Текст книги "Письма на краю тумана. Инстаграм-роман"

Но давайте вернемся к нашим, не таким нарядным, раскладкам под небом. К тем мужичкам, которые переминаясь с ноги на ногу, ежатся в непогоду и замерзают, пряча свои покрасневшие носы в ворота пальто. Или же пытаются скрыться в тени в день жары. И все равно выходят на свои рабочие места, будто какие-то актеры, у которых есть своя написанная роль, жалование и свое амплуа. Хотя их к этому никто не принуждает, разве что только сварливая жена, которая рассчитывает озолотиться. Но это вряд ли так. Только вступи с этим торговцем в разговор, поинтересуйся каким-то замшелым раритетом с его подножного прилавка. И он сразу же расцветет, забудет про усталость и непогоду и поведает вам бесхитростную историю о том, как эту занятную вещицу получил его отец, а тому в свою очередь она досталась от его отца, а тому… Как вы можете сами догадаться, от кого. Как она бережно хранилась, и что недостающая деталь не просто потерялась, а стала частью иной удивительной истории. Он обязательно и ее вам выдаст. И вот вы уже погружены в перипетии и события, в подробности и годы, в даты и руки, в легкий приятный дурман. И в этих словах будет столько искренности, нежности и трепета, что вам покажется, будто теперь вы сам сын этого рода и эта ненужная мелочь должна стать частью вашей семьи. Нельзя же просто так взять и оборвать историю. Как же это трогательно и удивительно. Даже если вы и уйдете с пустыми руками, у вас навсегда останется фрагмент чьей-то чужой судьбы.

Знаете, в этом сладостном водовороте старья любого калибра и достоинства сохранялся дух города, дух его жителей, которые продают свои нехитрые товары просто ради удовольствия. Ради самого процесса, просто, чтобы поговорить со старыми друзьями или встретиться с новыми. Разве кто-то из этих старичков с невзрачным товаром претендовал на то, что разбогатеет, что выдаст куклу с чердака за любимую игрушку какой-то фрейлины из Версаля? Нет, конечно, тут важно другое. Чтобы город сохранял свое нутро, особый колорит, пестрота легенд и разговоров, чтобы не замолкал, а все это передал дальше – от отца к сыну. Да, решительно должны быть и такие торговцы, для которых цель не выгода, а цель – процесс. У каждого свое предназначение, и Энес был им очень благодарен за это. Я, признаться, тоже. Как хорошо, что в этом мире есть Стамбул.

Эмине-ханым

Ну, а теперь снова перенесемся во времени и продолжим историю того дня из детства Лале, который сохранят в памяти все его герои. Историю последнего дня перед исчезновением. Мы с вами прервались на рынке и в последний раз видели маму с дочерью за покупкой продуктов к ужину. Одной рукой Эмине-ханым катила за спиной тележку, груженную до отказа необходимой провизией, а в другой руке была ладошка Лале. Тележка подскакивала на камнях и немного кренилась. Поскрипывала. Они прошли весь рынок. Спустились к причалу. Шли вдоль набережной и о чем-то говорили. О чем-то вполне будничном, но таком важном, что связывает маму и ее ребенка в единое целое. Эмине-ханым рассказывала о море, а заодно повторяла с девочкой цифры, пересчитывая волны. Лале иногда сбивалась, но все равно продолжала с первого пришедшего на ум числа. Эмине-ханым всегда старалась показать дочери чуть больше. Она очень хотела, чтобы дочь научилась видеть красоту, чтобы не перестала удивляться и радоваться. Чтобы как можно дольше сохраняла наивность детского восприятия, которую не стоит путать просто с человеческой глупостью. Конечно, эта затея свойственна многим родителям, но не все могут с этим справиться, даже в таких, очевидно красивых местах, как этот остров.

