Текст книги "Вельможная панна. Т. 1"

Глава восемнадцатая. Елена – принцесса де Линь

Юную пятнадцатилетнюю принцессу Елену де Линь ожидал царский прием в великолепном замке Bel-Oiel, летней резиденции принцев де Линь. Замок этот поглотил целые миллионы, которые с безумной расточительностью бросал на устройство и украшение его дед принца Шарля, мужа Елены. Грандиозный массив замка, подобно сказочному богатырю, господствовал над целым лабиринтом меньших замков, охотничьих павильонов, над целыми рощами садов, парков, среди которых виднелись цветущие лужайки, красивые кудрявые перелески, большие и меньшие озерца, серебристые нити каналов. Замок этот в разное время почтили своим посещением такие высокопоставленные гости, как принц Конде, граф д'Артуа, шведский король, принц Генрих Прусский и другие.

«Елена, – говорит Люсьен Перей, – была ослеплена» великолепием своего нового обиталища.

Для ее приема устроено было блестящее празднество.

Когда юная принцесса открыла окно из своего апартамента, то глазам ее представилось удивительное зрелище: неизмеримый парк, по которому, точно разноцветные кристаллы в калейдоскопе, двигались и переплетались группы и целые толпы поселян и поселянок, одетых в нарядные костюмы пастухов и пастушек, которые более походили на пастухов и пастушек с картины Ватто и Лянкре, чем на фламандских крестьян. На лужайке за столами пили и пели веселые группы драгун принца де Линя. Дальше, в ажурной роще давал свои представления театр марионеток для соответственных зрителей. У другой рощи – канатные плясуны. В открытой зале из живой зелени – народный бал, головокружительные танцы в полном разгаре. Там шарлатаны и фокусники дурачат доверчивых зрителей; там жонглеры со своими чудесами. Здесь песенник сыплет веселыми куплетами, сочиненными принцем-отцом в честь новобрачных; принц-отец был мастер на все руки: и на все придворное и на все балаганное.

В самом замке, на сцене его театра, известные парижские актеры Офрен и Превилль, прибывшие утром из столицы Франции, занимали гостей импровизированными провербами в честь молодых.

Из монастыря да в балаган, в омут народного разгула, и не у девочки голова пойдет кругом…

Торжество длилось весь день, захватив и часть ночи. Вечером, после очень позднего обеда, вслед за провербами, на театре шло представление, все состоявшее из куплетов, сочиненных принцем-отцом в честь хорошенькой невестки. Пьеса носила название «Колетта и Лука». Публика, которую забавляли этой комедией, состояла из блестящих офицеров и изящных дам, прибывших из Брюсселя и даже из Версаля. Исполнителей и автора пьесы, которая, по свидетельству историографа Елены, «ничего не стоила», аристократическая публика награждала из любезности шумными аплодисментами. Но затем для удовлетворения щепетильности столичных артистов была сыграна другая пьеса, более достойная артистов и избранной публики.

Пока шло представление на театре, наступила ночь, и в тот момент, когда публика выходила из театра, чтоб отправиться в парк, вдруг между деревьями вспыхнула волна ослепительного света, и в то же время феерическая иллюминация осветила небольшие рощицы, где под листьями очень искусно было скрыто множество лампиньонов.

– Это не ночь, – говорила Елена, – а серебряный день.

Молодые супруги были очарованы друг другом, хотя в принце замечался оттенок большей нежности: красота, грация и ум Елены и удивляли его, и восхищали, но только на первое время, как это окажется впоследствии… Он не ожидал встретить все эти качества в ребенке пятнадцати лет.

Впрочем, на всех Елена производила такое же впечатление, и принцесса-свекровь через несколько дней после свадьбы своего сына писала о том принцессе де Линь-Люксембург, говоря:

«Наше дитя очаровательно, такое нежное и послушное. Она совсем не имеет своей воли, и все ее тешит».

Но подождите… «Вельможная панна» еще развернется и покажет и свою «волю», и свою «послушность».

Свекровь Елены, между прочим, просила свою кузину, герцогиню де Линь-Люксембург, внушить князю-епископу, дяде Елены, чтоб он прислал портрет своей племянницы ее сыну.

