Текст книги "Зубр"

Глава шестнадцатая, когда пора подумать о душе

Но одним из лучших украшений человеческой жизнь является дружба. Автор начал эту главу с союза «но» потому, что он внутренне спорит с теми, кто считает А. А. Любищева человеком сухим, расчетливым, лишенным эмоций, зависимым от своей Системы и т. п. Автор не хотел, чтобы у кого-нибудь сложилось такое впечатление. Впрочем, в глубине души автор надеется, что такого рода мнение высказывают люди, которые не умеют пользоваться жизнью, тратят ее бестолково, безалаберно, впустую и хотят как-то оправдаться.

Вот почему автор хотел рассказать о той нежной дружбе, которая связывала его героя со многими людьми. Рассказать хотя бы на примере того же Павла Григорьевича Светлова, замечательного ученого-генетика, человека того же, как бы сказать, калибра, что и Александр Александрович. Для этого автор не нашел ничего лучше, чем привести кое-какие отрывки из их переписки, которая длилась лет тридцать и сама по себе есть литературное произведение, диалог двух любящих друг друга людей, которые по-разному думали о главных вопросах бытия и от этого еще более ценили друг друга.

1 апреля 1960 г.

П. Г. Светлов – А. А. Любищеву

«Дорогой Александр Александрович!

Как мне стало известно, в этом году тебе исполняется 70 лет. Эту почтенную и знаменательную дату следует особенно отметить. Позволь поздравить тебя от всего сердца, заочно обнять и пожелать здоровья и сил на предстоящем этапе жизни, очень ответственном: нужно подводить итоги и производить конечные синтезы на высшем уровне! Собирать урожаи посевов, сделанных за более чем полвека напряженной работы, просматривать свою “кладовую” и приводить все в окончательный порядок. Работа большая, в соответствии с размерами твоей “кладовой” и количеством запасов в ней, ждущих надлежащего использования.

Ты и Владимир Николаевич[3]3
  В. Н. Беклемишев.


[Закрыть] – наиболее выдающиеся люди из всех, с которыми сводила меня судьба. Были еще двое: одного ты не знал (В.Н. Кириллин, поэт, мой гимназический товарищ, убитый на войне в 1914 году в возрасте 25 лет), а другой – Д. М. Дьяконов, человек исключительно и разносторонне одаренный, скончавшийся в 1923 году. С тобой и В.Н. мне довелось провести большую часть жизни; общение с вами обоими столь обогатило мою жизнь, что мне трудно найти адекватные слова для выражения своей любви и признательности своим старым товарищам, дружбой с которыми я горжусь. В данный момент я хочу, с целью отметить твое семидесятилетие, кое о чем вспомнить и кое о чем поболтать.

Наше знакомство состоялось в Перми, как будто в 1921 году (или в 1920?). Тебе было тогда всего 30 с небольшим лет. Я младше тебя всего на два с половиной года, но чувствовал себя тогда, по сравнению с тобой, совершенным юнцом, т. е. рассматривал тебя как “большого”, самого себя считал “маленьким” (к чему были положительные основания). Представь, это отношение к тебе как к старшему осталось до сих пор, хотя теперь разницы в летах между нами практически не существует. Встреча с тобой была для меня большим событием, которое очень повлияло на мое дальнейшее развитие. Может быть, и смешно говорить о “развитии” в возрасте около 30 лет nel mezzo del cammin di nostra vita…[4]4
  Когда-то я в годину зрелых лет… (Пер. Д. Минаева)


[Закрыть], как охарактеризовал Данте свой возраст, в котором он написал свою поэму, но ко мне это подходит в высшей мере, т. к. я развивался исключительно медленно и считаю, что я еще не закончил своего “развития”, хотя мне уже пора бы “свиваться”… Я слушал все, что ты говорил, буквально развесив уши. Особенное значение для меня имели в дальнейшем твоя пропаганда идеи поля, формы как самостоятельной проблемы и в том числе эстетической (!), естественной системы в оригинальном понимании ее, математика в биологии и т. д. Усиливал впечатление необыкновенный энтузиазм в высказываниях, благодаря чему они производили впечатление ослепительного фейерверка. Вообще, прибегая к древней терминологии, можно сказать, что при создании твоей личности в качестве основной субстанции был взят огонь; остальные три стихии участвовали в этом событии в минимальном количестве, необходимом для приготовления человека. Так как этот огонь согревал не только интеллектуальные центры, а проникал все мое нутро, то, естественно, я быстро был расплавлен целиком, т. е., проще говоря, ты стал мне столь близким человеком, что мне даже немного совестно писать тебе дифирамбы. Причиной стыда в этих случаях является, по-видимому, то, что близкий человек становится как бы частью самого себя.

