающих подняться до Синих камней не нашлось. Ещё утром было солнечно и тепло. Но пока мы собирались, пока вызывали такси, что-то в пробравшемся между гор небе скисло, и в воздухе повисла стыдливая морось. Клочья не то облаков, не то тумана тащило ветром вдоль склонов.

Я достал из кармана фляжку и оловянные стаканчики в кожаном чехле, купленные в магазине «Золинген» на Австрийской площади. Разлил. Выпили. Сразу разлили по второй, чтобы держать в ладонях и согревать. Марья закурила. Вагончик сразу наполнился дымом. Я к тому времени уже лет десять как бросил, но тут подцепил ногтем из пачки Марьи длинную тонкую сигарету.

– Беркутов, курить вредно! – это она.

– Вредно, Беркутов, вредно. Не сомневайся, что очень вредно, – это Бомбей.

– Идите оба в жопу! – это уже я.

Мы с Марьей курили. Бомбей тыркался в телефоне. Вообще там недолго, весь путь до вершины занимает минут восемь. Но тогда мне показалось, то поднимались целую вечность. Я смотрел на Марью, Марья смотрела на Бомбея, а Бомбей смотрел в телефон на графики отчётов отдела продажи торговых помещений холдинга.

Наверху дул ветер. Марья поёжилась. Бомбей снял пиджак и накинул Марье на плечи. В огромном Бомбеевском лапсердаке Марья казалась ещё меньше.

– Обещай, что на похоронах не будешь торчать в своём телефоне, – это Марья, конечно, Бомбею. Мой телефон, переведённый в авиарежим, лежал в заднем кармане брюк.

Бомбей оторвался от экрана и посмотрел на Марью поверх очков.

– Тебе какой гроб? Мы планировали белый.

– Сойдёт.

– Оркестр заказывать или обойдёмся колонкой по блютусу?

– А без музыки никак?

– Без музыки сложно настроение создать. Начнут болтать, потом ржать. Сама знаешь, никакой дисциплины.

Бомбей взглянул на меня и нетерпеливо защёлкал пальцами. Я разлил коньяк по новой.

– Тебе обычный чёрный габбро или лучше выпендриться? – это уже я.

– Лучше габбро-диабаз или порфирит.

– На хера тебе порфирит? Где розовое и где ты? – это опять Бомбей.

– Всё-таки херово ты учился: путаешь порфирит и ортоклазовый порфир. Тот да, розовый. А, скажем, диабазовый порфирит, наоборот, такой тёмно-зелёный.

– Может быть, мрамор? Хочешь скорбящего ангела? Сейчас делают из мраморной крошки или вообще 3D-печать. Модно, экологично, – это снова я.

– И чтобы углубление для стакана было. Пришёл, поставил, налил, выпил, всплакнул, – а это Бомбей.

Марья попыталась дотянуться до мошонки Бомбея коленом, но тот резво отскочил, по-скоморошьи зажал руками пах и побежал по тропинке, потешно подпрыгивая.

– Фигляр! – крикнула ему Марья в спину и обернулась ко мне. – Всё бы вам стебаться. А мне надо заранее подготовить.

Марья достала новую сигарету, закурила, выпила залпом коньяк, стряхнула капли на землю и протянула мне стаканчик. Я обновил.

– Эту канатку какой-то наш родственник грузин проектировал. Мзия говорила в детстве, но я уже не помню.

– И что? – не понял я.

– И ничего. Сделай мне красивое надгробье, чтобы мне шло. Сможешь?

Я кивнул и обнял её. От Марьи пахло лекарствами. Это ощущалось даже здесь, на вершине.

– Поживи ещё.

– Поживу.

За день Марья уходилась, легла рано, но к полуночи проснулась, и опять от панической атаки. В этот раз «дежурил» Бомбей. Часа в три он разбудил меня и сказал, что думает вызвать скорую. Эта была плохая идея. Марью отвезли бы в стационар и накачали НПВС. Ничего иного в ночь с субботы на воскресенье от скорой ждать не приходилось.

Я зашел в её спальню. Марья сидела на кровати, обняв руками колени, и покачивалась.