Что касается князя-епископа, то он восхищен был всем, что видел в Нидерландах. Его очаровали также любезность всего семейства де Линь, нежные отношения, которые существовали между всеми членами семьи, замечательный ум и доброта принца Шарля, в частности. Все обещало, что дорогая ему Елена будет счастлива. Но кто поручится за будущее?.. Счастлива!..

Неужели же наша героиня забыла свое первое увлечение, красавца принца де Сальма, хотя он этого не стоил? Едва ли! Первое нежное чувство к тому, кто пробудил в молоденькой девушке женщину, не умирает бесследно, хотя и переносится иногда на другого.

Теперь только Елена в первый раз сознательно знакомилась с семейной жизнью. Судьба ввела ее в такую семью, лучше которой, казалось бы (увы! только казалось), и желать было нечего: все члены семьи де Линь жили в интимности, полной взаимных уступок, веселости и нежности.

Прежде в своем монастыре маленькая княжна со свойственным детскому возрасту эгоизмом занята была только сама собой да своим мирком с ближайшими подружками, как Шуазель и обе Конфлян. Теперь ее окружает своя семья, и ей приходилось входить в интересы этой семьи, отдавать симпатии тому или другому из ее членов. Но из всех членов семьи де Линь сердце ее более льнуло к такой редкой, по ее незрелому пониманию, личности, как ее свекровь, принц де Линь-отец и к старшей дочери, Кристине-Кляри, которую сам отец называл своим «шедевром».

Новая жизнь открывала для Елены множество новых удовольствий, которых она не могла найти в стенах монастыря.

Она вспоминала о своем старом груме, учившем ее почти с детства верховой езде, об Остапе, и о своем любимом коне Арапчике. Ей опять захотелось ездить, молодая кровь требовала движения.

На ее счастье, Остап оказался не за горами. В числе слуг, которые приехали с князем-епископом в Париж к свадьбе княжны Елены, находился и Остап, который за отъездом дяди Елены обратно в Париж оставался еще в замке Bel-Oeil для исполнения некоторых поручений князя-епископа.

Елена, узнав об этом, загорелась страстным желанием возобновить свои амазонские упражнения и призналась в этом мужу.

– Отлично, мой друг, – сказал принц Шарль, – меня считают образцовым наездником, и я с удовольствием готов быть вашим грумом.

– Благодарю вас, Шарль, – сказала Елена, краснея. – Но я, вероятно, разучилась ездить.

– Так я с удовольствием буду вас учить.

– О нет! Мне стыдно… Я и на седло, вероятно, разучилась садиться.

– Так мой долг сажать вас на седло.

– О нет, нет! Я хочу поучиться с моим прежним лошадиным ментором, и он, к счастью, здесь… Вы не должны присутствовать при моем обучении, чтобы мне не было стыдно.

И Елена рассказала мужу об Остапе.

Остап тотчас же был призван, и ему приказано было взять из конюшен принца де Линя для молодой принцессы лучшую, хорошо выдрессированную лошадь.

В тот же день для Елены сшита была прелестная амазонка, которая так художественно обрисовывала всю очаровательную стройность тела нашей героини.

На другой день утром Елена была уже в седле, на которое ловко подсадил ее старый Остап в отдаленной части неизмеримого парка, где никто не мог видеть кавалерийских упражнений юной наездницы.

Оставшись наедине с Остапом, Елена тотчас же заговорила об Украине, о тамошнем старинном замке ее покойного отца, о гнездах аистов над соломенными «стрехами» крестьянских хаток, о «веснянках», которые распевают весной украинские девушки, о ночных «улицах», сходбищах молодых украинских «парубков» и «девчат».

– Все такие же там чудные ночи, добрый Остап, как и прежде были? – спрашивала Елена, молодецки галопируя.

– О ясная панна! – восторженно отвечал неисправимый украинец. – На всем свете нет таких ночей, как у нас на Украине.

– Уж будто и нет? – улыбнулась Елена.

– Нет, ясная панна, слово гонору, нет!

– Но я уж теперь не «панна», – снова улыбнулась Елена.

– О, простите, ласковая ясновельможная герцогиня!.. Это сказалось по старой привычке, – извинялся старый наездник и бывший пугачевец. – А все скажу, что лучше украинских ночей нет на свете… Вот я с российским царем и на Волге был и за Волгой, а все там не наши ночи.

