Текст книги "Колесо судьбы"

– Надеюсь. – Он смущенно улыбнулся, и она в очередной раз увидела, какой это красивый юноша, хотя он больше походил на мать, чем на отца. Внезапно улыбка погасла, и на его лице отразился испуг. – Ты позвонила отцу?

Джин Робертс отрицательно покачала головой.

– Мне не хотелось его пугать. По телефону сказали, что с тобой все в порядке, и я решила сначала посмотреть на вас обоих сама.

– Благодарю. – Он посмотрел на спящую Тану и нервно передернул плечами. – Прошу прощения за... за то, что я... что мы разбили машину.

– Главное, что никто из вас не пострадал сколько-нибудь серьезно.

Она нахмурилась, увидев спутанные волосы дочери. Однако следов крови на ней уже не было. Медсестра попыталась объяснить, в каком нервическом состоянии была Тана, когда ее привезли.

– Мы дали ей снотворное: сейчас ей необходим покой.

Джин Робертс снова нахмурилась.

– Она была пьяна?

Мать Таны уже знала, что Билли был пьян, но если еще и Тана... Однако медсестра этого не подтвердила.

– Не думаю. Скорее испугана, как мне кажется. У нее на голове здоровая шишка, а больше мы ничего не нашли – ни признаков сотрясения мозга, ни повреждений в области позвоночника. В любом случае за ней надо понаблюдать.

Услыхав их разговор, Тана открыла глаза и посмотрела на мать, не узнавая. Потом тихонько заплакала. Джин обняла ее и начала утешать:

– Ну что ты, малышка... Все в порядке.

Дочь покачала головой, горестно всхлипывая.

– Нет, не в порядке... Он... – При виде стоявшего рядом и злобно глядевшего на нее Билли слова застряли у нее в горле. Ей показалось, что сейчас он снова ударит ее, и она отвела глаза. Ее душили рыдания. Она не могла выдержать этот взгляд, не могла и не хотела видеть его самого – никогда в жизни...

Она легла на заднее сиденье материнского «Мерседеса», и Джин завезла Билли домой. Она оставалась с ним довольно долгое время. Они выдворили из сада последних гостей, выгнали с полдюжины других из воды, выволокли две пары из постели Энн и утихомирили друзей Билли, обосновавшихся в крытом бассейне. Когда Джин вернулась к машине, она уже знала, что это будет стоить ей не меньше недели работы. Они поломали половину мебели, сожгли часть растений, вспороли обивку кресел, испятнали ковры и залили содержимым пластмассовых бокалов кадушки с ананасовыми деревьями. Джин не хотела, чтобы Артур видел свой дом до того, как она приведет все в порядок. С тяжелым вздохом она села в машину и посмотрела на неподвижно лежащую дочь. Тана, находившаяся под действием седативных лекарств, выглядела до странности спокойной.

– Слава богу, что они не добрались до спальни Артура. – Она завела мотор. Тана сделала слабый жест, пытаясь что-то возразить, – говорить она не могла. – Ты не ранена? – Это было единственное, что имело значение для Джин: ведь они могли погибнуть, их спасло чудо. Когда в три часа ночи ее поднял телефон, она сразу подумала об этом. За несколько часов до звонка интуиция ей подсказала: что-то должно произойти. Трубку она сняла почти мгновенно. Предчувствие ее не обмануло. – Как ты себя чувствуешь?

Тана в упор посмотрела на мать и лишь покачала головой: у нее не было сил ни на что другое.

– Я хочу домой.

Из глаз ее снова полились слезы, и Джин опять подумала, что ее дочь пьяна. Судя по всему, ночь была ужасная и Тана была участницей кошмарных происшествий. Наконец Джин заметила, что на дочери другое платье, не то, в котором она уехала из дома.

– Ты что, купалась там?

Тана приняла сидячее положение, чувствуя, как кружится у нее голова, и отрицательно мотнула головой. Посмотрев на нее в зеркало, укрепленное на щитке, Джин увидела какое-то странное выражение в глазах дочери.

– Что с твоим платьем?

Равнодушным, будто чужим, голосом Тана проговорила:

– Его сорвал Билли.

