Текст книги "Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна"

Примерно в эти же дни активно интриговавший против «старца» ктитор Исаакиевского собора и ультрамонархист генерал в отставке Е. В. Богданович попросил завсегдатая «антираспутинского кружка», сформировавшегося к тому времени в среде черносотенно настроенных чиновников и аристократов, директора Департамента полиции С. П. Белецкого поручить своему агенту-журналисту И. Ф. Манасевичу-Мануйлову опубликовать обличающие Распутина материалы.

И. Ф. Манасевич-Мануйлов без труда сумел спровоцировать Григория, изнуренного длительным и интенсивным психологическим давлением с разных сторон, на откровенный разговор «по душам», не предупредив, однако, о своем намерении предать его содержание гласности.

В этой беседе Распутин попытался отбиться от всех основных обвинений, которые были ему предъявлены прессой, и дать нравственно убедительное объяснение своему экстравагантному поведению, а равно политически корректную интерпретацию своих контактов с царями.

«Я знаю свое место… Куда мне, крошке, лезть… Если меня и зовут, то только для того, чтобы поговорить… Большие люди живут как в темнице… Кругом лгут… Все с желаниями, с корыстью, а я ничего не хочу, никого мне не надо… Говорю, что думаю… Душа подсказывает… Между нами и Господом Богом существуют ведь ниточки… Как-то чувствуешь… А я передаю… Добрые души слушают…»

«Поклонниц… Много… очень много… Не считал… Женщины, они ведь бедные… Гнетут их… Вся их жизнь в цепях… Им нужно слово утешения… Они его долго чувствуют. Ко мне ходят разные… Все они мне верны… У меня здесь есть и мужчины, которые ходят… Я думаю, человек двадцать… Все эти люди за меня… Сколько угодно говори, сколько угодно плети, а все они постоят за меня… В обиду не дадут…»

«А я живу себе скромненько… Хозяйство у меня… Две хорошие работницы… Жена у меня добрая… Живу я с ней хорошо. По божьему… Женщин не знаю… Опакостили меня со всех сторон. Грязь к чистому не пристанет… Отлетит сама собой…»

Отбиваясь от главного обвинения – в хлыстовстве, – Распутин прибег к довольно тонкому полемическому приему. С одной стороны, он сослался на то, что его нынешний враг – епископ Гермоген – с самого начала знал о том, что «старец» ходил с группой женщин в баню. И следовательно – коль скоро грозный владыка не выразил тогда же своего пастырского возмущения, – знал он и о том, что никакого «греха» в ходе групповой помывки не было. С другой стороны, Распутин признал банный инцидент ошибкой, допущенной вследствие легкомысленного недопонимания того резонанса, который может повлечь за собой этот поступок, предпринятый исключительно в благих целях.

«Я сделал ошибку… это было три года назад… Еп-п Гермоген все знал… Не могу представить, чтобы владыка искренно поверил гадости… Меня постигло заблуждение… Мои поклонницы были в селе… Я видел их гордость… Они считали себя превыше всех… Золото, бриллианты и деньги туманили их ум… Ходили как павы… Думали, что весь свет для них… Все остальные ничто… Я полагал, что надо их смирить… унизить… Когда человек унизится, он многое постигает… Я хотел, чтобы они пережили все это… И вот в этом диком заблуждении я заставил их идти с собой в баню… Их было двенадцать женщин… Они меня мыли и претерпели все унижения… Злые люди говорят, что я их обидел… Что во мне заговорил зверь… Врут, нагло врут… Рассказывают нехорошие, грязные вещи… Я впал в заблуждение… Неверно мыслил… Горько, очень горько поплатился за свою ошибку… Набросились все… в особенности местные батюшки… Греха не было… грех – тьма…»

Распутин решительно отверг обвинения в мистическом сектантстве, довольно остроумно уличив в нем своих недругов – салонных аристократов. При этом, утверждая свою православную праведность, «старец» готов был радикально смирить гордыню и поступиться самой заветной своей претензией – на святость.