– Увы, мой добрый Остап, – сказала Елена, – твой российский царь оказался простым донским казаком Емельяном Пугачевым, самозванцем.

– Сказывали, ясновельможная принцесса, да я что-то не верю, – не сдавался старый пугачевец.

Они продолжили галопировать.

– А давно ты был в Верках? – спросила Елена.

– Да мы, ясная панна, прямо оттуда на вашу светлую свадьбу, – отвечал Остап.

– Как хорошо я помню Верки, хотя и была там маленькою, – задумчиво проговорила Елена. – Эта красивая река, на которой мы с татком и братом Ксаверием катались на роскошном шестивесельном катере… Там горы красивые… И эти меньшие речки, что впадают в большую.

– В Вилию, – подсказал Остап.

– Да, Вилия… А острова на реке…

– Там уток много, ясная панна, какая охота!

– И водопады помню, какие бурные!.. Потом замки, ручьи…

– Монастыри, костелы, – опять подсказал старый украинец.

– Помню… Я очень любила взбираться на гору, где храмы Вулкана, Бахуса, где, бывало, пировали гости моего бедного татка… Обелиск… Бонна часто водила нас к рыбакам…

Елена задумывалась, вспоминая свое детство, жизнь в Верках, у дяди, и пребывание в украинском имении… Ее конь теперь шел шагом, принцесса де Линь невольно вспомнила грустно-грациозную мелодию «веснянки» и тихо-тихо запела:

 
Ой, весна, весна, да весняночка,
Де твоя дочка, да паняночка?
Десь у садочку шые сорочку,
Шовком да биллю да вышивае.
Своему милому пересылае:
Надивай и що-годиноньки.
Надивай и що-недиленьки.
Споминай же мене що-годиноньки.
Шовком я шила, а биллю рубила.
Жаль мне козака, що я полюбила…
 

Старый Остап вздыхал, вздыхал глубоко-глубоко, вспоминая свою далекую родину и свою далекую молодость, когда и он со сверстниками «парубками» гулял по ночам на «улице», слушая «веснянки», и «женихался» с чернобровыми украиночками…

Он вслушивался в тихое пение Елены, и в старых глазах его стояли слезы.

– Боже! И не забыла же ясная панна…

Он все еще сбивался на «ясную панну».

* * *

Дня через три героиня наша каталась уже с мужем.

«С утра, – говорит ее историограф, – одетая в элегантную амазонку, которая прекрасно обрисовывала ее тонкую и гибкую талию, видели, как она в сопровождении мужа мчалась на седле легкая, как птица, и как она счастлива своей свободой; потом три или четыре раза в день радостная, как ребенок, она облачалась в новые платья, выписываемые от Леонарда или мадемуазель Берген; можно уверить, что платья эти нисколько не напоминали форменное черное монастырское платье. На всех празднествах, которые давались в честь ее замужества, она бесконечно восхищала всех своей грацией и веселостью; она танцевала от чистого сердца, играла комедию с таким жаром и так натурально, она пела голосом таким юным и чистым, что муж ее, не большой охотник до этих светских развлечений, был счастлив ее счастьем и оставлял ее предаваться им с полною свободой».

Тотчас же по своем прибытии в Брюссель, героиня наша представлена была к нидерландскому двору. Принцы де Линь имели в столице Нидерландов великолепный отель, расположенный близ церкви Святой Гудулы, и часто оставались там всю зиму. Вице-королем Нидерландов был тогда принц Карл Лотарингский, который был женат на сестре Марии-Терезии, герцогине Марии-Анне.

Вице-король был страстный охотник и часто охотился в обширном парке принца де Линя. Человек он был очень добрый, и доброту проявлял даже при приступах страшного гнева. Так, принц де Линь рассказывает, что однажды, во время охоты в лесах его замка, увлеченный своей страстью, он заметил, что многочисленные аристократические зрители его любимого спорта мешали, как ему казалось, его бешеной гонке за зверем, он с яростью закричал на своих гостей:

– Убирайтесь вы все к чертям!

А потом, опомнившись, снял шляпу и вежливо прибавил:

– Messieurs, s'il vous plait!..