– Что ты сказала? – Джин искренне удивилась, потом спросила с недоверчивой улыбкой: – Он, наверное, бросил тебя в воду?

Дальше этого ее воображение не простиралось – ведь речь шла о ее обожаемом любимце! Если Билли даже и выпил немного, он, по ее мнению, был абсолютно безобидным. Им здорово повезло, что их машина не столкнулась с грузовиком. Это – хороший урок для обоих.

– Надеюсь, ты запомнишь сегодняшний урок, Тэн.

Услышав это ласковое имя, которое употреблял Билли, дочь снова начала всхлипывать. Наконец Джин съехала на обочину и спросила напрямик:

– Что это с тобой? Ты напилась? Или приняла наркотики?

В ее голосе и в глазах было осуждение, какого она не выразила в адрес Билли. «Как несправедливо устроена жизнь! – подумала про себя Тана. – Но ведь мать еще не знает, что натворил этот замечательный мальчик, Билли Дарнинг». Она посмотрела матери прямо в глаза.

– Билли изнасиловал меня в спальне своего отца.

– Тана! – Джин Робертс пришла в ужас. – Что ты такое говоришь? Билли никогда такого не допустит. – Она гневалась на своего единственного ребенка, а не на сына любовника, не в состоянии поверить, что он способен на такой поступок. Это ясно читалось на ее лице. – Это ужасно, то, что ты сказала.

«Это ужасно, то, что он сделал», – стояло в голове у Таны. Мать смотрела на нее с нескрываемым возмущением.

Две круглых слезы скатились по щекам девушки.

– Он это сделал. – Ее лицо исказилось при воспоминании о кошмарной сцене. – Клянусь тебе... – У нее снова начинался нервический припадок.

Джин отвернулась и завела мотор. Больше она не смотрела на дочь, сидящую на заднем сиденье.

– Я не хочу и слышать о таких вещах – в связи с чьим бы то ни было именем! – Билли был безобидный мальчик, которого Джин знала с десяти лет. Она даже не дала себе труда задуматься над тем, что побудило Тану сказать такие слова: ее, видимо, больше волновал сам Билли, или Энн, или Артур... – Я запрещаю тебе повторять это когда бы то ни было! Ясно?

Ответом ей было молчание. Тана сидела позади нее с ничего не выражающим лицом. Она никогда больше не скажет этого. Ни о Билли и ни о ком другом. Что-то внутри ее будто умерло – навсегда.

Глава 4

Лето пролетело незаметно. Тана провела две недели в Нью-Йорке, медленно оправляясь от пережитого кошмара. Джин каждый день ходила на работу. Дочь внушала ей опасения, вызванные не вполне понятными причинами: Тана ни на что не жаловалась, но могла часами сидеть, глядя прямо перед собой и прислушиваясь неизвестно к чему; она не виделась с друзьями, не отвечала на телефонные звонки. В конце недели Джин даже решилась на то, чтобы поделиться своими сомнениями с Артуром. К этому времени в его доме был наведен порядок, а Билли со своими друзьями отправился в гости к однокурсникам, живущим в Малибу. Помещение над бассейном они разорили довольно-таки основательно, но самый большой ущерб был нанесен спальне Артура: посередине большого и дорогого ковра зияла дыра, будто вырезанная ножом. По этому поводу отец имел с сыном крупный разговор.

– Боже правый! Что вы за дикари? Мне следовало отдать тебя не в «Принстон», а в «Уэст-Пойнт[1]1
  «Уэст-Пойнт» – название военного училища в США.


[Закрыть], чтобы там вложили тебе ума. В мое время я не знал никого, кто мог бы вести себя подобным образом. Ты видел ковер в моей спальне? Они испортили его напрочь.

Билли охотно соглашался с ним и сердился на своих друзей.

– Извини, отец. Немного недоглядел.

– Это называется «немного»! А машина? Ведь вы с дочерью Робертс уцелели лишь чудом!

Однако все сошло Билли с рук. Синяк под глазом еще оставался, но швы над бровью скоро сняли. И он по-прежнему гулял вечерами вне дома, задерживаясь допоздна, пока они не отбыли в Малибу.