«Какой экстаз… Все врут… Обманывают… А когда человек заговорил искренно, от души, начали кричать: экстаз…»; «Ты спрашиваешь о видениях… Нет, их у меня не было… Но когда я один в тиши, как-то становится легко… Слышу, бьется мое сердце… Думаю я о деяниях святых… Так хочется подвига… Но мал я… негож… Так, все мечты… Я себя испытывал. Не раз мучил себя жестоко… Все хочется поближе к Богу… А грешные люди думают, что достаточно перстами подергать по столу, чтобы явилось видение… Глупости…»

Правда, неугомонное шило гордыни все же прорывалось время от времени сквозь незатейливую холстину смиренного словоплетения.

«За что на меня, на крошку, напали… Что я значу среди больших, сильных… Дунут – и нету… Я-то и грамоты не знаю… По складам читаю… Словно дитя малое…» И вслед за тем: «А видно, не крошка. Немного больше… А то бы не занимались…»¹²⁸

Как можно предположить, Григорий рассчитывал рассказать Манасевичу-Мануйлову «все как есть», сыграв на его разночинных струнах и убедив в том, что технология банного смирения аристократической гордыни вполне оправданна и справедлива. Вероятно, Григорий хотел сделать журналиста своим союзником, чтобы он затем донес до общества «истинную правду» о «старце».

Однако Манасевич-Мануйлов в тот момент уже был ангажирован врагами Распутина. Эффект от публикации интервью оказался именно таким, какой и был запланирован его организаторами. Общество получило из первых рук подтверждение грязных слухов, которые связывались с именем Григория Распутина: о близости «старца» к царской семье, о его групповых банно-помывочных экзерсисах, о наличии у него множества «поклонниц» и т. д.

Опубликованное 18 февраля 1912 года в «Новом времени» интервью было тут же перепечатано английскими газетами. Скандальная слава Распутина стала мировой.

«Распутин был страшно на меня обозлен, – вспоминал позднее „русский Рокамболь“, как называли (по имени героя – авантюриста и шпиона – знаменитого тогда романа Понсона дю Террайля) И. Ф. Манасевича-Мануйлова в обществе, – ему объяснили, что он сделал большую ошибку, что он рассказал, и он был страшно против меня восстановлен»¹²⁹. «Я те все говорил для души, а у тя вышло все для гумаги», – упрекал журналиста Григорий¹³⁰.

Забегая вперед, отметим, что и на сей раз реакция Распутина не носила никаких следов агрессии или жажды мести. Довольно скоро отношения Распутина и Манасевича-Мануйлова приняли почти дружеский характер, и хитроумный борзописец стал одним из деятельных сотрудников «старца». Помимо упоминавшегося выше отсутствия в характере Распутина такой доминанты, как мстительность, в данном случае, думается, сыграло роль также предельно осторожное, даже боязливое отношение «старца» к прессе, в которой он справедливо видел одну из главных угроз своему благополучию: «Газеты, словно птицы, когда начинают петь, никак не могут уняться… Кто по дороге попался, пощады нет… Даже маленького крошку и того ждет беда…»¹³¹

В конце концов Распутин все же отбыл из Петербурга в Сибирь. Пребывание в Покровском, впрочем, оказалось недолгим: Распутин вскоре был вызван телеграммой, отправленной А. Вырубовой, и вплоть до мая 1912 года находился в Крыму, где отдыхала царская семья. Узнав об этом, генерал Е. В. Богданович яростно заклинал: «Многие россияне уповают, что бесценный, неподражаемый Иван Антонович (ялтинский градоначальник И. А. Думбадзе. – А. К., Д. К.) утопит грязного бродягу в волнах Черного моря»¹³².