Со стороны парка послышались какие-то звуки, очень тихие и неразборчивые. Чем ближе они с Лале подходили, тем звуки становились яснее и понятнее, теряя свой сумбур, вырывались из пасти «где-то там далеко». Уже можно было уловить еле различимые кусочки какой-то песни, чей-то смех или крики восторга. Свернув направо, возле проката велосипедов с парнем в феске, ровесником Эмине, а потом от большого вяза налево, они вышли в сквер, где их встретил такой манящий парк аттракционов. Казалось, что парк сам радовался каждой новой встрече с гостями не меньше, чем они сами. Это была настоящая сказка, будто какая-то цветная повозка фокусника перевернулась, и из нее щедро высыпались все его чудеса. Но они не разлетелись по углам острова, а собрались тут, одной кучей. Кучей впечатлений.

Парк был разукрашен в невероятно яркие ослепляющие цвета, к которым жители не привыкли, но они лучше всего подходили к ощущению счастья. Счастью нужны краски. Тогда его проще отличить и запомнить. Он весь переливался, искрился, шумел, вертелся, блестел на солнце. Это был настоящий шок, который смешивался с настоящим детским восторгом, даже у самых взрослых. Своим феерическим безумием он поражал каждого. Это как взять пять шариков цветного мороженого (непременно, чтобы цвета самые необычные), нет, лучше сразу десять, залить все это разными видами шоколада, топпингами и джемом, добавить фруктов (киви, клубника, физалис – в самый раз), присыпать съедобными блестками (обязательно, чтобы блестели), крошкой, присыпками (мятной, розовой, желтой, зеленой), добавить мармеладки (пусть будут и медведи, и единороги), печенье и вафли, а сверху карамель и взбитые сливки и огромный шар сахарной ваты. Но и это калорийное безумие не передаст всю эту радость и весь этот праздник. Здесь были карусели с белыми цирковыми лошадками и каштановыми гривами, сплетенными в косы. Они дружно следовали одна за другой, поднимаясь и опускаясь на металлических стержнях. На их головах развевались белые перья-метелки, а удила, седла и стремена были нарисованы коричневой краской. У них даже имелись золотые подковы, а громадные васильковые глаза с ресницами были подведены, как у настоящих манекенщиц.

Чуть слева была еще карусель с голубыми чашками на блюдцах и серебряными кантами по краям. Они вращались вокруг своей оси и еще немного вертелись у основания так резво, что стоило держаться за руль в центре, чтобы тебя не выплеснуло. Чуть дальше стояла карусель-дама, в центре которой высилась большая фигура приятной девушки с расставленными в сторону руками. Она была такой большой, что птицы пугались и сторонились, а ее тень заслоняла несколько фургонов с инвентарем чуть поодаль. На ней была самая настоящая рубашка с красным узором у ворота из светлой легкой ткани. Рубашка развивалась на ветру, надувала рукава на блузе, иногда обнимая изящный стан девы и ее пластиковую грудь. А сам круг, где были места для катания, выглядел как большая юбка, которая тоже развевалась, но уже от механического мотора, где-то под ее подолом с разноцветными огнями.

Была и двухэтажная карусель, которая вращалась без остановки или устали. Ее заполняли маленькие самолетики с пропеллерами, разные животные, ракеты, скамейки, машинки и фонари, на манер уличных. Это была самая нарядная и пышная карусель из всех. У нее были шторы из какой-то плотной бордовой материи, похожей на бархат, с увесистыми кистями из золотых шнуров. Сверху это великолепие венчал купол в золотом обрамлении с зеркальными панелями и лампочками разных цветов. «Как же все это невероятно красиво выглядит ночью, когда заливается электрическим светом», – подумала Эмине-ханым. Слева от этой карусели расположился тир с движущимися мишенями и различными подарками самым метким стрелкам, комната с кривыми зеркалами, которая буквально взрывалась от хохота детворы и взрослых, и несколько еще каких-то аттракционов со скамейками на цепочках. На них тоже кружили гости, придерживая свои юбки и обувь, но не сдерживая улыбки. Где-то готовили огромные шары разноцветной ваты, наматывая их на шпажки, а сладковатый аромат ванили летел над островом. Тут продавали детские игрушки, а из вытянутых шаров мастерили голубых французских пуделей, желтых жаб и зеленых жирафов.