– Ох уж мне эти детки! – проворчал Артур, выслушав сетования Джин, которая уже не в первый раз упоминала о странностях в поведении дочери. Она начинала опасаться, что травма головы была более серьезной, чем посчитали врачи. – Как она сейчас?

– Ты знаешь, в ту ночь она была в бреду... не иначе.

Джин помнила ту странную историю, которую дочь пыталась ей рассказать в связи с Билли. Тана явно была не в себе. Артур принял тревоги Джин близко к сердцу.

– Надо добиться повторного освидетельствования, – сказал он.

Однако, когда Джин заикнулась об этом, дочь наотрез отказалась. Мать была не уверена, что Тана чувствует себя настолько здоровой, чтобы отправиться на летние работы. Однако накануне отъезда в Новую Англию Тана спокойно собрала вещи, а утром, как всегда, вышла к завтраку. Лицо ее было усталым и бледным, но, когда мать поставила перед ней стакан апельсинового сока, Тана улыбнулась – впервые за последние две недели. Джин едва не расплакалась от радости. Со дня аварии дом выглядел точно могильный склеп: ни голосов, ни музыки, ни смеха, ни телефонных звонков. Мертвая тишина, и потухшие глаза Таны.

– Я так соскучилась по тебе, Тэн.

При звуках этого имени глаза дочери наполнились слезами. Она кивнула, не будучи в состоянии говорить: у нее не осталось слов – ни для кого. Ей казалось, что жизнь кончена. Никогда не позволит она прикоснуться к себе ни одному мужчине – это она знала наверняка. Никто никогда не сделает с ней того, что сделал Билли Дарнинг. И самое страшное заключалось в том, что мать не стала ее слушать и не допустила даже такой мысли. По ее мнению, это было невероятно, а значит, этого не было вовсе.

– Ты в самом деле считаешь себя достаточно здоровой, чтобы поехать в лагерь?

Тана уже думала об этом: выбор имел для нее важное значение. Можно было провести остаток жизни, прячась от людей, чувствуя себя калекой, жертвой насилия, которую смяли, раздавили и выбросили на свалку. Но можно было снова выползти на божий свет и вернуться к жизни. Тана выбрала последнее.

– Я буду в полном порядке, мам.

– Ты уверена? – Дочь показалась ей спокойной, собранной, заметно повзрослевшей, как если бы травма головы положила конец ее юности. А может, в этом был повинен испуг. Во всяком случае, Джин еще не приходилось наблюдать столь разительную перемену за такое короткое время. Артур твердил о том, что Билли ведет себя, как послушный сын, хотя Джин знала, что ко времени отъезда он уже принялся за старое. Это был явно другой случай. – Тана, солнышко, если ты почувствуешь себя не совсем хорошо, сразу же возвращайся домой. До начала занятий в колледже тебе надо окрепнуть.

– Я буду в порядке, – повторила дочь, надевая на плечо ремень дорожной сумки.

Как и в предыдущие два года, она села в автобус, идущий на Вермонт. Работать летом в лагере ей нравилось, однако на этот раз все было иначе. Окружающие отметили, что Тана Робертс стала другой – молчаливой, замкнутой, неулыбчивой. Она общалась только с персоналом лагеря и с детьми. Все, кто знал ее раньше, с грустью отметили эту перемену. «Видимо, что-то случилось у нее дома, – гадали они, – а может, сама нездорова... Какая жалость, ее будто подменили». Никто не знал истинную причину. В конце лета Тана села в автобус и вернулась домой. В этот сезон она не завела новых друзей, если не считать ребятишек; но даже и у них она не пользовалась такой популярностью, как раньше. «Тана Робертс стала какая-то не такая», – единодушно решили дети. И они были правы.