Видимо, под давлением со стороны Анны Вырубовой и Александры Федоровны Николай решил предпринять последнюю попытку переубедить оппозиционно настроенную общественность. 26 февраля 1912 года царь встретился с председателем Думы М. В. Родзянко и поручил ему лично рассмотреть хранившиеся в Синоде материалы расследования, произведенного тобольским епископом Антонием на предмет принадлежности Распутина к секте хлыстов. Николай знал, что никаких уличающих Григория сведений в «деле» нет, и надеялся, что, ознакомившись с ним, М. В. Родзянко, а вместе с ним и вся оппозиционно настроенная общественность убедится в том, что Распутин в действительности невиновен. Однако простодушный и до крайности амбициозный думский спикер не понял царского намека и, распираемый чувством гордости за порученное ему «государственное дело», принялся сообщать направо и налево о возложенной на него миссии спасти государя и Россию от ненавистного временщика¹³³.

М. В. Родзянко был до крайности обескуражен, когда спустя пару недель получил отказ в повторной аудиенции. «О судьбе моего доклада, – горестно замечает он в мемуарах, – я ничего не знаю: ни ответа, ни возражения… Говорили, впрочем, что государь читал в Крыму доклад вместе с генералом Гессенским (имеется в виду Эрнст Людвиг Гессенский, великий герцог, брат Александры Федоровны. – А. К., Д. К.)…»¹³⁴ «Нужно было самомнение и ограниченность Родзянко, – ехидствует по этому поводу товарищ министра внутренних дел, командующий корпусом жандармов П. Г. Курлов, – чтобы удивиться и вознегодовать, что обращение его было принято Государем далеко не любезно»¹³⁵.

Размолвка императора и председателя Госдумы была тем более неизбежной и психологически объяснимой, что именно в тот момент – 9 марта 1912 года – вождь партии октябристов и товарищ М. В. Родзянко по думской фракции А. И. Гучков при обсуждении одной из бюджетных смет произнес страстную антираспутинскую филиппику. В ней «старец» предстал не просто как одиозная личность, волей случая оказавшаяся в центре внимания общественности, но как средоточие всех негативных тенденций в политической жизни страны: «Вы все знаете, какую тяжелую драму переживает Россия… а в центре этой драмы загадочная трагикомическая фигура – точно выходец с того света или пережиток темноты веков… Быть может, изувер-сектант, творящий свое темное дело, быть может, проходимец-плут, обделывающий свои темные делишки. Какими путями достиг этот человек этой центральной позиции, захватив такое влияние, перед которым склоняются высшие носители государственной верховной власти? Вдумайтесь только, кто же хозяйничает в верхах, кто вертит ту ось, которая тащит за собою и смену направлений, и смену лиц, падение одних, возвышение других… Но Григорий Распутин не одинок; разве за его спиной не стоит целая банда, пестрая и неожиданная компания, взявшая на откуп и его личность, и его чары?.. Это целое коммерческое предприятие, умело и тонко ведущее свою игру. И перед этой картиной наш долг крикнуть слова предостережения: Церковь в опасности и в опасности государство. Ведь никакая революция и антицерковная пропаганда не могла бы сделать того, что достигается событиями последних дней». В заключение Гучков внес на обсуждение Думы запрос к Министерству внутренних дел, явившийся фактическим протестом против запрещения писать о Распутине в прессе. Вопрос о Григории Ефимовиче, таким образом, стал государственным не только с фактической, но и с чисто формальной точки зрения. Конфликт Распутина с Государственной думой, вопреки его собственной воле, продолжал стремительно разрастаться.

В уже цитированной выше беседе с И. Ф. Манасевичем-Мануйловым Григорий попытался снять с себя все обвинения во вмешательстве в политическую жизнь страны и объяснил причину непримиримости депутатов по отношению к нему их собственной некомпетентностью: излишней экзальтированностью и неспособностью сосредоточиться на делах действительно государственной важности.