А вот справа, прямо возле ограды, которая опоясывала весь парк детства, было установлено настоящее колесо обозрения. Оно огромным глазом циклопа смотрело на весь остров, стараясь подмигнуть на противоположную сторону Стамбула. Именно оно и привлекло в первую очередь Лале. Конечно, несколько минут, когда она только увидела парк, девочка стояла как вкопанная: никогда прежде ничего похожего она не видела. Циклоп смотрел на ребенка, а Лале своими огромными распахнутыми синими глазенками впивалась в него, немного приоткрыв рот от удивления. Затем она начала бегать по площадке от карусели к карусели, в полной растерянности и полном восторге, не понимая, куда отправиться в первую очередь. Но больше всего ей хотелось забраться на самый верх этого колеса. Эмине-ханым предложила дождаться отца.

Признаться, Эмине-ханым тоже никогда не видела такого парка развлечений. Это было так, словно они очутились в какой-то веселой песне со складным припевом, словно они стали героями мультфильма или детских снов. Эмине-ханым с дочерью кружились в чашках, которые танцевали своими пышными боками и блюдцами. В этом вальсе кружились волосы дочери, ирисы на ее платье, ее смех, безудержный и звонкий.

Потом Лале была наездницей и уже скакала на цирковых лошадях, поджав ножки и обхватив их шеи. Пони уносили ее в страну, где надежд много, где поля розовые, а султаны совершают подвиги ради любви и завоевывают сердца красивых девиц. Затем она вертелась на карусели, похожей на громадный цветок колокольчика с фиолетовой гусеницей на верхушке. Лале хотелось остаться тут навсегда, в этом сне с оком циклопа – он ее не пугал. Этот мир казался ей идеальным, самым лучшим, единственно пригодным для жизни. Будто до этого всего она и не жила, будто рисовала только высохшими фломастерами, а теперь ей дали набор с масляными красками. Так бывает в детстве. Хотя неужели во взрослом возрасте нам не грезятся миры, которые гораздо привлекательнее наших собственных? Нет, ничего не меняется. Решительно ничего.

Эмине-ханым усадила Лале на колени и дала ей моток розовой сладкой ваты: дочь уже немного устала от этого круговорота, и пора было немного отдохнуть (Эртугрул-бей только вышел из дома).

«Я расскажу тебе, моя кызым, одну сказку, – начала Эмине-ханым свой рассказ, – в один небольшой городок, удивительно похожий на наш, но где-то между барханами и снегами, прибыл цирк, – продолжила свой рассказ мама. – Он въехал торжественно, величаво, царственно. Въехал громадной вереницей навьюченных мулов, индийских слонов в пашминах, гордых верблюдов с томным взглядом. Караван тот был гружен шелками сказочных оттенков, самыми изысканными нарядами, украшениями, декорациями для выступлений. Шатры были сложены в старинные сундуки с огромными замками из бронзы, в коробках был реквизит для факиров и жонглеров, пилы для магов, канаты для балансировщиков на трапеции, в клетках дремали львы и пумы. В отдельном вагоне ехали гибкие, будто бескостные, одалиски, в каретах суровые дрессировщики, в повозках смелые акробаты. Лицедеи катались на велосипедах, жадно поглядывая по сторонам в поисках зрителей. Кто-то был похож на учтивых слуг в пышных ливреях, кто-то – на простых фермеров в клетчатых передниках или клоунов с красными носами. Под ногами у напудренных великанов, в париках и локонах, мешались карлики и карлицы в блестящих кафтанах – они бегали и путались между колесами повозок. Кто-то перебрасывал из руки в руку веером колоды неприличных карт. Черноглазые цыганки в пестрых юбках и платках с бахромой подыскивали новых жертв для своих гаданий. Лысые силачи в полосатых красно-белых трико взмывали в небо свои блестящие гири, ловко подхватывали их, перебрасывали за спиной и пропускали меж ногами. На ходулях передвигались уличные музыканты, издавая противные мелодии из своих шарманок. Весь этот звонкий балаган в пестрых одеждах, с лицами, которые видели множество заморских стран и континентов, прибыл в город рано на рассвете, в поисках веселья и золотой монеты. Цвета марокканских специй, флорентийской розы, волн Саргассового моря разбудили горожан. Вся процессия сопровождалась шумом и бряцанием, охами и возгласами под аккомпанемент духовых, литавров и звоном бубенцов на фраках пляшущих собачек. Это буйство, обильно украшенное избыточным золотом веселья, прошло сквозь целый город и наполнило его особым праздничным настроением. Кто-то из горожан радовался, дети высыпали на улицы и бежали за цирком. А кто-то жаловался на этот Содом и плотно закрывал ставни, зашторивая их тканью для пущей надежности. Некоторые жители смотрели с опаской на этот парад и уходили от него прочь, в свои еще темные комнаты, затыкали уши, жмурили глаза. Эти цирки могут войти в любой город без предупреждения (чаще они так и поступают), но не каждый житель готов увидеть его, даже с этим многоголосьем. Для многих он остается незамеченным специально. Знаешь, дорогая моя, вокруг нас столько дивного и чудесного, а мы проходим мимо, пробегаем, пролетаем, не замечая ничего. Я не желаю тебе, моя хорошая кызым, чудес. Я желаю просто научиться их замечать и радоваться им».