Тана пробыла два дня дома, по-прежнему избегая старых друзей. Уложив вещи, она села в поезд с чувством глубокого облегчения. Ей вдруг захотелось оказаться далеко-далеко от дома, от Артура, от Джин, от Билли и даже от школьных подруг. Той беззаботной девушки, которая окончила школу три месяца назад, больше не было. Вместо нее было существо оскорбленное, преследуемое воспоминаниями, с рубцами на душе. Однако, сев в поезд, помчавший ее в сторону Юга, она начала понемногу возвращаться к жизни. Ей было необходимо уехать как можно дальше от этой лжи и обмана, от интриг, от всего, чего они не хотят видеть, чему не хотят верить. После того как Билли Дарнинг взял ее насильно, она не хотела показываться им на глаза: они больше не существовали для нее. Раз они не признают за Билли эту вину... Но кто «они»? Ведь она сказала об этом только Джин. И если уж собственная мать ей не поверила, она не хочет больше думать об этом, не хочет думать ни о ком из них. Она едет далеко на Юг и, возможно, никогда не вернется домой. Хотя вряд ли... Тана помнила последние слова матери: «Ты ведь приедешь на День благодарения, не правда ли, Тэн?» Ей показалось, что мать боится ее глаз, видя в них нечто такое, что предпочитала бы не видеть: из них рвалась непроходящая, неприкрытая боль, которую мать была не в силах излечить. Тана не хочет приезжать ни на День благодарения, ни после. Она бежит от их мелочной, мещанской жизни, от лицемерия, от этих варваров – Билли и его друзей, от Артура, столько лет эксплуатировавшего Джин, обманывавшего жену... от самообмана матери. Тана больше не может выносить это: она должна бежать, бежать как можно дальше... и никогда не возвращаться... никогда.

Она любила размышлять под стук колес, и ей стало жаль, когда поезд остановился в Йолане. Колледж «Грин-Хиллз» находился в двух милях от станции. За ней прислали старенький, громыхающий фургончик с седовласым стариком негром в качестве водителя. Он приветствовал ее широкой белозубой улыбкой, но Тана отнеслась к нему настороженно.

– Вы, наверное, долго ехали, мисс? – спросил он, помогая ей укладывать в кузов сумки.

– Тринадцать часов, – ответила Тана.

Всю короткую дорогу до колледжа она хранила молчание, готовая выскочить из кабины и закричать, лишь только он попытается остановить машину. Водитель уловил ее настроение и не продолжал попыток завязать дружеский разговор, начав вместо этого насвистывать какую-то мелодию, а потом запел незнакомые Тане песни далекого Юга.

Когда они прибыли на место, она приветливо ему улыбнулась:

– Спасибо за поездку.

– Пожалуйста, мисс, в любое время готов услужить – вы только зайдите в офис и спросите Сэма. Я отвезу вас, куда вы захотите, и все вам покажу. – Он весело засмеялся и добавил с характерным южным акцентом: – Правда, здесь не так уж много мест, которые стоит смотреть.

С самого момента приезда Тана не переставала любоваться здешней природой: высокие, величавые деревья, яркие клумбы, свежая, зеленая трава, а теплый, настоянный на аромате цветов воздух будто застыл в неподвижности. Хотелось идти и идти, не останавливаясь, по этой траве, дышать этим воздухом. А впервые увидев сам колледж, она замерла на месте со счастливой улыбкой на лице: именно таким он рисовался ее воображению. Прошлой зимой она собиралась приехать сюда, чтобы ознакомиться со всем лично, но не смогла – не хватило времени. Пришлось ограничиться беседой с представителем колледжа, объезжавшим города Севера, и рекламным буклетом. В академическом отношении это было одно из лучших учебных заведений страны, но Тана этим не довольствовалась: ее привлекали окружавшие его легенды и закрепившаяся за ним репутация хорошо поставленного колледжа старого толка. Даже аура старомодности не отталкивала, а скорее притягивала Тану. И теперь, глядя на симпатичные, прекрасно сохранившиеся старинные здания с высокими колоннами и красивыми балкончиками, выходящими на небольшое озеро, девушка испытывала такое чувство, что наконец-то она дома.