Я много от тебя получил, но, думается, имею основание ожидать от тебя еще большего в смысле твоей дальнейшей научной продукции. Да, этого ждут от тебя и многие другие. Ты ведь занимаешь совершенно особенное место в нашей научной общественности. Не имея чинов, орденов, почетных званий и т. д., ты занял в ней прочное и видное место как основатель нового направления в систематике, знаток и пропагандист математических методов в биологии, лидер оппозиции казенщине в философии (не говоря о твоем авторитете у энтомологов по борьбе с вредителями и специальным вопросам).

Итак, переходим в следующий этап жизни, на котором, надеюсь, наша близость не уменьшится. Есть шансы, что она увеличится, т. к. я не теряю надежды высказать некоторые соображения по общим вопросам, судьей которых я хочу надеяться иметь тебя. Я все откладывал это дело, но теперь подошло время, когда дальше его откладывать некуда. Ты уже неоднократно советовал мне “подумать о душе”, что пора сделать. Совет правильный и по-настоящему его надо принять к руководству; при этом, мне думается, в него нужно вложить троякий смысл (в данном случае). Прежде всего, нужно избавиться от “суеты” жизни, каковой являются сейчас для меня служба и экспериментальная работа. Последняя, при всей своей увлекательности, ограничивает горизонт и поэтому известным образом “отупляет”. Подобно тому, как “эпоха” по чьему-то выражению (кажется, Бердяева) оказалась и “эпохой вырождения,” могучих духовных сил средневековья, современная наука при всем ее блеске, хотя и идет по правильному и необходимому руслу, заслоняет другие аспекты действительности (отнюдь их не опровергая, конечно). Пора остановиться и подытожить сделанное в цеховой части, это – первое. Далее, нужно подытожить вообще все, что возможно, по интеллектуальной части: “сопрягать надо”, как снилось П. Безухову на Бородинском поле.

Но прежде всего, этот совет надо понимать в том его прямом и простом смысле, в котором выражение “подумать о душе” понималось нашими матерями и бабушками, а также и всеми величайшими духовными отцами человечества.

Чем ближе становится роковой предел жизни, тем больший субъективный интерес приобретает величайший из всех великих вопросов – вопрос о личном бессмертии. Я не знаю твоих взглядов на этот вопрос, но полагаю, что для платониста он не должен решаться отрицательно. Что до меня, то

 
Сердцем вещим знаю я —
Обеты данные не ложны…
 

Содержание сущности этих обетов выражено у особо чтимого нами обоими поэта:

 
В одну любовь мы все сольемся вскоре.
В одну любовь, широкую, как море,
Что не вместят земные берега…
 

Конечно, несмотря на все обеты, “последний рейс” – страшная вещь. Главная причина этого, думаю, – неизвестность…»

А. А. Любищев – П. Г. Светлову

«Милый мой друг Павел Григорьевич!

Из всех писем и других приветствий, полученных мной в день моего 70-летия, твое было самое длинное и самое содержательное. Не скажу, чтобы оно было наиболее приятным, несмотря на то, что оно было необыкновенно приятно. Наиболее приятным и неожиданным было получение длинного письма-телеграммы за подписью Павловского, извещавшее об избрании меня почетным членом Энтомологического общества. Дело, конечно, не в звании самом по себе, а в том, что Павловский решился подписать телеграмму исключительно теплого характера, в которой отмечались мои заслуги общественного характера (а всякий знает, что это значит) и, в частности, моя работа по математизации биологии…