Когда история была рассказана, девочка продолжала смотреть на мать с восторгом от истории, теребя кулон на шее. Следы от сахарной ваты остались только на ее губах и липких пальчиках. Через всю площадку с аттракционами к ним уже шел Эртугрул-бей. Девочка заметила его, спешно спрыгнула с маминых коленей, платьице немного помялось и прилипло к ножке. Она бежала навстречу отцу, широко расставив свои пухлые ручонки. «Папа, папа, – кричала она, – мама рассказывала мне сказку и запретила кататься на вот той горке без тебя, – и указала своим пальчиком на большое колесо.

Эртугрул присел, подхватил малышку и подкинул на руках над головой, кружась на одном месте, поднимая ботинками пыль. Они хохотали в этом кружении, улыбалась и Эмине-ханым. Лале обняла крепко за шею Эртугрула и что-то шепнула ему на ухо. Потом поморщилась, ведь ее носик уперся в его усы, чихнула и снова заливисто расхохоталась.

Эртугрул спустил Лале на землю, отряхнул ее платье и взял за руку. Они вдвоем отправились к колесу обозрения. «Только держи ее там крепче», – крикнула вслед Эмине-ханым.

У колеса были отдельные кабинки, похожие на королевские кареты, с цепочкой-ограждением. Только эти кареты были без колес, кучера и запряженных лошадей. Движение им придавала непостижимая сила огромного колеса-циклопа. Оно поднимало вверх своих гостей, открывая привычные виды родного места с новых сторон, вернее, с новой высоты. Эмине-ханым боялась высоты жутко (однажды, она уже познакомилась с этим явлением и предпочитала больше не рисковать), поэтому осталась внизу. Оранжевая карета с гербами на дверцах, груженая Лале и Эртугрулом поднималась все выше, уменьшаясь в размерах. Они махали ей руками, Эмине-ханым переживала, без причин. Просто, как переживают родители в таких, как им кажется, опасных ситуациях. Тревога ее становилась все меньше, как и сама Эмине-ханым, которая была похожа на песчинку с высоты кареты, в которой сидели отец и дочь. Тревога родителей всегда кажется песчинкой, если дети счастливы. Так чудится детям, хотя на самом деле, она – все такая же огромная пустыня переживаний и тревог. И какая разница, сколько детям лет.

Лале с Эртугрулом уже спускались, сделав круг, и их снова можно было различить, они махали и улыбались, они смеялись и были счастливы. Счастлива была и Эмине-ханым, тревога отступила при виде их родных улыбок. Уже можно было самой свою пустыню превратить в ту песчинку, которую с высоты не рассмотреть.

