Текст книги "Господин Малоссен"

– Ладно тебе заморачиваться, Бен, все же как-то рождаются.

– Пойдем, мы должны тебе кое-что показать.

– Кое-что очень важное.

6

«Кое-что очень важное» находилось в подвале «Кутубии», заведении Амара, где как раз в это время Шестьсу потягивал свою анисовку и резался с хозяином в домино. («Здравствуй, Бенжамен, сынок, как поживаешь?» – «Хорошо, Амар, а как ты?» – «Хорошо, благодарение Господу; а как поживает твоя матушка? Ей лучше после вчерашнего?» – «Лучше, Амар, понемногу приходит в себя; а как Ясмина?» – «Хорошо, малыш, там в подвале для тебя кое-что есть…»)

Это «кое-что» лежало связанным среди ящиков со спиртным, и ему, пожалуй, было не слишком удобно. Молодой парень в костюме мышиносерого цвета, перетянутый бечевкой, как палка колбасы. Пай-мальчик, студент из хорошей семьи, попавшей в переплет. Вид у него был весьма помятый.

– Мы его взяли, когда он снимал на пленку Малыша.

– Вот этим.

Хадуш протягивает мне небольшую камеру, «супер-восьмерку».

Мое светлое чело прорезают морщины.

– И что, он плохо получился, наш Малыш?

Хадуш, Мосси и Симон перекидываются взглядом, который, очертив треугольник, возвращается к пасовавшему.

– Вчера вы заставили его разыграть театральное представление, у вас под дверью; почему бы сегодня ему не сняться на улице в кино!

(Пользуюсь случаем, чтобы напомнить им, что был не в восторге от этой затеи с распятием в красных тонах. Есть символы, которые негоже лапать грязными руками.)

– Смотря какой оператор попадется, Бен. Одним пальцем Симон поднимает студента и сует его мне под нос.

– Практикант у Ла-Эрса.

– Судейское семя…

(Сдается мне, если он выкарабкается из этой истории, данное прозвище пристанет к нему несмываемым родимым пятном.)

– Вчера утром он был там вместе со своим патроном.

– Он побежал за детьми, но мы ему отсоветовали.

– Стоп-кран и задний ход.

– Видно, не дошло.

– Упрямый попался.

«Упрямый» печально свисал с указательного пальца Симона, как половая тряпка. Он висел неподвижно, стараясь не шевелиться. Он бы и рад был что-нибудь сказать, но от страха будто язык проглотил.

– Теперь надо решить, что с ним делать.

– Да, это тебе не фунт изюма, за похищение судебного исполнителя такое можно схлопотать…

– Мне что-то не улыбается загреметь на двадцать лет из-за какого-то судейского семени.

Симон разжал согнутый палец, и «судейское семя» шлепнулось на пол, прямо на бутылки.

Мосси улыбнулся. Вспышка белозубого оскала.

– Интересно, знает ли он, какой вкусный готовят кускус в Бельвиле?

Симон наклонился и задал вопрос по-своему:

– Скажи-ка, Судейское Семя, ты в курсе, из чего арабы делают свои фирменные сардельки?

Со стороны все это, наверное, выглядит грубо; но здесь, в мрачном подвале, видя, как поблескивают в темноте клыки Мосси, как кровожадно сверкают глаза Симона, и наблюдая, как Хадуш, чуть поодаль, невозмутимо чистит ногти острием своего ножичка, представляете, каких ужасов может напридумывать себе этот маменькин сынок.

– В них кладут все подряд.

– Так что ничего не остается.

– А потом прохожий неверный с аппетитом уплетает вчерашнего неверного.

Знаю, знаю, я должен был вмешаться гораздо раньше, но мне любопытно было посмотреть, до чего они его запугают. Бенжамен Малоссен, землемер акров наивности, эхолот глубин страха… Как не стыдно… однако я тоже не питаю безграничной нежности к судебным исполнителям.

– Ты как думаешь, Бен?

– Вы достали пленку?

– Нет, мы хотели отдать ее Кларе, чтобы она ее проявила. Поди узнай, чего он там наснимал, поганец.