Тана отметилась в приемной, заполнила какие-то формы, вписала свое имя в длинный список абитуриенток, выяснила, где будет жить, и недолгое время спустя Сэм погрузил ее вещи на видавшую виды двухколесную тележку. Тане показалось, что она совершает путешествие в прошлое, и впервые за последние месяцы ей стало легко и покойно. Здесь не будет Джин, и, значит, не придется постоянно объяснять, что у тебя на душе: здесь она не будет слышать ненавистные имена Дарнингов, не будет видеть отражающиеся на лице матери тайные страдания, вызванные мыслями об Артуре, не будет слышать упоминаний о Билли; ей было невыносимо тяжело даже находиться с ними в одном городе; в первые месяцы после изнасилования она хотела лишь одного – бежать, скрыться от людей. Потребовалось немалое мужество, чтобы заставить себя поехать в летний лагерь; каждый проведенный там день мог быть приравнен к выигранной битве. Тана вздрагивала всякий раз, когда кто-то из мужчин или даже подростков подходил к ней слишком близко. Здесь по крайней мере исключается этот страх: колледж женский, и ей не придется ходить на вечера танцев, на совместные экскурсии, на футбольные матчи. Общественная жизнь колледжа привлекала ее, когда она подавала сюда документы, но не теперь. В последние три месяца ее не влечет абсолютно ничто, и все же... все же... здесь даже воздух имеет какой-то особый, нежный запах. Шагая рядом с тележкой, она взглянула Сэму в лицо и улыбнулась. Он широко улыбнулся в ответ.

– Далеконько вы заехали, мисс, – проговорил старый негр. В глазах у него плясали веселые чертенята, кучерявые белые волосы казались мягкими и пышными, точно хлопок.

– Да, далековато. Зато как здесь красиво!

Она посмотрела на озеро, потом оглянулась на белые здания, веером раскинувшиеся позади нее; впереди каждого из них стояло здание поменьше. Это напоминало богатое поместье, каковым оно и было когда-то. Здания содержались в идеальном порядке. Тана почти пожалела, что ее мать не видит такой красоты. «Надо будет привезти ее сюда», – мельком подумала она.

– А знаете, мисс, раньше здесь жили плантаторы, – Сэм рассказывал это сотням девушек, приезжающих сюда каждый год. – И мой дед был здесь рабом, – добавлял он не без хвастливой гордости: ему нравилось видеть их распахнутые от удивления глаза. Они были такие юные и почти такие же симпатичные, как его собственная дочь, если не считать того, что она теперь взрослая женщина и сама имеет детей. Эти девушки тоже выйдут замуж и нарожают ребятишек. Сэм знал, что каждый год, по весне, они возвращаются сюда с разных концов страны, чтобы совершить свадебный обряд в красивой церкви, расположенной на территории колледжа; после каждой выпускной церемонии таких пар набирается не меньше дюжины. Он взглянул на Тану, шагающую сбоку от него, и загадал, сколько времени продержится эта новенькая. Она была одной из самых красивых когда-либо виденных им студенток: длинные стройные ноги, копна белокурых волос и немыслимо зеленые глаза. А какое лицо!.. Если бы Сэм знал ее поближе, он бы не упустил случая пошутить с ней: дескать, ее можно принять за кинозвезду из Голливуда. Однако его спутница была менее общительной, чем большинство других девушек. Сэм успел заметить, что она необычайно застенчива.

– Вы бывали здесь раньше, мисс?

Отрицательно мотнув головой, Тана посмотрела на здание, близ которого остановилась тележка.

– Это и есть «Дом Жасмина», один из самых красивых наших домов. Сегодня я проводил сюда уже пятерых твоих подруг, а всего вас здесь будет жить около двадцати пяти. За вами будет присматривать домовая наставница, – тут он расплылся в лукавой улыбке, – хотя я не думаю, чтобы кто-нибудь из вас нуждался в этом. – Он рассмеялся раскатистым, мелодичным смехом, и Тана невольно улыбнулась, помогая ему выгружать свои сумки.