Лале взяла за руки родителей, и они отправились домой, пообещав дочери обязательно сюда вернуться. «Как редко мы куда-то выходим, – думала Эмине ханым. – И как хорошо, что сегодня удалось». Дома их ждал ужин. Лале шла вприпрыжку, между двумя самыми близкими людьми, и что-то напевала себе под крохотный носик. Эртугрул улыбался, уголки губ путались в усах. Эмине-ханым улыбалась и старалась запомнить это состояние. Не расплескать бы его. Это настроение и смех был у них один на троих, но не делился на три, а только умножался. Этого смеха им хватит надолго. Вынужденно хватит надолго, но никто из троих этого еще не знал.

Энес

Некоторые воспоминания бывают очень коварны. Не просто коварны, а лживы и преступны. «Подите прочь!» – иногда хочется крикнуть, но такие возгласы им не страшны. Чаще всего они гостят в наших умах. Они перемазаны датами, цифрами, акче, нашими пороками, внутренними разумными пророками. Такие воспоминания спутывают карты, уверяют нас, что все обернется чудом, как когда-то ранее. Мы обязательно вернемся туда. Чтобы нам стало проще в это поверить, они всякий раз напоминают нам, как мы ели досыта, сколько друзей у нас было, сколько кафтанов мы меняли за день. Какие серьги висели в наших ушах, как беспечно мы не считали блага, как кошельки наши толстели. Этим воспоминаниям нужны конкретные подтверждения из наших блестящих дней. Они сходят до мыслей будничных и все время достают именно реальные факты, подтверждающие их правоту. С ними не поспоришь. С разумом спорить сложно. Даже сердцу. А когда и эти доводы исчерпаны или применимы к нам отчасти (не многие из нас всегда были сыты, чтобы хотелось вернуться в прошлое), они ловко достают другую колоду и сыплют иными козырями будущего. Они высаживают диковинные сады и разбивают тенистые клумбы, превращаются в трапезы со спелыми финиками на серебре и будто правдивые грезы. Эти мысли словно сошли с книг Всевышнего и с живостью описывают райские кущи, медовые реки и молочные берега без былых тревог и забот. Какие-то дивные полеты, радужные мармелады гор, абсолютное счастье и богатство в самом широком значении. Такие обещания-хитрецы гораздо проворнее иных сородичей. Им не нужны подтверждения, им не нужны доказательства, им не нужно настоящее. Их удел будущее. А там может быть все, что угодно. И от этого побега из реальности становится как-то приятнее. Грезы – это самый сладкий гостинец из небесного буфета. Они щедро приписывают нам терпение, которого нет, силы, которые призрачны. Они пестуют наше воображение, заполняя пустоты. Они рисуют нас в центре этого их рисунка, будто все вокруг вертится исключительно вокруг нас. Будто создано только ради нас. Будто где-то что-то такое уготовано, что разглядеть с земли невозможно и только они, небесные грезы, способны нам это показать. Грезы наобещают нам вагоны сокровищ и скроются, в случае чего, при первой же незначительной угрозе. Эти художники пишут картины согласно своим фантазиям, своим обрядам, своим молитвам. Их краски безграничны, их слова нескончаемы, их обещания кажутся реальны. Они будто трубадуры, будто поэты, будто лекари, будто рисовальщики. Они рисуют то, что видят сами. Пусть даже это и окажется чистой правдой, хотя бы оно так и было. Но с земли это не проверить. Мы же рисуем своими воспоминаниями то, на что смотрим сейчас. Черты давно ушедших, которые, дай Аллах, плещутся сейчас в озерах с щербетом – в лицах новых, лицах юных. Мы приписываем мудрость прежнего султана глупостям нового. Мы снабжаем великодушием мира старой Османской Порты, мир новый, мир перед глазами. Мы вкушаем реальную пресную чечевичную похлебку со вкусом прежнего триумфа, со вкусом сладкого вина. Мы воссоздаем тонкую красоту былой валиде-султан в морщинистой новой жизни. За одну эту монету воспоминания можно приобрести отрез китайского шелка, из которого смастеришь платье по новому случаю, пустой сундук, в который упакуешь новые награды. За один грош воспоминаний из кошелька разума можно приобрести немного бесценного времени, горстку сил, плошку отваги. Но сколько бы ты ни платил, визири окажутся дураками, паша превратится в палача, еду к столу подадут с белладонной. Самый милостивый старец умрет, проиграв войну, подойдет к концу самая длинная и радостная эпоха, самый красивый плод сгниет даже на изразце. Но мы все равно будем обманываться своими воспоминаниями из разума, превращая их в грезы. И зиждятся они исключительно на наших воспоминаниях, в которых мы были так богаты и даже успели что-то скопить. Чем сейчас и расплачиваемся.