Я посмотрел на поганца.

И замолчал.

И все замолчали.

У меня мурашки побежали по спине. В конце концов, настоящие садисты начинают, наверное, тоже с невинных забав, играя в пытки понарошку.

– Хадуш, развяжи его.

Хадуш развязал его. Не разрубил разом путы, а аккуратно развязал веревочку.

– Как вас зовут?

Он был еще весь зажат, как будто его и не развязывали.

Тогда я сказал:

– Спокойно, все кончено. Расслабьтесь. Это была шутка. Как вас зовут?

– Клеман.

– Клеман – и всё? А фамилия?

– Клеман Клеман.

Скорее всего, это была правда. У него и в самом деле была физиономия папенькиного сынка, чей родитель в чрезмерной гордости за своего отпрыска, пошел на тавтологию, лишь бы присвоить его себе целиком.

– Зачем вы снимали моего брата?

– Потому что он перевернул мою жизнь.

И вот он, до сих пор молчавший как рыба и дрожавший от страха, пускается вдруг в пространный монолог, тарабаня скороговоркой, как он увидел Малыша, скатившегося по лестнице в чем мать родила, и как этот кадр развернул его собственное видение мира на сто восемьдесят градусов, что с этого момента, момента прозрения, он перестал быть тем, кем был, или, вернее, стал самим собой, это как посмотреть, короче, он вернул свой слюнявчик семье, рабочую робу – патрону, что с этих пор все, чего он хочет в жизни, это жить в Бельвиле и снимать кино, одно кино, сейчас и всегда…

На мгновение он остановился – перевести дух.

Бац! Хадуш ему под нос бутылку того, что покрепче.

– На, глотни немного, эти автобиографии, от них всегда в горле пересыхает.

Тот хлопнул залпом полбутылки и бровью не повел. Утерся тыльной стороной ладони и сказал:

– Ай! Хорошо.

– Где вы живете?

Он улыбнулся, в первый раз.

– С сегодняшнего утра – нигде.

Симон по-отечески покачал головой:

– Кино, кино… все это, конечно, замечательно, но на что ты будешь жить?

– Да, – подхватил Мосси, – выпивка тоже денег стоит!

И Хадуш туда же:

– Знаешь, сколько их мыкается без дела, в этом вашем кино?

За что я их люблю, моих друзей, так это за их умение заставить вас помечтать. Сначала всегда одно и то же: запугать человека до смерти, как полагается, только и ждешь, что они сейчас вытащат паяльник, а они вдруг устраивают семейный совет: «Вам, мой мальчик, стоило бы серьезно задуматься о своем будущем в этой профессии, уж поверьте нашему опыту, жизнь можно строить, только хорошенько все продумав заранее…»

К тому же аргументы у них убедительные. Судейское Семя задумчиво нахмурился:

– Не знаю. Может быть, вы подыщете мне что-нибудь на первое время?

Ну вот!

Ну вот!

Ну вот, племя Малоссенов еще с одним ребенком на руках! За что им моя моментальная и отчаянная благодарность:

– Вы что, не могли оставить его в покое? Пусть бы себе снял, что ему хочется, и убрался восвояси? Вы думаете, мне своих мало? Еще один лишний рот кормить? Или в нашей каморке вдруг стало слишком просторно? Так? Почему бы еще одного не подкинуть? Не считая Жюли, которая, может, нам еще тройню принесет!

Меня прорвало. Припустил вслед за Клеманом: прямо по колее его монолога. Тирада на целую главу, если бы Хадуш, как заведено, не прервал меня, вручив мне бутылку, со словами:

– Есть выход.

Потом добавил:

– Симон, иди за Шестьсу.

И, обращаясь ко мне:

– Шестьсу один уже не справляется. И нам не всегда удается ему подсобить. Ему нужен помощник.

***

Я подумал, что Судейское Семя загнется от страха при виде того, как слесарь огромной глыбой вваливается к нам в подвал. Скачок назад, в недавнее прошлое.