– Херово?

– Угу.

– Что болит?

– Всё.

Я вытащил из лежащей на тумбочке пачки сигарету, спустился вниз и вышел в сад сзади отеля. Зажигалки не оказалось, и я вернулся в холл. За стойкой дежурил всё тот же похожий на пидараса худой парень. Я спросил у него зажигалку. Он протянул мне одноразовый пальчик с логотипом отеля.

– Может, что надо?

– Спасибо, всё прекрасно, – я махнул рукой.

– А то есть что.

– В каком смысле?

И тут до меня дошло.

Я ворвался в номер, сжимая в кармане пакетик с бошками. Бомбей и Марья лежали в обнимку. Бомбей гладил Марью по голове.

– Надо вызывать, она не может уснуть.

– Не надо.

Я помахал пакетиком. Бомбей выругался. Я пошёл к себе, вырвал из ежедневника листок, свернул вдвое, потом вернулся в спальню к Марье. Вытащил из пачки две сигареты, вылущил из них табак. Оторвал от листочка тонкую полоску, разорвал пополам, скатал две пружинки. Оторвал от сигарет фильтр и вставил в гильзы пружинки. Потом достал из пакетика пару бошек, аккуратно растёр между пальцами, высыпал на листочек, добавил табак и аккуратно набил два джойнта.

Марья тяжело дышала и чуть поскуливала. Я прикурил один и протянул Марье.

– На.

Марья освободилась из объятий Бомбея, села на кровати, посмотрела на меня, потом на джойнт.

– Беркутов, ну я понимаю, Фолкнер, но ты…

– Пыхай давай!

Машка протянула руку, взяла джойнт и затянулась. – Почему все мои друзья такие мудаки?

Бомбей вылез из-под одеяла, оказавшись в шёлковых бриджах с гордо торчащим бугром.

– Бомбей, ты неисправим, – передразнил я его, показав на бугор.

– Наркоманы, – буркнул Бомбей и ушёл к себе.

Марье стало легче. Уже через четверть часа она уснула и спала до утра.

Следующую неделю мы с Марьей курили целыми днями. День на третий Бомбей не выдержал и попросил свернуть ему. В отличие от нас, его «пробило на хи-хи»: болтал всякие глупости и ржал. Мы ему не мешали. Веселится человек, и хорошо. Ему тоже полезно нервы отпустить. Трижды я покупал у тощего дурь. Хотел даже купить с собой, но рассудил, что это стрёмно. В аэропорту ходят специально натасканные на траву собаки, а из меня ещё тот контрабандист. Марьины боли прошли полностью, но она требовала, чтобы мы спали с ней. Так и спали: она посередине, мы по краям. Мне даже храп Бомбея не мешал. Ему мой, впрочем, тоже. Марья же читала допоздна и гладила то меня, то Бомбея по голове. Что-то в этом всём было странное. Учитывая золоченые ножки трюмо, столешницы из мрамора, купидонов на потолке, иногда мерещилось, что меня пьяного забыли в декорации слезливой фильмы. Впрочем, может быть, так и было. Несколько раз я без причины плакал, укрывшись с головой. Трава – она такая. На всех действует по-разному.

Такси уже проехало по дуге Приморского шоссе вдоль Сестрорецкого разлива, миновало Горскую и Лисий нос, когда пришло сообщение от Киры: «Ты где?»

Я ответил: «На границе», – и назвал финну свой домашний адрес.

– Price will not change, – кивнул финн, введя в навигатор Большую Посадскую. – Poehaly!

– Поехали-поехали.

Когда мы въехали в город, уже светало, но солнце ещё не поднялось. Часы показывали четверть пятого. Финн то и дело зевал. Было видно, что он устал. Я же, напротив, проснулся. Мятной водки в плоской дьютифришной бутылке оставалось не больше четверти. Хотелось есть. Я показал финну, где припарковаться, приложил к валидатору карточку, собрал в карман пустые пакетики из-под орешков и вылез, разминая затекшую спину. Финн достал из багажника мой чемодан, опять широко зевнул. Что-то сказал по-фински, но в этот раз я не понял, что.