Энес пост

нет никаких иных воспоминаний, чем те, что в сердце. остальные стирайте, прощайтесь, упаковывайте в надежные коробки, перематывайте скотчем, складывайте в чемоданы без колесиков, чтобы труднее было достать – и в самый дальний чулан памяти.

не складируйте, не захламляйте, не нагружайте себя этой ветошью и пылью воспоминаний. не храните на видном месте то, что, пусть даже радовало. убирайте эти короны с отвалившимися зубьями и хрустальные вазы с трещинами, глупые кубки и истлевшие грамоты. дайте место, пространство, воздух всему новому.

неизведанному, неизвестному, чарующему, волшебному, странному, страстному.

пускайте радушно все, что посылается. оно не должно утонуть в старье и хламе. в завалах наших воспоминаний, на чердаке нашего опыта и разума. найдите место лучшему. этот груз вам не по силам, он вам ни к чему. он давит, кукожит, скручивает целиком, и ты становишься его узником, его рабом. его кандалы бренчат звоном былого, в нем нет настоящего, нет будущего. да и в этих страданиях не рождается ничего хорошего, только ты – закарлюка.

все самое ценное гораздо ближе, чем кажется. нет иных воспоминаний, чем те, что в твоем сердце.

Эмине-ханым

Нет иных воспоминаний чем те, что в твоем сердце. Эмине-ханым это давно поняла, смирилась и жила дальше. Это все уже произошло, оно получило телесное воплощение в поступках, словах, пережитом. То, что имеет физическую оболочку, спрятать гораздо легче. У него есть форма, материал. Его контуры проступили. Его можно потрогать. Эту бестелесность ты заточил в силки слезами фонтанов и луж, руками рифмоплетов, радостью близких, строчками цитат, штрихами доблести, запахом победы, вкусом триумфа. Своим минувшим счастьем. На прошлое можно надеть чехол, как на костюм из верблюжьей шерсти, и спрятать в гардеробной сердца. Уберечь от моли. Развесить на крючочки. Оно проще поддается утрамбовке, упаковке, уборке. Дела с будущим обстоят куда сложнее.

Как понять, как почувствовать, что какое-то, на первый взгляд, незначительное событие и есть счастье? Ведь обычно оно не сопровождается грамотами за отвагу или знаниями, оглушающими фанфарами, торжественными речами и блестящими медалями. Эта награда иного рода. Оно приходит бесшумно и даже немного смущенно, скромно, будто извиняясь, что потревожило тебя, что выбило тебя из привычного ритма. Оно шепчет обещаниями. Оно скулит надеждой. Оно стучит в дверь так кротко, что похоже на срежет слабой ветки. Любые шумы могут его заглушить. Даже шум собственных грез. Счастье не обрушится золотыми дарами с неба. Его нужно отыскать, заслужить, отмыть, натереть дочиста, сводить в хамам. Нужно много воды, пены, мочала, мыла, веников и сил банщика. Нужно много сил и времени. Да и постоянные раздумья: «А то ли это счастье? – все только портят, – неужели это оно и есть?» И вот, уже когда оно блестит ярче французского наполеондора, турецкого акче или венецианского сольдо, оно неблагодарно исчезнет в руках великого менялы, также тихо, как и пришло. Не попрощавшись напоследок. Просто выскользнет из рук. Незаметно улетучится подобно фимиаму. Станет газом. И будет уже поздно. Оно снова будет брести тропами, сбивая ноги и подрывая подолы, в поисках следующего своего слеповатого обладателя. У него свои дорожки. Оно будет терять тобою натертые бока и ступать по ямам и канавам. Грязь нашего пренебрежения будет липнуть комками к его босым ногам. Так что бывшее в употреблении счастье отыскать ничуть не легче нового. Счастье оборачивается секундой, вспышкой, впечатлением, как бы ты ни пытался его растянуть, оно не резиновое, в нем прочности не так много. Как же узнать, что этот миг, случай, что-то абсолютно банальное, может стать тем самым счастьем. Счастьем, которое многие люди ищут годами, проходят мимо, не замечают, не готовы заметить. Оказываются настолько близоруки, что оно, молча, проходит мимо.