Опять пришлось приводить молокососа в чувство и заново распределять роли. Шестьсу приступил со своим дежурным вопросом:

– В столярном деле рубишь?

Судейское Семя беспомощно посмотрел на нас, но мы тоже ничем не могли ему помочь.

– Так, ладно. А в слесарном сечешь?

Грустное зрелище: смятение в глазах ребенка, которого с самого рождения готовили к устному экзамену в высшую административную школу!

– Отлично. В столярном деле – ноль, слесарь тоже никакой. Идем дальше. В электричестве разбираешься?

Как ни крути, а поле нашей неосведомленности всегда будет поражать своей необъятностью.

– Прекрасно…

Шестьсу взял у меня из рук бутылку и сказал:

– Я его беру.

И так как он уже собрался наверх продолжить свою партию в домино, кто-то спросил:

– А где он будет спать?

Шестьсу бросил, не оборачиваясь:

– В «Зебре». Подходящее место для бездомного оператора-любителя.

Черт возьми, Судейское Семя, бомжующее в одном из пустых помещений Бельвиля, в этом что-то есть! А если прибавить, что само это помещение – последний кинотеатр в квартале, то лучшего райского гнездышка Клеману, сыну Клемана, не найти.

7

Все, что я тебе тут рассказываю, это часы твоей предыстории. Составные части твоего личного дела, так сказать. Только бы в день ее доставки эта небольшая бандероль была должным образом оплачена! Кое-кто скажет, что я не должен говорить с тобой об этом, что ты еще слишком мал для распределения ролей, это дело старших… но, если верить доктору Френкелю, твоему персональному аисту, вопрос возраста один из наисложнейших:

– Знаете ли вы, что с генетической точки зрения наши дети рождаются, будучи уже старше нас?.. Возраст всего биологического вида, да плюс еще наш собственный… генетически выходит, они старше нас…

Потом Френкель прибавил:

– Я всегда придерживался мнения, что в приложении к журналу «Монд» следовало бы публиковать ко всему прочему и возраст новорожденных.

В этом я с ним согласен; только представьте: «Супруги Бустаментало рады объявить о рождении их сына Базиля 3 797 832 лет от роду…»

***

Итак, Судейское Семя был принят Шестьсу Белым Снегом и спал теперь в чреве зебры.

У Шестьсу он делал точно такую же работу, что и у судебного исполнителя Ла-Эрса. Что весьма удивило молодого человека. Те же визиты, к тем же бельвильцам. Та же оценка мебели и прочего имущества. Затем вынос вещей. Только арестам на имущество, производимым Шестьсу, никто не противился. Никаких пререканий с хозяевами: Шестьсу опустошал Бельвиль совершенно беспрепятственно. Этот Бельвиль был согласен. И даже признателен. Шестьсу выносит телевизор старого Абиба: «Кофейку, Шестьсу, родной? Нравится мой кофе?» Или тащит холодильник Селима Сайеба: «Мама приготовила тебе чай, Шестьсу, на травах, как ты любишь». Шестьсу опустошал квартиры, как стручки от горошин, между тем каждый торопился пригласить его на завтра к обеду. Ему даже помогали: «Подожди, Шестьсу, Моктар сейчас поможет тебе вынести плиту. Моктар, иди, помоги Шестьсу с плитой!» Да, точно та же работа, что и с Ла-Эрсом. Только вот работать было гораздо приятнее. Происходило это ночью. Каждую ночь, ниспосланную аллахом, Шестьсу обносил Бельвиль подчистую. Но вместо плевков, которыми его встречали в дневное время, ночью его ждал радушный прием: «Салам алейкум, брат Шестьсу», на что Шестьсу отвечал по-простому: «Алейкум салам, Идрис упаковал посуду?», и Судейское Семя спускался вниз, балансируя со стопками глиняных мисок. Так Судейское Семя и таскался по этим бесконечным, во всем похожим друг на друга этажам, что придавало его икрам балетную стройность, его речи – арабский колорит, а характеру – невозмутимое спокойствие дромадера. «Что-то помощник у тебя больно тощ, Шестьсу, но выносливый. Он что же, вообще не спит?» А Клеман жил сном, который не давал ему уснуть: они спускали новые холодильники в грузовик Шестьсу и возвращались с каркасами от старых, меняли ладные кровати на колченогие лежанки, вместо новеньких сервизов приносили побитый фаянс… философия коммерции, доведенная до совершенства: выгоду из всего! Ранним утром они сгружали все это бельвильское добро в кулисы «Зебры». Все сияло новизной, как в пещере Али-Бабы. Судейское Семя падал без сил на свой матрас. Сюзанна О’Голубые Глаза укрывала его. Он погружался в забытье, мечтая о звездах. Зебра охраняла сон дромадера.