Ты пишешь, что, хотя разница наших лет и невелика (два с половиной года), ты до сих пор сохранил ко мне отношение, как к старшему. Я же могу тебе сказать, что отношение, как к старшему, было у меня к В. Н. Беклемишеву, хотя он моложе меня на полгода. Когда я впервые познакомился с ним (по-настоящему познакомился с ним я в Мурмане в 1911 году), он явно был выше меня и, пожалуй, всех наших товарищей по степени своего развития, и, конечно, я от него многое получил, разница между нами, может быть, та, что я с ранней молодости поставил перед собой задачи, превосходящие мои умственные силы, а В. Н. по-своему все-таки не использовал всех своих умственных сил. Поэтому, хотя он и дал биологии очень много, но он бы мог дать еще больше. К такому выводу я пришел в свое время в Перми. В. Н. Беклемишев чрезвычайно помог мне в продумывании вопросов общей систематики, и, например, ясное различие между коррелятивной и комбинативной системой мне стало ясно только благодаря ему. В. Н. начал читать курс по теории системы (не помню, слушал ли я этот курс), я был усердным слушателем и даже писал письменные комментарии к его лекциям. К моему удивлению, теорию системы он строил только касательно обычной иерархической системы, совершенно не касаясь других форм системы, которые он отлично понимал. На мой вопрос, почему он это делает, он сказал, что считает необходимым ограничить свою задачу, так как хорошо будет (его подлинные слова), если ему удастся “оправдать веру отцов, возведя ее на высший уровень рационального понимания” (это, кажется, слова Вл. Соловьева, за точность слов не ручаюсь). Возможно, что я сделал ошибку, стараясь захватить слишком крупную добычу… и разбрасываясь по разным направлениям. Ответить можно будет на этот вопрос только на смертном одре, а я постараюсь еще пожить. Мне, во всяком случае, наверное, нельзя будет сделать упрека, что я старался работать ниже своих способностей. От университета я получил, видимо, больше, чем ты. В смысле расшатывания установившихся воззрений много сделали приват-доценты Аверинцев, Педашенко, К. Н. Давыдов, Е. А. Шольц, и я окончил университет с большим накоплением противоречий, отчасти и под влиянием чтения (де Фриз, Штейман и др.). И вот, вскоре после окончания университета я встретил А. Г. Гурвича; эта встреча мне дала, конечно, больше, чем кто-либо другой. Поэтому мое развитие в значительной степени является следствием ряда благоприятных встреч. Развиваюсь я тоже очень медленно и как будто еще продолжаю “расти”, хотя я уже прошел не “меццо дель камин”, а всю дорогу (которая во времена Данте считалась, как и в Библии, за 70 лет)…»

15.8.1969.

А. А. Любищев – П. Г. Светлову

«…Моей “чудовищной работоспособности” ты завидуешь совершенно напрасно. Когда я жил в Ленинграде, то работоспособность была гораздо ниже. Крупные города, в особенности Москва, созданы со специальным назначением: показать, что вечность мучений вполне совместима со благостью божьей. Мучения не противоречат благости, если они выбираются добровольно, а москвичи крепко держатся за свой ад, что, впрочем, можно сказать и о ленинградцах.

Секрет моей работоспособности сейчас: 1) я не имею обязательных поручений, чрезвычайно вредно действующих на нервную систему; 2) я не беру срочных поручений, и в случае утомления, сейчас же прекращаю работу, или отдыхаю, или перехожу на неутомительное занятие; 3) сплю очень много, сейчас восемь часов ночью и два после обеда, всего не менее десяти, и регулярно гуляю; 4) веду учет, как тебе известно, уже более 50 лет и поэтому не распускаюсь; 5) комбинирую утомительные занятия с приятными, так что целый день один участок нервной системы никогда не работает.

Но соблюдение всех указанных условий трудно при нахождении на государственной службе и в больших городах. Те, кто при неблагоприятных условиях могут работать, – вот это действительно работоспособные люди…»

23.5.1970.

А. А. Любищев – П. Г. Светлову

«Дорогой друг Павел Григорьевич!

…Рассматривать мою жизнь, как нечто исключительное по изоляции от сочувственной среды совершенно невозможно. Сочувствие компетентных друзей сопровождало мою жизнь, и, что особенно отрадно, число сочувствующих и интересующихся все время возрастает, и я могу быть уверен, что ценное в моей работе не пропадет после моей смерти, даже если не будет опубликовано при жизни. Это великое утешение, и если принять во внимание трагическое время, в котором протекала моя жизнь, то я вправе назвать свою жизнь очень счастливой. Единственное действительно серьезное несчастье – это была смерть моего несравненного сыночка Всеволода. За мою счастливую жизнь “я долг своим сыном заплатил”. А старость моя действительно исключительная: по продуктивности моей основной задачи она много превышает более ранние периоды моей жизни и в значительной мере потому, что на усвоение интересовавших меня книг я никогда не жалел времени, и сейчас я пожинаю плоды той разбросанности интересов, которая многим казалась нецелесообразной. Число друзей у меня непрерывно растет и, что меня особенно радует, и среди молодежи. И в старости есть много радости. Вопреки твоему утверждению, я не был участником сказочных успехов науки, но я надеюсь, что, когда (вероятно, после моей смерти) биология на совершенно новой (не биохимической) основе достигнет действительно сказочных успехов, и мое имя не будет забыто».