Письмо Эмине-ханым

Джаним беним Эртугрул, сколько таких моментов уготовано нам всем? Неужели их так мало, что невозможно рассмотреть. Отделить от обычных дел, которыми сполна завалена наша жизнь. Или их посылается так много, чтобы мы выбрали лучшее. Сами выбрали свое счастье. А мы придирчиво перебираем, отметая, как нам кажется, менее блестящее. Недостойное нас счастье. А затем, потратив время, перебрав все, мы впопыхах хватаемся за последнюю ускользающую возможность, которая и блестит-то не больше столовой ложки из олова. И уже сами наделяем ее своими признаками счастья, натираем до максимально возможного, не свойственного ей блеска. Куда олову до золота, как его не три. Неужели мы снова не способны. Сколько бы нам не посылалось этих подсказок, насколько бы они не были очевидны, как бы ярко они не переливались в лучах жаркого июльского солнца или в собственных глазах. Мы старательно щуримся, закрываем глаза ладонью, отворачиваемся, а, проще говоря, – чаще всего, оказываемся слепы. Или нас просто ослепляет, и рассмотреть их можно только спустя время, когда облако заслонит немного солнце, и свет станет менее искристым. Мы тогда оборачиваемся назад, а счастье стекает сквозь пальцы, недолго оставляя приятную прохладу.

Это тебе кажется глупым? Прости меня, вероятно у тебя там своих дел немало. Скажи, у тебя так бывало? Знаешь, нам все всегда не так. В ясный день мы стонем от жары и прячем взгляд от солнца под темными стеклами очков, а в день ненастья мечтаем хотя бы о маленьком, скудном, тоненьком лучике солнца, который рассеет мглу. Почему так коварны эти подсказки или почему мы столь глупы. И ведь счастья не требуется больше, чем нужно. Я теперь это понимаю, да и никогда не требовала большего. Знаешь, даже в моменты, когда это счастье становится вполне реальным, физическим, удержать его становится не менее сложной задачей, чем просто распознать и не отвернуться. У нас это тоже не получилось. Кажется, что оно уже спустило свой якорь в бухту, пришвартовалось, укоренилось, проросло своими корнями в пол в прочный фундамент дома.

Казалось, что оно так надежно и устойчиво, что можно его более не взращивать, не поливать потоками своих чувств. Казалось, что оно растет само по себе, ему наша помощь не нужна и повседневные дела куда важнее. Нет, я тебя ни в чем не обвиняю, пойми.

Просто, оно было так близко. Я буквально могла почувствовать это счастье, вдохнуть его аромат. Да оно и само источает этот аромат на весь дом, всю округу. Для меня оно пахло свежими ирисами, смехом Лале, пеньем соловья, цветом утреннего кофе, долгими трудами твоих дорог, мозолями на руках. И знаешь, создавалось абсолютно иллюзорное, а от того очень зыбкое представление – так будет всегда.

Джаным, но счастье никогда не давало нам этого обещания. Это было бы лицемерно с его стороны. Мы все придумали сами. Нет, оно может исчезнуть в один миг, а может изменить свою привычную форму. И тогда уже в новой, в начале непонятной и непривычной конструкции, глаз которую видит впервые, можно создать счастье, которое, казалось, потерял навсегда. Я так и сделала.