«Где-то я слышал, что я, значит, враг Г[осударственной] думы… Какой я враг! Я ни разу в Г. думе не был… Я в эти „операции“ не мешаюсь… Что у них там происходит, не знаю… Не хочу знать… Господь им судья»; «Ни в какую политику не мешался… И не буду никогда вмешиваться… А вот Г. дума на меня, на маленького, напала… У них Холмщина, крестьяне, большие дела, а они вдруг на меня, словно во мне сила и стою поперек… Никому не мешаю… А когда приходится говорить, говорим об истине, о пути к Богу, о лжи человеческой… О душе… Неужели я буду говорить, о чем не понимаю… Глупо было бы… Надо им в Думе думать, а они, как женщины, мечутся и в этом хаосе забывают Холмщину…»¹³⁶

Любопытно при этом, что, вопреки этим самоуничижительным признаниям, в действительности Распутин не так уж плохо ориентировался в сути конкретных думских прений и либеральных подходов к решению политических вопросов в целом. Столкнувшись с думской фрондой и понимая, что применение против нее голой административной силы даст, скорее всего, обратный эффект, он искал «макиавеллистские пути» нейтрализации думской агрессии.

Не случайно, думается, в беседе с Манасевичем-Мануйловым он дважды упомянул об одном из самых скандальных законопроектов, предусматривавшем выделение Холмской губернии из состава царства Польского. По сути, Распутин как бы рассуждал в духе принципа divide et impera: коль скоро борьба с «распутным старцем» де-факто сплачивала думское большинство и оно становилось опасным, следовало направить парламентскую дискуссию в русло обсуждения проблемы Холмщины, что вело к заведомому разобщению думцев.

Распутин стремился действовать против либералов их же собственным оружием. В частности, размышляя о том, как загасить скандал вокруг новоселовской брошюры, «старец» посоветовал Александре Федоровне пустить в ход аргумент о недопустимости политического давления на суд: «В Думе стали шептаться… про эту книжку. Поговорил я с Мамой: „Кака, – говорю, – эта Дума, ежели она всенародно не токмо тебя поносит, но и про Церковь всяку пакость разносит. Надо, штобы не было разговору в Думе. Ну отдашь чрез Макарку (А. А. Макарова. – А. К., Д. К.) приказ: в Думе сей разговор не подымать, потому што об этой книжке и об самом Новоселове суд будет. А нельзя, штобы говорили о том деле, которо в суде будя…“»¹³⁷

Остановить антираспутинскую кампанию, однако, правительство не могло…

С точки зрения самого Григория, несправедливость происходящего была вопиющей. Он – истинно православный «бесстрастный старец», а его уличают в ереси и в прелюбодеянии, да еще с кем – с царицей! Он – спаситель наследника, а его обвиняют в том, что он губит династию! И теперь его гонят, и слабый царь не в состоянии защитить его от клеветников и недоброжелателей…

В конце концов Распутин не выдержал и в мае 1912 года добровольно отъехал в Покровское. Прощаясь с царем и царицей, он, если верить рассказу Мориса Палеолога, не преминул сделать так, чтобы его отъезд не воспринимался Николаем и Александрой как «долгожданное облегчение»: «Я знаю, что злые люди подкапываются под меня. Не слушайте их. Если вы меня покинете, вы потеряете в течение шести месяцев вашего сына и вашу корону». Царица воскликнула: «Как можем мы тебя покинуть? Разве ты не единственный наш покровитель, наш лучший друг?» – и, преклонив колени, попросила Григория о благословении¹³⁸.

В октябре 1912 года в Спале – охотничьем замке в заповедной Беловежской Пуще – у наследника случился страшный приступ гемофилии, с которым медики оказались бессильны совладать. Выше уже рассказывалось, как в этой ситуации 11 октября по совету А. А. Вырубовой Распутин отправил успокоительную телеграмму и вскоре царевич стал поправляться.

У «старца» вновь появился шанс.

«Когда получилась моя телеграмма, – рассказывал об этом эпизоде сам Распутин, – Мама в слезах кинулась к Папе и грит: „Ну разве же он не святой, ни все видит, на таком расстоянии почувствовал наше горе? Разве не голос сердца дал ему знать, что я тоскую… изнываю в тоске?“ И Папа тоже от страху весь задрожал и сказал: „О, Боже мой! Это все до того непонятно, что я сам теряюсь… Когда думаю с тобой вместе, то верю в него, а когда все начинают меня мучить, то готов отвернуться“. Но Мама так на него закричала, что Он сознался, что и сам истосковался по мне… и еще прибавил: „Чувствую, что в ем (во мне) что-то есть от Самой судьбы“. Что я несу или спасение – или гибель Дому… но все равно, ежели это от судьбы, то от судьбы не уйдешь. Да, Папа прав. От судьбы не уйдешь. А насчет того, что я несу Дому, то я и сам не знаю. Одно верно, что я им всегда добра желал. А в чем добро? Кто же это знает?»¹³⁹