Заманчиво было бы привести и другие этапы переписки этих, таких разных и таких необходимых друг другу, людей. Хотя бы ради наслаждения уровнем мысли, взаимоуважением, игрой ума… Однако автору приходится себя ограничивать. Автор не пишет книгу о научных, философских взглядах Любищева, ни о его работах и достижениях. О его жизни тоже не пытается рассказать. Это ни в коем случае не биографическая повесть, и, как говорится, никаких претензий насчет неполноты и недостаточности жизни героя автор не принимает. И если автор позволяет себе отступление, то это нарушение правил, и именно за это его, то есть автора, можно упрекать. Конечно, плохо, что автор не может удержаться. Заговорив о дружбе, о чувстве любви и уважения, которое окружало А. А. Любищева, хочется понять природу этих чувств. Особенно теперь, спустя годы после ухода его из жизни. «Пора подумать о душе…» – повторим мы вслед за П. Г. Светловым. Что составляло прелесть его души, как видится она в отдалении? Чем помнится она? Разным людям по-разному – независимым духом его исследований, предельной честностью и щедростью натуры, уважением к инакомыслящим.

Между прочим, это подчеркивают все. Он любил дискуссии, но не позволял себе пользоваться слабостями оппонента. Ему нужен был сильный противник не для того, чтобы торжествовать, а чтобы укрепить Истину с обеих сторон.

Глава последняя, с грустью и признаниями

Превзойти свои возможности…

Не только в критических обстоятельствах, а судя по примеру Любищева, вся деятельность может превышать обычные возможности.

Ресурсы человека еще плохо изучены.

Впервые я размышлял об этом и о собственной жизни и старался думать о себе как об авторе, в третьем лице, потому что так казалось легче.

…Автор уверен, что в будущем не поймут, почему люди – в конце двадцатого века – так невыгодно жили, так плохо использовали свой организм, может быть, хуже своих предков.

По мере изучения архива Любищева автор невольно оглядывался на себя – и убеждался, что жил он чуть ли не вдвое «меньше себя». Это было грустно. Тем более что автор до сих пор был доволен своей работоспособностью.

В чем другом, но в смысле занятости и поколение автора, да и следующие поколения не щадили себя. Днем – завод, вечером – институт; они – и заочники, и вечерники, и экстерны; они выкладывались честно, сполна.

Однако стоило автору безо всяких эмоций сравнить факты, и стало видно, насколько Любищев за те же самые пятидесятые годы и прочел больше книг, чем автор, и чаще бывал в театре, и прослушал больше музыки, и больше написал, наработал. И при всем этом – насколько лучше он понимал и глубже осмысливал то, что происходило.

В этом смысле к Любищеву вполне можно отнести слова Камю: «Жить – это выяснять».

Перечитывая письма, заметки Любищева, автор понимал, как мало и лениво он, автор, думал. Понимал он, что добросовестно работать, с энтузиазмом работать – это еще не значит умело работать. И что, может, хорошая система нужнее энтузиазма.

Но зато автор, возможно, где-то в другом выигрывал свое время, возможно, он зато больше развлекался, или предавался какому-то увлечению, или, наконец, больше бывал на природе?

Если бы! Легко доказать, что герой нашей повести и спал больше, и не позволял себе работать по ночам, и больше занимался спортом, а о пребывании на природе и говорить не приходится. Он наслаждался жизнью куда больше автора.

Так что никаких «зато» автор найти не может.

На крайний случай, автор готов был бы все свести к таланту Любищева и превосходству этого таланта. Увы, таланту добавочного времени не придается… Талант тут не поможет. Скорей всего, тут сказывалась Система.

Скромная система учета времени стала Системой жизни. Согласно этой системе, получалось, что у Любищева имелось вдвое больше времени. Откуда же он его брал? Вот в чем состояла загадка.