Она вошла следом за ним вовнутрь и оказалась в красиво убранной гостиной. Мебель была почти вся старинная: либо английская, либо в стиле первых американских поселенцев; нарядная обивка диванов и кресел радовала глаз; на письменном столе и на маленьких столиках по углам красовались в хрустальных вазах роскошные букеты цветов. В гостиной чувствовалась домашняя атмосфера и в то же время ощущался некий аристократический налет на всем: все было так презентабельно и чинно, что, казалось, сюда можно входить не иначе как в шляпе и белых перчатках. Тана невольно взглянула на свою помятую клетчатую юбку, на запыленные мокасины и гольфы. Навстречу ей шла через комнату женщина в строгом сером костюме, с седыми буклями и голубыми глазами, окруженными сетью лучистых морщинок. Это была их наставница Джулия Джонс, занимающая эту должность свыше двадцати лет. Единственным ее украшением была нитка жемчуга, видневшаяся из-под жакета. Тана решила, что она напоминает ей чью-то тетю.

– Добро пожаловать в «Дом Жасмина», моя милая, – сказала наставница, чопорно растягивая слова на южный манер. – На кампусе двенадцать таких домов, но нам хочется думать, что наш дом самый лучший.

Джулия лучезарно улыбнулась девушке и предложила ей выпить чаю. Сэм начал вносить вещи на второй этаж. Тана присела и взяла предложенную ей разрисованную чашку с серебряной ложечкой, отказавшись от маленьких, пресных на вид пирожков. Она посмотрела в окно на озеро, думая о превратностях жизни. Ей казалось, что она попала в совершенно другой мир, такой непохожий на прежний, привычный. Вот она сидит – вдали от Нью-Йорка, ото всех, кого знала раньше, – пьет чай и разговаривает с голубоглазой женщиной, у которой на шее виднеется нитка жемчуга. А всего лишь три месяца назад Тана лежала на полу в спальне Артура Дарнинга, сын которого избивал и насиловал ее...

– ...как вы полагаете, милая?

Тана непонимающе уставилась на свою собеседницу: она не слышала начала фразы и сдержанно кивнула в ответ, почувствовав внезапно усталость. Слишком много всего для одного дня...

– Да, конечно... Я с вами согласна... – сказала она наугад.

Больше всего ей хотелось уйти в свою комнату. Завершив наконец ритуал чаепития, они поставили чашки на поднос, и Тана чуть было не засмеялась, подумав о том, сколько же чашек чая пришлось выпить бедной женщине в этот день. А та, будто угадав нетерпение Таны, повела ее в назначенную ей комнату. Они поднялись по витой лестнице, миновав два изящных пролета, и оказались в длинном коридоре, стены которого были оклеены тиснеными обоями с цветочным узором и увешаны фотографиями выпускниц колледжа. Наставница открыла последнюю дверь в самом конце коридора. Стены комнаты были выкрашены в светло-розовый цвет, занавески и покрывала сшиты из набивного ситца. Тана окинула взглядом обстановку: две узкие кровати, два старинных шкафа и два кресла; в углу – маленькая раковина. Это была забавная комната в старом стиле, где потолки нависали над самыми кроватями. Наставница, ревниво следившая за выражением лица Таны, осталась удовлетворена, когда та повернулась к ней с довольной улыбкой:

– Здесь очень мило.

– В «Доме Жасмина» все комнаты такие. – Немного погодя она оставила Тану одну.

Та села и уставилась на свои сумки, не зная, что делать дальше. В конце концов она легла на кровать и стала смотреть на деревья за окном. Распаковывать вещи ей не хотелось, к тому же она не была уверена, можно ли занимать шкаф до прибытия соседки. Она уже собралась пойти прогуляться к озеру, когда послышался стук в дверь и на пороге появился старый негр. Тана поспешно села на свою кровать, и Сэм внес в комнату два чемодана. Он взглянул в сторону Таны с каким-то непонятным выражением лица и пожал плечами.

– Сдается мне, такого у нас еще не бывало.