Дворец мужа нашей героини в Брюсселе был очень обширный и очень древний. Брюссель в то время совершенно напоминал Париж: та же безумная роскошь аристократии, те же до возмутительности роскошные и дорогие наряды дам, то же по преступности времяпрепровождение и вечные катанья в экипажах, которыми бездельничавшая аристократия гордилась как чем-то почетным, стараясь перещеголять соперничавшую сторону. Пустота жизни поразительная!

И наша героиня ввиду бесцельности жизни не отставала от других. На гуляньях Елена показывалась в великолепной золоченой карете от знаменитого каретника Симона. Дверцы ее были покрыты лазурью такого же знаменитого Мартина, красоты неописуемой, творение венских художников.

Говоря откровенно, наша героиня не любила своего мужа, с одной стороны, потому, что где-то у нее в воображении мелькал образ негодяя принца де Сальма, с другой – слишком различны были характеры и склонности ее и принца Шарля: она – ветреная, с пустым сердцем, кокетка, желавшая только блистать, всем нравиться, хотя сама пока никого не любила. Муж для нее был, как ей казалось, слишком серьезен и потому незанимателен. Героиня наша больше любила своего свекра, такого же, как и она, ветреного, хотя блестящего светского болтуна, который был душою такого же ветреного, пустого французского двора, беспечно проводившего все время в Версале, где принц де Линь блистал в кавалькадах придворных дам, за ландскнехтом королевы, за вистом или бильярдом у короля, за фараоном у принца Конти и т. д.

И когда этот блестящий болтун и рифмоплет вырывался из Версаля и показывался в своем замке, Елена безумно радовалась его возвращению, со страстным увлечением слушая его рассказы о придворных глупостях, сплетнях, интригах и вообще о тех безумствах правящих сфер, которые и довели Францию до страшного взрыва «великой» революции, Елена таяла от удовольствия.

И она всею душою легкомысленно рвалась в этот грязный омут придворной жизни, хотя благоразумная свекровь и удерживала ее, справедливо опасаясь, что этот нечистый омут поглотит ветреную кокетку.

И действительно, свет, этот по наружности блестящий внешний свет, уже успел развратить ее. Разве такою пустою особою проявляется в своих полудетских «мемуарах» прелестная, скромная полечка, воспитанница благородной Рошшуар, когда-то оплакивавшая бедствие своей родины, несчастной Польши? Теперь уже она стала пустою, тщеславною кокеткой. Теперь уже она, кажется, забыла свою когда-то горячую, чистую детскую привязанность к Рошшуар, к этой редкой, с великой душей, молоденькой двадцатисемилетней монахине. Что же с нею станется при развращенном дворе? А она безумно рвалась туда.

И у нее нашлась поддержка. Это – старая тетка ее мужа, бывшая статс-дама испанской королевы, принцесса де Линь-Люксембург, занимавшая теперь апартаменты в тюильрийском дворце. А чтобы попасть ко двору в Версаль, и главное, получить там так называемый tabouret, особое мес-то в собрании королевских гостей, надо было иметь высокий ранг, выше ранга простого принца. А этот ранг имел ее очаровательный свекор, как испанский гранд.

Теперь оставалось только уломать мужа. Но чего не сделает женская настойчивость! И Елена начала судить мужа… Бедный Шарль знал, что роскошная жизнь при дворе, туалеты, новые бриллианты, экипажи – чистый разор, и все же повиновался, покорился ежедневным приставаниям жены, о чем и сообщил отцу, который в то время по обыкновению болтался в Версале, играя всевозможные роли и благородного придворного шута, и записного льстеца, и остряка, и куплетиста, и карточного, и бильярдного податливого партнера.

«Не правда ли, мой милый Шарль, – писал принц де Линь по этому поводу сыну, – не правда ли, что женитьба – великая глупость?»

И затем говорит, что только дураки не пользуются случаем попасть ко двору.

«У тебя же, – говорит, – такая прелестная маленькая женушка, которая, не опозорив тебя, peat etre la maitresse…»

Вот и понимайте мораль придворных…

«Твой дядя, – пишет он дальше, – виленский епископ, уверен, что мы, вы (он говорит сыну то «вы», то «ты») – вы и я, мы когда-нибудь сделаемся польскими королями, желает, чтобы мы имели l'indigenat – право считаться туземцем в Польше. И мы найдем l'indigenat».