***

Вернувшись к себе, Шестьсу заправлялся длинным «червяком» кокаина (каждый пользуется здоровьем, которое получил, и именем, которое заслужил). Сибирские снега закупоривали ноздри Шестьсу, и он тут же отчаливал. С другой стороны бульвара вместе с ним взмывала к небесам зебра, туда, навстречу зарождающемуся дню.

Вперившись взглядом в полосатое животное, Шестьсу снимал телефонную трубку. Он набирал номер Жервезы, дочери покойного инспектора Ван Тяня.

– Вставай, сестренка, пора, уже зебры полетели.

«Сестренка» жила на улице Аббес. Она подвизалась монахиней в приюте для раскаявшихся проституток. Каждое утро она что-то сонно бормотала Шестьсу в ответ.

Он продолжал:

– Делайте как я, сестренка, не ложитесь вообще. Так легче вставать!

Одна радость и была у Шестьсу – эти телефонные звонки Жервезе. Он дорожил ими, может быть, даже больше, чем своими сибирскими снегами, из-за которых, кстати, голос его казался Жервезе странным:

– Что, Шестьсу, нос заложило?

Он признавался:

– Да, белым-бело.

Жервеза принималась его журить.

Шестьсу защищался:

– А некоторые причащаются каждое утро.

Жервеза открывала было прения на религиозную тему. Шестьсу решительно прерывал ее:

– Аминь, сестренка, аминь… Как твои курочки? Дела идут?

Курочки беспокоили Жервезу уже несколько месяцев. Они пропадали, одна за другой.

– Я напала на след.

– Осторожно, сестренка: пропала одна проститутка – возвращение в родные пенаты, две – нервный срыв, но больше – здесь уже пахнет серийным убийцей…

– Мне прислали двух помощников, Шестьсу, чистые ангелы, оба из отдела по борьбе с бандитизмом, выделены специально, чтобы меня защищать, инспекторы Титюс и Силистри. Дельные ребята. И потом, у меня есть еще черные ангелы Рыбака.

Так она называла раскаявшихся сутенеров, которые под предводительством их шефа Пескаторе по кличке Рыбак, тосканского кота с наколками в виде герба святого Михаила, сторожили ее сон. Инспекторы же Титюс и Силистри охраняли ее днем.

– А как семья, Шестьсу, все в порядке?

Так она обычно спрашивала о Малоссенах. Малоссены приютили у себя инспектора Ван Тяня, когда Жервеза, слишком занятая своими шлюхами, совсем забыла бедного старого отца. И она была им за это очень благодарна. Шестьсу был ее недремлющим оком в гнезде Малоссенов.

Далее следовал ежедневный отчет. Он рассказывал все по порядку: о матери, которая по-прежнему отказывается от еды, о Джулиусе, который ест за двоих, о Терезе, не расстающейся со своими звездами, и обо всем племени в целом, которое поживало себе ни шатко, ни валко, но, во всяком случае, гораздо лучше, чем другие многодетные семьи. Рассказывал также и о Бенжамене, и о Жюли, за которой неминуемо следовал доктор Френкель.

– Доктор Френкель?

– Наседка, высиживающая яичко Жюли, акушер кинозвезд, насколько я знаю, старый приятель Коррансонов. Иногда он приходит к ним ужинать. Спелись, одним словом.

Кого-то забыли?

Шестьсу не скрывал ничего, даже того, о чем следовало бы промолчать. Распятие Малыша, например. И в самом деле, последнее было принято в штыки.