– Пярву, – он протянул мне руку. – Денис.

– Fishing. Vozmy, – финн протянул мне визитку. – Cottage on the banks of the Saimaa. You can live in this place for a long time. It is not expensive. This is my parents' house. They are old and live in Helsinki[19]19
  Коттедж на берегу Саймы. В этом месте можно жить долго. Это недорого. Это дом моих родителей. Они старые и живут в Хельсинки.


[Закрыть].

Поблагодарил, сунул визитку во внутренний карман куртки, пожал протянутую руку и потащил чемодан через подворотню, когда он меня окликнул.

– Hey! Putin is already old, you need a young president. You need to choose a person who was born beyond the Urals. Let him look east and leave the west alone[20]20
  Эй! Путин уже старый, вам нужен молодой президент. Нужно выбрать такого человека, который родился за Уралом. Пусть смотрит на восток и оставит в покое запад.


[Закрыть].

Я повернулся к нему спиной и, уже входя в парадное, помахал рукой.

Отца избили в девяносто третьем. Хорошо избили. Голову не тронули, а рёбра поломали, ну и вообще, он вначале целиком весь синий, а потом жёлтый стал от гематом. Когда били, целились в пах, но он свернулся калачиком. Я в тот вечер за каким-то чёртом припёрся на родную кафедру, напился там спирта с лаборантами, а после поспешил от универа к Марье в лабораторию, мимо института, куда отца назначили директором. Смотрю, впереди, прямо напротив отцовской проходной, двое гасят кого-то в сугробе. По тем временам дело обычное. Студенты-вечерники мимо идут, внимания не обращают. Типа так и надо: зима, снег скрипит, пар изо рта, охи-стоны, матюги, огонёчки на ёлке перед зданием Биржи. Я даже и понять ничего особо не успел. Тут визг тормозов, удар такой сочный и сразу же пёсий визг-скулёж. Какой-то ухарь на девяносто девятой выскочил из Таможенного переулка, а от клиники имени Отто собака перебегала. Скользко, дороги херово чистили. И один из тех, кто гасил кого-то в сугробе, бросил это занятие, кинулся к собаке. Куртку с себя скинул, пса в куртку и сразу бегом по снегу ко входу в Докучаевский. Второй за эти несколько секунд куда-то слился, я не успел заметить, куда. Люди подошли, стали помогать подняться. Тут только и увидел, что это отец, в этом своём стёганом зелёном пуховике, который он в Штатах купил летом, в шапке мохнатой. Шапку ему поднесли, она, понятное дело, слетела. Портфель рядом валяется, ручка оторвана.

Повёл его в институт. Там скорую вызвали. Было понятно, что голова цела, а остальное заживёт, но те приехали, пощупали и увезли в Ленина на Большой проспект. Я с вахты матери позвонил, сказал, мол, так и так, у нас ЧП. Она, конечно, расстроилась, испугалась за него. На следующий день примчалась на Ваську, шухер там навела, чтоб из коридора в палату перевели. Мать у меня может – балетный характер. А я, как только отца погрузили, пошёл к Марье.

Захожу в Докучаевский, поднимаюсь в лабораторию, а у них там ветлечебница. Всё в кровище, собака эта на полиэтилене в углу, ветеринар шьёт чего-то. Всякой медициной шмонит. Грузин из охраны собаке голову держит, плачет. Марья рядом вся в соплях. Мзевинар стоит, мрачнее тучи, но та без слёз. Ясное дело, собачка, бессловесное создание. Жалко. Вообще, эту собаку они несколько лет подкармливали. У неё даже будка стояла во дворе института. Вроде ничья псина, а вроде тутошняя. Пока я на кухне кофе себе разводил, собака сдохла. Это я по Марьиному рыданию понял. Ещё понял, что секса у нас сегодня не будет, и на Стремянную я поеду один. Марья после стрессов трахаться не любила, не могла кончить. Посидел там с ними ещё, потом помог собаку вынести. Её этот грузин в багажник своей тачилы упаковал. Потом мне руку пожал за помощь. Мне бы его в этот миг ногой по шарам за то, что на отца напал, а я только улыбнулся, «ну, пока» сказал.