Волей-неволей автор призадумался над своими собственными отношениями со Временем. Куда оно пропадало? Исчезало – неизвестно куда, как будто автор жил меньше своего возраста. Есть закон сохранения энергии, закон сохранения массы – почему же нет закона сохранения времени? Почему оно могло бесследно выпадать из человеческой жизни?

Размышляя над этим упущением природы, автор почувствовал, что где-то оно, это сгинувшее Время, все же существует – укором нам, нашей виной…

В совершенстве героя было что-то укоряющее. Странно, что герой, который был так хорош для жизни, так дивен для общения, оказался нехорош для изображения. Жизнь его получалась настолько праведной, что ясно было, что автор чего-то не разглядел. Либо же утаил, преувеличил.

Один журналист сказал автору:

– Так не бывает. Значит, ваш герой – человек одной, но пламенной страсти. Значит, он не гармоничный. В этом-то и парадокс: хотим, чтобы человек всесторонне и гармонично развивался, а хорошо известно, что более всего матери-истории ценны как раз люди, на всю жизнь одержимые одной страстью…

Он был уверен, что «одна, но пламенная страсть» исключает гармоничное развитие. Это была приятная житейская мудрость: страсть мешает человеку всесторонне развиваться. Лучше без страсти, безопаснее. Всего понемногу. Как будто рекомендованные комплекты интересов и есть гармония.

Как будто существуют действительно гармоничные люди, лишенные страсти.

Возможно, кому-то это и удобно, и желательно, но автору почему-то вспоминаются примеры наших великих писателей, ученых, художников – людей широкой культуры и в то же время могучих страстей, порой даже губительных.

Однако страсти их не были фанатизмом, а были той самозабвенной увлеченностью, без которой не может жить творческая душа.

Всесторонность совмещалась у Любищева с верной, единой страстью. Разлад между ними не мешал ему – недаром он отказался от аскетического обета, принятого в юности.

Все это, однако, нисколько не проясняло автору проблему Времени.

Система Любищева могла экономить имеющееся время, но не увеличивать его. Однако дело было даже не в количестве: само Время получало у Любищева другое качество; можно подумать, что ему удалось установить какие-то личные взаимоотношения со Временем.

Причуды Времени давно интересовали автора. Маленькие дети, например, как заметил автор, плохо чувствуют время. Ощущение его растет и обостряется с возрастом, и к старости – чем меньше остается Времени, тем слышнее становится его ход.

Автор вспоминает, как поразила его в самолете, летевшем через океан в США, женщина, которая сидела рядом и вязала свитер. Спицы позвякивали в ее руках. Петля цеплялась за петлю… Внутри межконтинентального времени струилось старинное неизменное время наших бабушек. На печи сонно попискивали цыплята, светилась лампадка, пахло хлебом, все было как в детстве, в деревне Кошкино. А под крылом «боинга» проносились Азорские острова… Автор также вспоминает войну, танковый триплекс, перекрестье прицела – и время, которое вдруг кончилось. Оно явно остановилось вместе с сердцем – стрельба замерла, оборвался звук мотора, в раскаленной паузе дрожало перекрестье прицела и надвигалось орудие немецкой самоходки…

Таким образом, время идет то медленнее, то быстрее, иногда оно останавливается, замирает. Есть моменты, когда ход Времени чувствуется воспаленно-остро, оно мчится с такой скоростью, что только ахаешь, оглянуться не успел, и день куда-то провалился, и снова стоишь перед зеркалом, бреешься, а бывает, оно мучает своей неторопливостью, вязкой медлительностью. Вдруг оно начинает тянуться, минуты вытягиваются нескончаемой нитью. От чего это зависит? Насыщенность? Но есть ли тут связь? Когда время не замечаешь – когда много дел или же когда отдыхаешь? Заполненный работой день тоже может промелькнуть, а может и измотать душу медлительностью… Нет, тут случается по-всякому, и как-то не совсем ясно, от чего зависит скорость времени, что его подгоняет, а что его тормозит…

У большинства людей, так или иначе, складываются собственные отношения со Временем, но у Александра Александровича Любищева они были совершенно особыми. Его Время не было временем достижения. Он был свободен от желания обогнать, стать первым, превзойти, получить… Он любил и ценил Время не как средство, а как возможность творения.

Относился он к Времени благоговейно и при этом заботливо, считая, что Времени не безразлично, на что его употреблять. Оно выступало не физическим понятием, не циферблатным верчением, а понятием, пожалуй, нравственным. Время потерянное воспринималось как бы временем, отнятым у науки, растраченным, похищенным у людей, на которых он работал. Он твердо верил, что Время – самая большая ценность и нелепо тратить его для обид, для соперничества, для удовлетворения самолюбия. Обращение со Временем было для него вопросом этики.