– Какое надругательство, сестренка? Небольшой розыгрыш, вот и все. Кажется, на этот раз даже в башке у Ла-Эрса прибавилось от щедрот Господа. Но вы-то знаете… Господь – субстанция летучая, надолго не задерживается.

Наконец дошла очередь и до него самого:

– А вы, Шестьсу?

В голосе – искреннее внимание. И так каждое утро, как если бы они перезванивались раз в год.

– Нормально, сестренка, все путем… они все так же разносят мой Бельвиль, но я организовал сопротивление. Мое Судейское Семя с душой принялся за дело. Опять же Малоссены взяли Сюзанну вместе с ее «Зеброй» под свое покровительство.

Он слышал, как она улыбается. Да, именно слышал, как она улыбается. Потом сказал:

– Будете вести себя хорошо, скоро принесу вам ваши картинки.

Тут ее смех освежающими брызгами холодной воды плеснул ему в лицо: она поблагодарила его за фотографии и обещала поместить их в свой «любимый альбом».

– К вашим услугам, сестренка.

Сейчас она уже совсем проснулась. Она спрашивала себя, как бы она рассталась с этой ночью и со всеми остальными, не будь его. И каково ей будет просыпаться после тех ночей, которые еще будут, если он вдруг больше не позвонит. Казалось, он об этом подумывает. Она говорила ему: «До завтра, Шестьсу». И добавляла: «Без дураков, да?» Голос ее звучал как-то по-детски беспомощно. Он и правда подумывал об этом.

Он повесил трубку с чувством собственной значимости.

В конце концов, может, он и был ее ангелом-хранителем.

Сидя в своем единственном кресле, уставившись на зебру, взмывшую в небо, он высадил добрую кварту кальвадоса, живой воды, которая единственно могла оторвать его от заснеженных вершин. И покуда зебра все так же мчалась вверх, Шестьсу медленно спустился в наступающий день…

… который скоро возвестил о себе звонком судебного исполнителя Ла-Эрса.

***

Судебный исполнитель Ла-Эрс всегда звонил дважды. После чего Шестьсу выходил, заткнув за пояс связку ключей. Шестьсу вновь отправлялся на работу. На этот раз – дневную. Достойное занятие примерного гражданина. На заре Шестьсу Белый Снег снова превращался в отмычку Правосудия. Они с Ла-Эрсом опять отправлялись в Бельвиль в сопровождении четырех грузчиков. Они спешили именем закона завладеть сдохшими холодильниками, перегоревшими телевизорами, раздолбанными кроватями, треснутыми тарелками и беззубыми вилками. Уму не постижимо, с каким остервенением в Бельвиле цеплялись за этот хлам. У женщин вдруг вырастали огромные когти, старики рвали на себе волосы. Они выпускали на лестницы стада овец, они прибивали к дверям детишек в розовых очках. Шестьсу даже не давал себе труда вытирать плевки. Он уже потерял счет бесконечным мукам адовым, предрекаемым ему арабскими проклятиями. «Ты кончишь на вертеле у чертей, Шестьсу, с шомполом в заднице!» «Чтоб тебя геморрой замучил, Шестьсу, чтоб ты кровью ссал!» «Чтоб ты своим дерьмом подавился, твою мать!» «Вечный позор детям твоих детей!» «Будь ты проклят, и имя твое… та хрень, что у тебя вместо имени!» Это не мешало Шестьсу все так же открывать двери и подбадривать своих молодцов: «Полицию? С каких это пор мы зовем полицию?» И в самом деле, все эти угрозы заканчивались ничем… Бельвиль не трогал Шестьсу. Ла-Эрс же сделал из этого следующее заключение, которое не уставал повторять при всяком удобном случае: «Арабы? Им только языком молоть». Потом они всей командой спускались, оставляя квартиры в таком жалком виде, с которым и жилище Иова не сравнится. Шестьсу фотографировал каждое здание, обреченное приговором муниципалитета. В конце концов Ла-Эрс удивленно спросил его: «У вас ностальгия, Шестьсу?» На что Шестьсу ответил: «Нет, это для сестренки, она собирает воспоминания».