После этого, уже в конце года, Григорий решается приехать в Петербург, но при дворе некоторое время не показывается и вообще стремится не мозолить глаза окружающим. Либералы к тому времени о Распутине слегка подзабыли. Однако в очередной раз о нем решили вспомнить крайне правые.

В декабре 1912 года Илиодор, помещенный во Флорищеву пустынь и на личном горьком опыте познавший вкус полицейской борьбы с инакомыслием, обращается к министру юстиции И. Г. Щегловитову: «Мои враги – клеветники, стремящиеся обесценить мой подвиг (борьбу с Г. Распутиным. – А. К., Д. К.). Они… кричат, всюду заявляют, что я – душевнобольной. Неправда! Я совершенно здоров душою. Слаб только телом, ибо уже четыре месяца стесняюсь (то есть не имею возможности. – А. К., Д. К.) через стражников выходить на свежий воздух и почти год мне не дают возможности сходить в баню: баня находится за стеной монастыря, а мне запрещено выходить за обитель… Заранее убежден, что мое заявление о душевном здоровье будет иметь мало веры среди посторонних, меня не видящих и не знающих. Посему я прошу вас, если возможно, прислать сюда из Петербурга казенных докторов-экспертов и освидетельствовать меня. Я никак не могу помириться с тем, чтобы после, когда обнаружится перед всеми правда, за которую меня заточили и готовы убить, сказали, что в борьбе за правду, за честь царя, за достоинство Православной Христовой Церкви я действовал в состоянии душевного расстройства… Нет! Я знаю, что делаю. В каждом своем шаге я отдаю отчет себе и Господу Богу. Буду ждать докторов. Пусть они меня осмотрят, а потом – заранее говорю – я попрошу их, чтобы они непременно освидетельствовали г. Саблера и прочих, на кого я им укажу»¹⁴⁰.

22 декабря 1912 года Сергей Труфанов (бывший Илиодор) расписался в синодальной бумаге, лишавшей его сана, и выехал из Флорищевой пустыни в родную Мариинскую станицу, что на Дону¹⁴¹. В дороге он, явно стремясь привлечь к себе внимание, представлялся газетчикам как «бывший колдун» – имея в виду, что все православные священники суть прислужники нечистой силы, – просил прощения за то, что «обманывал народ», и утверждал, что отныне будет поклоняться солнцу и звездам, а в гостиничных бланках в графе «религия» писал: «своя»¹⁴².

Григория Распутина он решил уничтожить во что бы то ни стало. В январе 1913 года Родзянко получил из Царицына явно инспирированное мятежным солнцепоклонником письмо с пятьюстами подписями, в котором внимание председателя Государственной думы обращалось на то, что Распутин вновь стал появляться при дворе и ходить на приемы к обер-прокурору В. К. Саблеру. Испуганный Саблер все отрицал, а Николай II, также не на шутку встревожившийся, предупредил Родзянко через министра МВД Н. А. Маклакова о крайней нежелательности обсуждения в Думе вопроса о Распутине. Тогда Родзянко решил расправиться с Распутиным «по-домашнему» и, увидев его в день открытия романовских торжеств во время литургии на одном из почетных мест в Казанском соборе, чуть не взашей вытолкал из храма, несмотря на то что Распутин показал выданный царями пригласительный билет. «О Господи, прости его грех», – только и вымолвил оскорбленный Григорий…¹⁴³

Антираспутинская наэлектризованность в столице становилась все более плотной и угрожающей. По воспоминаниям М. В. Родзянко, «общее впечатление зимой 1913–1914 года было такое, что высшее петербургское общество вдруг прозрело. Всюду были разговоры о Распутине, и всех он волновал. <…> Такие люди, которые раньше строго молчали обо всем… из чувства ли порядочности или просто уважения к своему государю, говорили теперь – некоторые со страхом, другие с отвращением, третьи с улыбкой – об этом человеке»¹⁴⁴. Немногочисленные голоса бескорыстных распутинских симпатизантов тонули в общем оппозиционном гуле.