На что имеет человек право потратить время своей жизни, а на что не имеет. Вот эти нравственные запреты, нравственную границу времяупотребления Любищев для себя выработал.

Люди деловые, организованные уверяют, что они – хозяева Времени.

Нарастающий культ Времени становится показателем деловой хватки, умения жить. Часовые стрелки подгоняют, и человек мчится, боясь отстать. Он должен находиться в курсе, на уровне, соответствовать. Он служит Времени как языческому богу, принося в жертву свою свободу. Не Время расписано, а человек расписан. Время командует. Гончие Времени мчатся по пятам…

Божество Времени строго мерит достижения: сколько напечатал, что успел защитить, получить, продвинуться, где побывать… В этом смысле Любищев не зависел от Времени и не боялся его.

Когда автор погрузился в стихию его Времени, он испытал счастливое чувство освобождения. Это Время было пронизано светом и покоем. Каждый день всей протяженностью поглощал самое важное, существенное – как зеленый лист впитывает солнце всей поверхностью.

Вникая в Систему Любищева, автор увидел Время словно через лупу. Минута приблизилась; она текла не монотонным, безразличным ко всему потоком – она отзывалась на внимание, растягивалась, выявлялись сгустки, каверны, структура что-то означала, как будто перед глазами автора проявилось течение мысли, время стало осмысленным…

Насчет космического времени или мирового – автор судить не берется; человеческое же время, как он убедился, можно научиться ощущать и даже слышать его звенящий ток.

Время сворачивалось в кольцо, концы соединялись с началом, прошлое обгоняло настоящее, как в Алисиной Стране Чудес. Перед взором автора проплывали погибшие, потерянные Времена, упущенные годы, когда-то полные молодых сил и надежд, – пустые, высохшие останки Времени.

Жаль, что документальная проза не позволяет автору вставлять всякие фантастические картины. Автор хотел бы показать огромность Времени внутри нас, целые месторождения, открытые Любищевым, – неразработанные, так сказать, залежи Времени в недрах человеческого бытия.

Если сравнивать время с потоком, как это принято было еще у древних греков, то Любищев в этом потоке – гидростанция, гидроагрегат. Где-то в глубине крутится турбина, стараясь захватить лопастями поток, идущий через нас. Вот в этом – и, пожалуй, только в этом – свойственна была Любищеву машинность.

Каждого человека можно представить как потребителя времени. Он перерабатывает время на разные мысли, чувства и работу. И хотя перерабатывается небольшая часть, а все остальное пропадает, все равно принято считать, что времени не хватает, его мало.

У Любищева времени всегда было достаточно. Времени не могло быть мало – любое Время для чего-то достаточно. Таким свойством отличалось его Время. И не только Время – это относилось ко всем жизненным благам: в молодости, когда Любищев был хорошо обеспечен, и в старости, когда он получал скромную пенсию, он одинаково не стремился иметь много, ему нужно было лишь необходимое. Необходимого ему всегда было достаточно, а достаточного, как известно, не бывает мало. Оно, необходимое, хорошо тем, что не тяготит, не бывает лишним, не надоедает, как не могут надоесть вода, хлеб, свет, стол.

Кроме делового, настоящего, Любищев чтил, да и любил – прошлое. Он остро ощущал связь времен, незримую цепь, о которой так прекрасно написал Чехов в рассказе «Студент». В каждой научной проблеме Любищева живо занимали, даже волновали, родословная идей, их эволюция, он передумывал, наново оценивал «пережитое». Порой история даже связывала его. Почему прошлое играло такую большую роль для Любищева? Автор не знает. Поэтому он и ссылается на гениальный рассказ Чехова. Там тоже ничего не объяснено – и все понятно.

Урывая время от основной работы, Любищев писал подробные воспоминания об учителях, о гимназии, о родителях, об А. Гурвиче, К. Давыдове, М. Исаеве… В нем жила признательность к прошлому, которое теперь так легко забывают ради будущего.

Автор не стыдится ни наслаждения, ни зависти, какие он испытывает от любищевского Времени. Оно удивительно своей кристаллической стройностью и прозрачностью. Десятилетия просматриваются насквозь, в них нет туманностей или запретных зон. Прожить нашу эпоху такой открытой жизнью – это редкость.