И они приступали к следующему дому. И проходил день. И вновь наступала ночь. И Судейское Семя принимался за работу. Нужно было вернуть вынесенное прошлой ночью на свое место. Холодильник Селима – на кухню Селиму, посуду Идриса в руки Идрису. Чтобы Бельвиль вновь стал Бельвилем. И да будет Ла-Эрс лишь помойкой Бельвиля, во веки веков.

***

Да. Клянусь тебе, что все именно так и происходит.

Прежде чем отправиться на дело, Шестьсу и Судейское Семя приходят ужинать в бывшую скобяную лавку, которая служит нам домом.

Шестьсу всегда ест молча, рубашка у этого работяги застегнута на все пуговицы – и ворот, и манжеты. Иногда он приносит Кларе пленку:

– Тринадцать на восемнадцать, как обычно.

Клеман Судейское Семя все болтает, вместо того чтобы есть.

Он, который знал Шестьсу только с одной стороны, который видел в нем Эрика Кэмпбелла, злодея из фильмов Чарли Чаплина, с глазами навыкате и сдвинутыми хмурыми бровями, работает теперь бок о бок с Бильярдом Льюисом – отцом Туком из компании Робин Гуда в версии Дугласа Фэрбенкса.

Он знает массу полезных вещей, наше Судейское Семя, его семья об этом позаботилась, но настоящие знания он получает из кинематографа. Неизбывный фонтан метафор с целлулоидным напылением. Он сразил этим даже Сюзанну О’Голубые Глаза, ту, которую до сих пор еще узнают в автобусе, помня ее как «Мистера Кино» семидесятых!

Каждый вечер, когда наступает время укладываться спать, дети, сидя на своих двухъярусных кроватях в наскоро натянутых пижамах и шлепанцах, слушают как Судейское Семя живописует перед ними километры кинопленки, и, честное слово, они начинают видеть ушами! Смерть литературе, вот кто он, этот парень, его слова захватывают лучше любых широкоформатных картин. Кстати, не скажешь, чтобы и Кларе все это было неприятно, Кларе, моему маленькому фотографу, которая, кажется, впервые после смерти Сент-Ивера обратила внимание на мужчину. Она, пожалуй, не прочь и поубавить его пыл киномана, моя Кларинетта.

– Эррол Флинн в роли Робин Гуда, хорошо; а кто играл Ричарда Львиное Сердце? – спрашивает она.

– Уоллес Бери у Алена Дуэна и Ян Хантер у Майкла Кёртиса!

– А в версии Кена Аннакина?

– Аннакина не стоит и вспоминать! – бросает Клеман с тем решительным и безоговорочным превосходством, которое вырастает только на почве настоящей страсти к кино.

Любовь вначале никогда не бывает разборчивой, глотая первое, что попадется на язык. И эти первые разговоры влюбленных похожи на детский лепет. О чем бы они ни говорили, они все равно имеют в виду совсем другое. Любовь не соблюдает диет, она всеядна, и в то же время достаточно самой малости, ничтожной былинки, чтобы она насытилась. Разве не видели мы, как настоящая страсть рождается из разговоров, столь бедных протеинами, что она едва держится на своих слабых ножках.

Сейчас мы как раз присутствуем при этом влюбленном чириканье между Кларой и Клеманом.

Ни один из них пока еще не знает, о чем он, в сущности, говорит, но мама-то прекрасно понимает, что все, что выпархивает из уст Клемана – обращается ли он к Шестьсу, к Жереми, к Терезе, к Превосходному Джулиусу, к малышам или ко мне, – на самом деле относится к Кларе: разноцветные воздушные змеи, маленькие любовные послания, которые Клара схватывает на лету и бровью не ведет.

… которые Клара схватывает на лету…

Мама это знает, одобряет и ничего не говорит.

Мама, которая по-прежнему не притрагивается к еде.

Я ловлю взгляд Терезы.

Она отводит глаза.

Пастор, Пастор, что ты сделал с мамой?