И дело здесь было, разумеется, не столько в Распутине как таковом, сколько в полной исчерпанности тех морально-политических ресурсов, благодаря которым самодержавная власть поддерживала свой авторитет на протяжении столетий. Образовавшаяся в самом фундаменте государственного здания гигантская идейно-нравственная пустота стремительно заполнялась кипящей лавой оппозиционного возбуждения.

«Беда в том, что о Распутине говорили, и говорили слишком много, и этими разговорами его создали, – замечал в этой связи лейб-медик императора Николая II Е. С. Боткин. – Если бы не было Распутина, то противники Царской семьи и подготовители революции создали бы его своими разговорами из Вырубовой, не будь Вырубовой, из меня, из кого хочешь»¹⁴⁵.

Однако Распутин, казалось, самим Провидением был послан как «идеальный объект» всеобщего негодования русской либерально-православной общественности начала XX века, жаждавшей влиять на большую политику, но не имевшей к тому, по сути, никаких возможностей, помимо конфликтно-деструктивных. Волна ненависти к «старцу» (за которой скрывалось резко возросшее недоверие к монарху) взметнулась на небывалую до той поры высоту. Экстремистски настроенные представители крайне правых взглядов принялись активно разрабатывать планы физического уничтожения «святого черта».

В октябре 1913 года Илиодор составил целую банду «из обиженных Распутиным девушек и женщин»¹⁴⁶, перед которыми была поставлена задача довершить дело, неудачно начатое юродивым Митей Козельским: оскопить «старца». Уже были пошиты великосветские платья для внедрения секс-бомбисток в аристократическую среду, но тут, по словам Илиодора, нашелся предатель, и дело сорвалось. Тогда двадцативосьмилетняя участница труфановской «команды», крестьянка Сызранского уезда Симбирской губернии Хиония Кузьминична Гусева – по свидетельству Илиодора, «девица – умная, серьезная, целомудренная», хотя и с провалившимся от сифилиса носом, – поклялась в одиночку покарать Григория: «Да Гришка-то настоящий диавол. Я его заколю! Заколю, как пророк Илья, по повелению Божию, заколол 450 ложных пророков Вааловых!»¹⁴⁷

В том же году генерал И. А. Думбадзе прислал директору Департамента полиции С. П. Белецкому шифротелеграмму, в которой просил официального разрешения избавиться от Распутина во время переезда на катере из Севастополя в Ялту. Глава МВД Н. А. Маклаков, правда, оставил телеграмму без ответа, и переезд Распутина прошел без осложнений. Однако Думбадзе не успокоился и продолжал разрабатывать иные, не менее романтические сценарии: разбойное нападение на «старца», сбрасывание его со скалы, на которой стоит «железный замок», и т. п.

Сжатые со всех сторон кольцом всеобщей ненависти, Александра Федоровна и Распутин еще острее ощутили потребность во взаимной поддержке и в то же время еще сильнее отдалились от великосветского окружения, стали более явно противопоставлять свою волю его фрондерским настроениям.

И у «старца», и у императрицы возникла еще более настоятельная, нежели раньше, необходимость окружить себя надежными и верными людьми. В этот период «министры и начальники ведомств стали получать все большее и большее количество своеобразных его (Распутина. – А. К., Д. К.) писем об оказании внимания лицам, рекомендованным им»¹⁴⁸. Распутин также пытался найти опору в среде «великосветского андеграунда», а попросту говоря, того или иного сорта изгоев.