Еще дальше этот говорун пишет: «Нашей тетке в Тюильри (это все та же принцесса де Линь-Люксембург) пришла фантазия, чтобы ваша жена получила tabouret, и я поэтому уступаю вам мое испанское грандство (grandezza). Я уже писал об этом испанскому королю и его министру (иностранных дел), а также говорил с посланником (испанским)».

Для приезда во дворец принц де Линь уступал молодым свою парадную карету, которая обыкновенно останавливается у тех ворот дворца, где отведено место для стоянки карет испанских грандов.

В P. S. к письму, выдержки из которого приведены выше, принц говорит: «Я уже имею в голове боскет для моего Шарля, фонарь, который будет носить имя Елены, и колыбель для их детей. Всем этим я займусь, когда возвращусь из Версаля, чтобы сказать вам tutti quanti, что я люблю вас и от всего моего сердца».

И как было Елене не любить этого милейшего свекорка, который всех очаровывал собою, хотя, в сущности, был порядочный нахал, но нахал блестящий, высокообразованный и отличный стилист.

Потемкин, достаточно присмотревшийся к нему за время нахождения блестящего свекра Елены в русской армии, сообщая о нем Екатерине, говорит: «Принц де Линь как ветряная мельница: у него я то Терцет, то Ахиллес».

А императрица Екатерина, характеризуя императора Иосифа II, так отзывается и об императоре и о принце де Лине: «Все вижу и слышу, хотя не бегаю, как император. Он много читал и имеет сведения, но, будучи строг против самого себя, требует от всех неутомимости и невозможного совершенства; не знает русской пословицы: мешать дело с бездельем; двух бунтов был причиною. Тяжел в разговорах. Prince de Ligne, cachant sous sa frivolite le philosophe plus profont et ayant le coup d'oeil juste, его перевертывает».

Глава девятнадцатая. К «новой жизни»

Принц де Линь не шутил, говоря своему сыну, что они должны отправиться в Польшу искать l 'indigenat, права считаться польскими туземцами, чтоб участвовать в выборах королей и самим попасть в короли Речи Посполитой. Этого требовали интересы его семейства. Принц Шарль, женившись на вельможной польке, в приданое за нею получил вместо наличных денег ценные бумаги, которые, как он надеялся, русский двор должен будет обратить в деньга.

Но это был только предлог, отвод глаз. Цель была политическая, что и обнаружится впоследствии. На отвод глаз и употребляли принца де Линя, который был мастер заговаривать зубы…

И вот в июне 1780 года оба принца отправились через Вену (непременно через Вену, чтоб там пошептаться с кем следует…), через Прагу, Берлин (тут надо было заговорить зубы), Петербург (тут окончательно перешептаться), через Варшаву, Краков, где у принца были дела, на Могиляны, имение Елены, а оттуда во Львов и Брюнн, «где я был влюблен», – прибавляет принц-повеса.

«Я, – говорит он в одном из бесчисленных своих писаний, – забыл сказать, что в Париже, в улице Бурбон, у герцогини Полиньяк (в нее-то и был влюблен повеса), которая отправлялась в Брюнн родить и у которой я обедал вместе с королевой, я обещал к ней приехать на возвратном пути, через шесть месяцев, в тот самый час, в который с нею расстался».

Сумма, за получением которой принц де Линь ехал в Петербург и на которую имела право Елена, как владетельница конфискованных Россиею ее имений в Польше, составляла 400 тысяч рублей. Но это был только благовидный предлог, под которым скрывалась политическая цель устроить союз Австрии с Россией, для чего Екатерина и имела уже свидание с Иосифом II в Могилеве. Из Вены принц де Линь и вез в Петербург необходимые инструкции.

По пути из Вены в Петербург оба принца, отец и сын, заехали в Берлин («заговорить зубы» прусскому королю), где и были очень любезно приняты Фридрихом II. Увидев принца Шарля, король удивился, что он такой уже большой.

– Да он уже, ваше величество, с год как женат, – сказал принц де Линь.

– Смею ли узнать, на ком? – спросил Фридрих.

– На польке, на княжне Масальской.

– Как! На Масальской!.. Да знаете ли вы, что сделала ее бабушка?

– Нет, ваше величество, – отвечал принц Шарль.

– Она открыла огонь по батареям Данцига, когда осаждали этот город. Она стреляла и приказывала стрелять, и защищалась в то время, когда ее отряд, потеряв голову, только и думал о том, чтоб сдаться.