Автор убежден, что проблема разумного, человеческого обращения со Временем становится все настоятельней. Это не просто техника экономии, проблема эта помогает понять человеку смысл его деятельности. Время – это народное богатство, такое же, как недра, лес, озера. Им можно пользоваться разумно, и можно его губить. Рано или поздно в наших школах начнут учить детей «времяпользованию».

Автор убежден, что с детства надо воспитывать любовь к природе и любовь ко Времени. И учить, как беречь Время, как его находить, как его добывать.

Самое же главное – научить отчитываться за Время. Любищев, конечно, идеальный пример…

Нет, автор вовсе не очарован своим героем. Автору известны многие его слабости и предрассудки, раздражает его пренебрежение к гуманитариям, этакая спесь к эстетике, мнения его о Пушкине прямо-таки невыносимы, так же как и его претензии к Достоевскому. Словом, хватает всякого. Но любого, самого великого человека не следует рассматривать вблизи, во всех подробностях его вкусов и привычек.

Тот, кто однажды столкнулся с Любищевым, будет снова возвращаться к нему. Автор заметил это не только по себе, но и по многим людям, число которых даже растет.

Печально, конечно, что уже не тот возраст и нельзя воспользоваться опытом Любищева. Не стоит даже считать, сколько (без всяких уважительных причин) потеряно лет и прочего. С другой стороны, надо быть последовательным: если никакое время не бывает мало, то, значит, никогда не может быть поздно вступить в новые взаимоотношения со Временем. Сколько бы человеку ни оставалось жить и на каком перегоне ни застала бы его эта мысль!.. И даже чем меньше остается времени, тем умнее его надо расходовать.

Однако теперь, когда так просто сделать нужные выводы, автору почему-то не хочется все сводить к пользе. Как-то неинтересно. Автор вроде бы некстати задумается: можно ли его героя считать действительно героем, а жизнь его – героической, достойной подражания? Так ли все это…

Героизм – это вспышка озаряющая – и само озарение, требующее крайнего напряжения сил. Стать героем можно поступком, далеко выходящим за рамки обыденного долга. Совершая подвиг, герой жертвует, рискует всем, вплоть до жизни, – во имя истины, во имя других людей, во имя Родины. Ничего такого не было у Любищева.

…Была не вспышка, а терпение. Неослабная самопроверка. Изо дня в день он повышал норму требований к себе, не давал никаких поблажек. Но это ведь тоже – подвиг. Да еще какой! Подвиг – в усилиях, умноженных на годы. Он нес свой крест, не позволяя себе передохнуть, не ожидая ни славы, ни ореола. Он требовал от себя всего, и чем больше требовал, тем явственней видел свое несовершенство. Это был труднейший подвиг мерности, каждодневности. Каждодневного наращивания самоконтроля, самопроверки. Впрочем, нашелся человек, который усомнился, подходит ли сюда слово «подвиг». Потому что какой же это подвиг, если он доставляет одно удовольствие?

Всегда находится такой усомнившийся человек. И слава богу, что люди эти не выводятся, хотя никаких благоприятных условий для их размножения не существует. Вопрос усомнившегося человека затруднил автора. Вскоре и у самого автора начались некоторые сомнения. Какой же тут крест, думал автор, если этот крест нисколько же Любищева не тяготил, а наоборот, приносил удовлетворение, и ни за какие коврижки он не сбросил бы этот крест. А чем он жертвовал ради своей системы? Да ведь ничем. И невзгод особых из-за нее не терпел, и опасностей. Восторгаться же его настойчивостью, добросовестностью, волей, какими бы плодотворными они ни были, – неразумно: все равно что хвалить ребенка за хороший аппетит.

И в результате таких размышлений получалось, что никакого подвига в том, чтобы сделать себя счастливым, не может быть. А раз нет подвига, то, выходило, и призывать не к чему. А насчет служения науке, то ведь на самом деле не он служил науке, а наука служила ему.

Не сразу автор разобрался в том, что все это, так сказать, с точки зрения самого Любищева, и тем более удивительно. Потому что каким душевным здоровьем надо обладать, чтобы чувствовать счастье от ежедневного преодоления. У нас, наблюдающих издали это непрестанное восхождение, все равно рождается чувство восхищения, и зависти, и преклонения перед возможностями человеческого духа.