Именно в это время о «выдающихся способностях» Распутина начинает с восхищением высказываться бывший председатель Совета министров граф С. Ю. Витте. Факт его встречи с Распутиным документально не подтвержден, однако известно, что «старец» неоднократно демонстрировал по отношению к Витте свое благожелательное отношение. Симпатии были взаимными, причем, как справедливо отмечает А. Н. Боханов, «можно почти не сомневаться, что граф начал открыто демонстрировать пиетет не по причине невероятного „духовного преображения“, а преследуя лишь эгоистическую цель: использовать „распутинский шанс“ для своего возвращения из политического забвения»¹⁴⁹.

В контакты со «старцем» постепенно оказываются вовлеченными редактор крайне правого еженедельника «Гражданин» князь В. П. Мещерский, уже упоминавшиеся «петербургский Хлестаков» князь М. М. Андронников, И. Ф. Манасевич-Мануйлов, П. А. Бадмаев, а также церковный иерарх Питирим (Окнов), который по протекции Распутина сделался сперва экзархом Грузии, а затем петербургским митрополитом. «Двор замыкался, – вспоминал кадетский вождь П. Н. Милюков, – в пределы апартаментов царицы и „маленького домика“ верной, но глупой подруги царицы Анны Вырубовой. Над ними двумя царил Распутин, а около этого центрального светила группировались кружки проходимцев и аферистов, боровшихся за влияние на Распутина – и грызшихся между собою. Был кружок Бардукова, уцелевший от кн. Мещерского (В. П. Мещерский скончался летом 1914 года. – А. К., Д. К.), кружок кн. Андронникова, пускавшего пыль в глаза своим развязным обращением и своими мнимыми связями, кружок Манасевича-Мануйлова, афериста высшей марки, связанного с банками и с тайной полицией, кружок доктора Бадмаева, специалиста по тибетской медицине и по оккультным знаниям»¹⁵⁰.

Всех вышеупомянутых людей, составивших новый круг распутинского общения (за исключением С. Ю. Витте и П. А. Бадмаева), помимо тесных связей с отцом Григорием, объединяло еще одно «маргинальное» обстоятельство: все они были гомосексуалами.

Формально гомосексуализм в России рубежа XIX и XX веков подвергался законодательному преследованию (ст. 995 и 996 Уложения о наказаниях), хотя конкретная судебная практика в этой сфере и не выглядела столь суровой, как в некоторых европейских государствах той эпохи (например, в Англии, где гомосексуалы порой получали реальные тюремные сроки). В то же время общественной моралью гомосексуальные связи этикетировались как «гнусные», «грязные», «отвратительные». Вследствие этого у российских гомосексуалов, принадлежавших к высшим классам, формировался своего рода «синдром отверженных» – людей, находящихся в фундаментальном внутреннем конфликте с социумом и вынужденных в силу этого лавировать, группироваться и участвовать в образовании различных «кружков проходимцев и аферистов» (по терминологии П. Н. Милюкова).

В исключительных случаях, правда, эти объединения принимали почти легальные формы. Можно, в частности, привести пример гвардии Преображенского полка с его развитой гомосексуальной традицией, олицетворенным символом которой служила личность полкового шефа – московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, дяди Николая II.

Прочим великосветским гомофилам приходилось довольствоваться куда более скромными формами самоорганизации.

Именно к этим «отверженным» и потянулся за моральной поддержкой Григорий Распутин после того, как высший свет и интеллигентская общественность окончательно против него консолидировались. Контакт с гомосексуалами был для Распутина тем более психологически естественным, что нестандартность сексуального поведения также являлась для него базовой формулой существования.

Не обходилось, правда, без курьезов. Так, князь М. М. Андронников сильно «разочаровался в Распутине», увидев как-то рядом с ним «девиц известного свойства». «Распутин – развратник!»¹⁵¹ – с пафосом воскликнул князь, количество половых партнеров которого исчислялось, как говорят, тысячами.

Граф С. Ю. Витте и лекарь П. А. Бадмаев также были из разряда «отверженных». Первый обладал репутацией хитроумного и властолюбивого политического дельца-одиночки, не угодного ни царю, ни общественности. Второй являлся «незаконным знахарем», к которому «современные врачи сразу отнеслись очень скептически» и «неоднократно жестоко разбивали все потуги новоявленного врача»¹⁵².