Не поняв, о чем он говорит, Тана смутилась, а он снова пожал плечами и исчез за дверью. Тана посмотрела на принесенный им багаж, но не увидела в нем ничего примечательного: два больших чемодана с железнодорожными бирками, один синий, другой – в зеленую клетку, ящичек для косметики, круглая шляпная картонка, в точности похожая на картонку Таны, которую та заполнила разными мелочами. Она медленно прошлась по комнате в ожидании владелицы всех этих вещей. Представив себе бесконечную чайную церемонию внизу, она приготовилась ждать долго и была удивлена тем, как быстро появилась ее соседка по комнате. Сначала вошла, постучавшись, наставница; она многозначительно посмотрела в глаза Таны и сделала шаг в сторону, пропуская вперед девушку-негритянку. Та, казалось, не вошла, а вплыла в комнату – столь грациозной была ее походка. Такого поразительного создания Тана еще не видала на своем веку: черные как смоль волосы, стянутые на затылке, блестящие, словно бриллианты, темные глаза, немыслимой белизны зубы на бледно-шоколадном лице, будто вырезанном резцом мастера с таким искусством, что оно казалось почти нереальным. Ее красота была столь вызывающей, а движения столь изящными, что у Таны захватило дух. Сняв ярко-красное пальто, новоприбывшая бросила его на одно из двух кресел; под пальто оказалось узкое, облегающее платье из светлой ангорской шерсти, одного цвета с дорогими туфлями. Она была больше похожа на картинку из журнала мод, чем на студентку колледжа, и Тана со стыдом вспомнила о своем гардеробе: юбки из шотландки, грубошерстные брюки, куча простых рубашек, несколько свитеров с V-образным вырезом и два платья, которые Джин купила у «Сакса» перед самым отъездом дочери.

– Познакомься, Тана, – послышался очень серьезный голос наставницы. – Это – Шарон Блейк, она тоже с Севера, правда, не из Нью-Йорка, а из Вашингтона, округ Колумбия.

– Хэлло! – Тана застенчиво взглянула на девушку, тогда как та улыбнулась ослепительной улыбкой и протянула ей руку.

– Здравствуй!

– Я оставляю вас одних. – Наставница взглянула на Шарон так, будто та причинила ей физическую боль.

Тане она безмерно сочувствовала: она никогда не привела бы к ней Шарон Блейк, но ведь кто-то должен делить комнату с негритянкой. А Тана будет учиться по стипендии, то есть бесплатно. Наставница считала, что поступила по справедливости: Тана Робертс должна быть благодарна за все, тогда как другие девушки могли и не согласиться. Наставница тихонько прикрыла дверь и решительно зашагала вниз по лестнице. Такое случилось впервые не только в «Доме Жасмина», но и во всем колледже «Грин-Хиллз», и Джулия Джонс чувствовала, что чаем сегодня не обойтись. Чтобы снять это ужасное напряжение, ей требовалось кое-что покрепче.

А наверху Шарон кинулась в одно из двух страшно неудобных кресел и с улыбкой посмотрела на отливающие золотом волосы Таны. Обе девушки составляли чрезвычайно интересную, контрастную пару: одна – светлокожая, другая – цветная. Они с любопытством оглядели одна другую. Тана улыбнулась, не зная, как расценить появление Шарон в этом колледже, известном антинегритянской направленностью, ей было бы много проще учиться где-нибудь на Севере. Однако она еще ничего не знала о Шарон, кроме того, что та была несомненно красива и одета в дорогие наряды – Тана отметила это снова, когда Шарон сбросила серые модельные туфли.

– Ну и как? – нежное светло-коричневое лицо вновь осветилось улыбкой. – Тебе нравится «Дом Жасмина»?

– Он прелесть, правда? – Тана все еще стеснялась ее. Однако было в этой красивой девушке что-то притягивающее к себе, что-то первобытное и смелое; какая-то отвага проступала в ее тонко очерченном лице.

– Ты знаешь, нам дали самую плохую комнату.

– Откуда тебе это известно? – удивилась Тана.

– Я смотрела, когда шла по коридору. – Шарон вздохнула и осторожно сняла с себя шляпку. – Меня это не удивляет. – Она пытливо посмотрела на свою соседку и ласково улыбнулась. – А за какие грехи поселили тебя вместе со мной?