Конечно, что с отцом это Мзевинар постаралась, я сразу понял. Тут два и два складывать не пришлось. А вообще, в её характере. И что потом меня пожалела, взяла на работу – тоже в её характере. Амплитудный такой характер. Отец так и не узнал до самой смерти. Уж Мзевинар и так намекала, и сяк, мол, за дело тебе, нехрен свою женщину бросать ради её же дочери. А он ничего не понял. Ну, точно болван-профессор, втрескавшийся в студентку. Столько лет прошло, а ловлю себя на мысли, что поделом получил. Матери бы хоть постеснялся.

Хер кто стеснялся! Отец сбежал из больницы на третий день. Сказал матери, что поехал в санаторий от университета, а сам снял номер в «Октябрьской», и жили они там неделю с Марьей. Это Марья мне потом, в Харькове, рассказала в пьяной истерике, когда я её по роже припечатал. Или не припечатал, а только замахнулся. Или вообще только подумал дать ей пощёчину, но уже в том виноват сам перед собой на всю жизнь. На отцовских похоронах я смотрел на Мзевинар, одетую в чёрное платье-пальто, расшитое бисером, от модного дома Ирины Дегтярёвой, смотрел на Марью в траурном костюме от Кардена; оглядывался на свою мать в трикотажном чёрном платье, в котором она ходила с отцом в театр ещё десять лет назад. Все трое были в чёрных очках. Двоим приносили соболезнования. Мать, слава богу, вторую не замечала. Мать просто плакала, держась за мою руку. Ну и я, конечно, плакал.

Едрючий гондон Джим Руа на церемонии в крематории стоял с рассеянной физиономией. Если бы ему позволили приличия, он рыдал бы в голос. Без моего отца вся афёра теряла смысл. Остальным в институте было наплевать на NASA, им хватало денег РФФИ, и от американцев они ждали только одного – грабежа. Странно, что в одном месте собралось так много умных людей. Хотя, большинство много лет работало в Африке, Латинской Америке и Азии. Они знали, что такое «помощь» американцев. А вообще это я слил мистера Руа. Кому? Марьиному шефу в институте. У меня других знакомых, хоть как-то связанных с КГБ, не было. А этот всё сделал чинно. Отец ещё был жив, когда едрючего гондона Джима по звонку из Большого дома освободили от должности заместителя директора института по проектам и лишили доступа в фонды. Всё! Он просто не успел. Да-да, Джим! Это я, Беркутов Junior, вломил тебя. Ты приезжал к отцу, хотел поговорить, пожаловаться, но отец никого не хотел видеть, он смотрел внутрь себя. И тебя не пустила моя мать. Да-да, Джим, та самая, про которую ты сказал: «Она стара для тебя, Майк. Новую жизнь надо начинать с новой женщиной!» Надеюсь, у тебя всё плохо, едрючий ты гондон!

Кира выловила меня уже в Москве. Позвонила на общий коммутатор, попросила соединить с моим отделом. Звонок перекинули на московский офис, потом на мою секретаршу, потом на меня. А с чего бы мне не взять трубку, если звонят по поводу рекламы клиники «Долгожитель». Она просекла, что сказать, а я прокололся.

– Ну и что это за херня? – это Кира.

– Какая? – это я.

Вообще-то я её, понятное дело, опять не узнал.

– Марья умерла позавчера. Похороны завтра.

Тут до меня допёрло, кто это звонит. Кира назвала кладбище, время похорон, время отхода автобусов от морга больницы и повесила трубку, не попрощавшись. Я сделал пометку в ежедневнике и ушёл на совещание по поводу комплекса в районе Тропарёво. Но голова моя была не на месте, и я профукал все возможности. Надо было хотя бы рекламный бюджет резервировать. Ни фига. Сидел, глазами хлопал, пока остальные отделы откусывали себе куски. Мне осталось, сколько осталось. Плевать.