Листья засохли, цветы увяли, крона стала меньше. Сил нужно было еще больше, тогда пригодилась память. То, что было спрятано далеко на чердаке, стало отличным удобрением, плодородным грунтом. Самое главное я не перемешала с этими воспоминанием свои обиды и злость. Злость гниет быстрее и заражает этой вязкой субстанцией то, что дорого и истинно. Злость могла уничтожить все на этом чердаке и тогда, кроме нее, ничего не остается. На испорченной почве счастью не прорасти. Это дерево еще можно было спасти, оно дало молодые побеги, и счастье снова зацвело по весне не менее прекрасными цветами, которые все также источали свой удивительный аромат. Но уже без тебя. Как мне кажется, это дерево я спасла. Так мне просто кажется.

Э.

Энес

Ну, раз речь зашла о счастье, которое то есть, то нет. О воспоминаниях сердца и разума, о грезах будущего – не станем это все отделять, словно в этом есть что-то правильное или наоборот. Просто сойдемся, что каждый из нас выбирает удобное ему. Сам что-то забывает, сам что-то помнит. От первого прикосновения к ней Энес запомнил – как же это банально звучит – искры и ток. Он даже сперва немного испугался. Я совершенно точно могу сказать, хоть и не был на месте событий, что от этого первого, наивного прикосновения Энес получил мощнейший разряд электричества, совершенно несоизмеримый с действием. Будто хотел прикоснуться к котенку, а на тебя зарычал дикий тигр. Его аж передернуло. Но он предпочел все это поддать сомнению. Он всегда думал, что про ток пишут только в дешевых романах с мягким переплетом, и всегда с насмешкой считал подобное сравнение полнейшей чушью. Но все же он это почувствовал. Лично, сам, случайно. И в этот миг его подростковый дворец из насмешек в сторону первой любви дал трещину. Он будто поднес палец к оголенному проводу. Нет, его не ударило током из розетки, и он не потерял голову раз и навсегда, но разряд точно был. Возможно, это всего лишь результат статического напряжения, но эта физика была на удивление очень приятна Энесу. Гораздо приятнее, чем на уроках Айчабан-ходжи.

Он дотронулся ее руки случайно, когда они шли вдоль набережной возле Бакыркей после пар в лицее. Она смеялась – он подбирал умные слова, чтобы произвести впечатление. Она поправляла растрепанные волосы – он смущался. Она фотографировала старую мечеть – он думал, что совершенно ей не понравился. А она ему уже понравилась. Давайте честно, он был в полушаге от первой любви. Весенней, детской, едва уловимой, в самом начале ее появления. А затем, чуть позже, минут через тридцать, не более, она уже казалась единственно различимым чувством – огромным и навсегда. У вас так тоже бывало в юности? Ой, простите, возможно, кто-то из вас еще пребывает в этом состоянии, тогда вам это точно будет понятным. Тогда давайте искренне разделим с юношей его позднее открытие.

Энес уже тонул в сладкой мелодике ее голоса и не хотел, чтобы она замолкала. Она говорила ровно, с легкой хрипотцой, а в моменты смеха голос уходил наверх и появлялся девичий звон-фальцет. Да, весь город наполнялся ее заразительным смехом. Каждый шершавый камень на узкой улице, каждая песчинка на пляже, каждый узел старого ковра. Все пронизывалось ее смехом, и этого Энесу было мало. Он стал внимательным и жадным к каждому ее жесту, к каждой ноте. Звук несся над водами Босфора, кружил с птицами, оседал на волны, чтобы разбудить сонных медуз в их платьях с воланами. Звон летел, припрыгивал, порхал и завораживал, несся срочной шифрованной депешей, подобной азбуке Морзе, прямо в главный штаб его сердца. Главнокомандующему было тяжело совладать с этими посланиями. Не было ему горизонтов и берегов, не было барьеров или стен. Не было смеха иного, кроме того, что слышал тогда Энес.