Шарон знала, почему оказалась здесь она сама: единственная принятая в «Грин-Хиллз» негритянская девушка вряд ли могла рассчитывать на теплый прием. Это был беспрецедентный случай. Ее отец – известный прозаик, награжденный Национальной премией за лучшую книгу года, лауреат Пулитцеровской премии[2]2
  Пулитцеровская премия, учрежденная американским издателем Джозефом Пулитцером (1847—1911), ежегодно присуждается литераторам и журналистам за лучшее художественное либо научно-популярное произведение.


[Закрыть]; ее мать занимает должность прокурора в государственных органах юстиции. Естественно, Шарон не чета другим негритянским девушкам – по крайней мере ее родители рассчитывали на это и ждали от нее неординарных поступков, хотя заранее сказать было ничего нельзя. Прежде чем послать дочь в «Грин-Хиллз», Мириам предоставила ей право выбора: она может поступить в один из колледжей на Севере – скажем, в Колумбийский университет в Нью-Йорке, так как результаты выпускных экзаменов у нее довольно высокие. Если же ее намерения посвятить себя призванию актрисы серьезны, то ей надо идти в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. Это был один путь.

– В качестве альтернативы, – сказала ей мать, – ты могла сделать то, что со временем станет важным для других наших девушек. – Дочь смотрела на нее, не понимая. – Ты можешь поступить в «Грин-Хиллз», – пояснила Мириам.

– Поехать на Юг?! – Шарон не могла прийти в себя от изумления. – Меня туда просто не возьмут!

– Ты, я вижу, не все понимаешь до конца, малышка. – Мать сверлила ее упорным взглядом. – Твой отец – Фримен Блейк, его книги читают во всем мире. Ты действительно думаешь, что в наше время тебя посмеют не принять туда?

Шарон нервно усмехнулась.

– Еще как посмеют, мам! Черт побери, от меня полетят пух и перья, прежде чем я успею распаковать свои чемоданы. – Шарон пугала одна мысль об этом. Она знала, что произошло в городе Литл-Рок три года тому назад; об этом писали газеты. Чтобы оставить черных студентов в колледже для белых, пришлось пустить в ход танки и Национальную гвардию. А «Грин-Хиллз» – не какая-нибудь маленькая второразрядная школа, это – самый фешенебельный младший женский колледж на Юге, куда посылают своих дочек конгрессмены и сенаторы, губернаторы Техаса, Южной Каролины и Джорджии, чтобы они подросли там в тепличных условиях до статуса невест, прежде чем найдут себе достойную партию. – Это безумие, мам!

– Если все темнокожие девушки в этой стране будут думать так же, как ты, Шарон Блейк, то мы и через сто лет будем ночевать в гостинице для черных, сидеть в автобусе на задних местах и пить воду из фонтанов, куда мочатся белые парни.

Шарон содрогнулась под пылающим взором матери. Мириам Блейк была всегда неистовой. Она училась по стипендии в колледже «Рэдклифф», окончила юридическую школу при Калифорнийском университете в Беркли и с тех самых пор боролась за свои идеалы, за права обездоленных простых людей. Она борется и сейчас – за свой народ; перед ней преклоняется даже собственный муж. Сила воли у нее такая, что дай бог самому несгибаемому из мужчин. Она ни перед чем не остановится, но Шарон это страшит, и очень сильно. Она подала документы в «Грин-Хиллз» и задним числом испугалась.

«А что, если меня примут?» – со страхом подумала она и поделилась своими тревогами с отцом.

– Я ведь не похожа на нее, пап. Я вовсе не хочу что-то кому-то доказывать и для этого поступать в расистский колледж. Я хочу иметь друзей, весело проводить время. Она требует от меня слишком трудного выбора. – На глаза у нее навернулись слезы, и отец ее понял. Однако ему было не под силу изменить ни ту, ни другую: ни жену, с ее суровыми принципами, ни их беспечную и жизнерадостную красавицу дочь, гораздо меньше похожую на Мириам, чем на отца. Она мечтала быть актрисой и играть со временем на бродвейской сцене. А раз так, самое лучшее для нее было бы поступить в филиал Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе.

– Ты можешь поступить туда через два года, – сказала ей мать, – после того, как выполнишь свой долг.

– Я никому ничего не должна! – вскричала Шарон. – Почему я обязана отдавать кому-то два года своей жизни?