Ещё третьего дня я проснулся в четыре утра и точно знал, что Марья умерла. Накануне мне пять раз звонила Кира, раз десять Бомбей, три раза Сека, ну там ещё всякие. Я не брал трубку, не открывал их сообщения в мессенджере, чтобы не было отметки «просмотрено». Когда-то в детстве в гостях я услышал дурацкую историю про сына и мать. Мать болела, а сын не мог к ней прилететь. Что-то там у него не складывалось. Сын служил офицером где-то на Сахалине, а мать жила, например, в Ленинграде. И вот он однажды проснулся от того, что звякнула ложечка о стакан, а он там один, где спал. Никаких стаканов, ложечек. А потом оказалось, что в этот миг мать пила чай, ей стало плохо, ложечка выпала из руки в стакан, а мать померла. Ну, короче, бредовая такая история для экзальтированных тёток. Но запомнилось с детства.

А тут да. Проснулся, словно что-то треснуло где-то. И сразу о Марье подумал. И про ложечку эту сраную вспомнил. И тут же бросился звонить. Да, я звонил ей и звонил, а на том конце звучало это пошлое про абонента, который вне зоны действия сети. Оно всегда звучит, даже когда все живы. Словно подготавливает. Словно показывает, как это будет. А то мы, сука, не знаем, каково это. Грёбаная сотовая сеть! Грёбаные роботы! Грёбаный мир! И в нём я, распоследний грёбаный мудак, воющий в душевой кабинке от своего стыда и чужой боли.

На похороны я не поехал. Бомбей через неделю позвонил и сказал, что больше мне не друг, а увидит, сломает нос. Прекрасно. Жену у меня увести и молчать – это по-дружески. В принципе да, хрестоматийные друзья так и поступают. Секе я позвонил сам, тот всё понял. Ну, Сека всегда был сообразительный. Потом я перевёл ему на памятник из порфирита, как Марья и хотела. Ну какие ещё на хрен ангелы?

К зиме я подал заявление по собственному желанию. В холдинге тему не просекли, решили, набиваю цену, и предложили хорошие условия плюс опцион акций. Я отказался. Они удвоили опцион. Видимо, в «департаменте общих вопросов» (так у нас называлась служба безопасности) решили, что я готовлюсь слить коммерческую тайну. Знал я немало. В девяностые за такие знания можно было запросто стать жмуром. Впрочем, отжмуриться никогда не поздно. Я взял опцион, тройной оклад, подписал соглашение о неразглашении и с пятнадцатого января ушёл. Ещё тридцатого декабря мне обрубили доступ к серверу. В папке «Входящие» рабочей почты остались десятки нераскрытых писем, в том числе от Бомбея. Вот и правильно. На хера мне читать, что он там пишет?

И ещё, но уже не о минералах и горных породах.

Я встречаю тебя на станции… Я стою на станции под огромным зонтом отца Пярву. Это очень старый зонт, который умеет только открываться, а закрываться не умеет. Его приходится закрывать при помощи заклинаний на саамском. Я стою под зонтом, под дождём и жду тебя. Но я жду и Марью. И вы обязательно приедете вдвоём: земная ты и небесная Марья.

Потом мы будем идти втроём по раскисшей дороге вдоль финских домиков какого-то садоводства, пока не выйдем на дорогу, мощённую булыжником. И дальше, мимо кустов акаций, мимо щитов с объявлениями на финском о том, что потерялся кот или что нашлась собака, но уже на английском. О да! Собака нашлась. И нашёл её я. Я ещё во вторник нашёл маленькую мохнатую таксу у самой воды, в кустах ольшаника, которым порос берег сайменской протоки. И я ищу её хозяина.

Вчера вечером я написал от руки тридцать объявлений о том, что нашлась собака, и успел оклеить ими все приличные тому места от озера и до станции. Странно, но мне никто не позвонил. Видимо, никто не терял собак. Но скорее всего хозяин не читает по-английски или ему всё равно. Здесь многим наплевать на то, что происходит сейчас. И это хорошо. Пёс мне нравится. И, кажется, я нравлюсь ему.

Мы будем пить чай и смотреть на него, лежащего у камина на моих тапках.

И будет ночь, будет утро, будет солнце и повод сходить за грибами и повод за ними не идти.

Июнь – сентябрь, 2021 год. Кронштадт.