– Какой ее отряд, ваше величество? – спросил принц де Линь.

– Отряд ее мужа.

– Я узнаю польку! – воскликнул принц де Линь. – Впрочем, женщин совсем нельзя понять, сильны и слабы в одно и то же время, скромные и хитрые, они способны на все – и на великое и на низкое.

Однажды, в разговоре с королем, когда бесконечные разглагольствования Фридриха надоели принцу де Линю, он с умыслом схватил томик Вергилия.

– Какой великий поэт, sire, и какой плохой садовник, – сказал он, чтоб отвлечь короля от скучного разговора.

– Кому вы это говорите! – воскликнул Фридрих. – Не я ли хотел сажать, сеять, пахать, мотыжить с «Георгиками» в руках!

– Что же, sire, удалось?

Король махнул рукой и засмеялся.

– «Но, мосье, – сказал мне садовник, который не узнал меня, – вы – дурак, и книга ваша – дурацкая! Разве так работают?» Это я-то дурак!

Принц де Линь на лице своем плутовато выразил, что перед ним – величайший гений.

– А, мой бог! – продолжал Фридрих. – Какой здесь климат!.. Верите ли, Бог и солнце отказывают мне во всем. Видите мои бедные померанцы, мои оливы, мои лимонные деревья? Все это умирает от голода.

– А лавры, которые густо осеняют вас здесь?

Фридрих подарил льстеца невыразимой гримасой, которая означала очаровательную улыбку.

И принц де Линь, чтоб замаскировать грубую лесть новой глупостью, быстро прибавил:

– И потом, sire, в этой стране слишком много гренадер, которые все поедают.

Король покатился со смеху.

После пятнадцати дней, проведенных в Потсдаме приятнейшим образом, принцы с сожалением покинули прусского короля и продолжали свое утомительное путешествие в Петербург, куда и прибыли в августе.

Императрица приняла принца с особенной любезностью. Она давно уже знала его по письмам Вольтера и из рассказов Иосифа II в Могилеве. Она нашла его достойным похвал и писала о нем:

«Принц де Линь все еще здесь. Это одно из существ наиболее забавных, и я ничего подобного не видела. Очень оригинальная голова, которая думает глубоко и делает глупости, как мальчик».

Екатерина, которую принц называл Великой, очаровала его, и он дает ее портрет в таких выражениях:

«Она была более красива, чем хороша; величие ее чела умерялось глазами и улыбкой, очень привлекательной; но на ее челе отражалось все, и по нем можно было читать, как в книге, ум, правосудие, верность, глубину, ровность характера, мягкость, спокойствие и твердость» и т. д.

Впрочем, описаний наружности «Семирамиды Севера» было столько, что мы не намерены утруждать принца де Линя большими подробностями по этому предмету, тем более что портретов Екатерины везде столько, что разве только слепорожденный не имеет представления о наружности автора знаменитого Наказа, а сторублевые кредитки могли бы проникнуть во всякую мужицкую хижину, если бы только наши крестьянские избы не были столь тесны, что в них не могут пролезать сторублевки…

Скоро между ловким придворным и Екатериной, по словам Люсьена Перея, установилась до некоторой степени короткость, хотя мы в этом и сомневаемся: «Семирамида Севера» была себе на уме…

Как женщина, Екатерина никак не могла удержаться, чтобы не постараться вызвать на лесть своего гостя.

– Какою вы меня представляли себе? – спросила она.

Глупый вопрос в устах умной женщины.

– Я воображал ваше величество величественною, остроумною, с глазами как звезды и в пышных фижмах. Я воображал также то удивление, которое вы возбуждали во всех, – отвечал хитрый немец.

– Не правда ли, вы не ожидали, что найдете меня si bete?

Каков вопрос?

– Поистине я был уверен, что с вашим величеством всегда необходимо быть во всеоружии ума.

Перешептавшись насчет дела, где уже было не до комплиментов и где повелительница Севера уже не задавала глупых вопросов, принцы оставили Петербург.

При отъезде их в Польшу Екатерина, между другими дорогими подарками, вручила принцу Шарлю дорогой ларчик для Елены, и принцы направились прямо к князю-епископу, в его богатое поместье Верки, недалеко от Вильны, о котором мы уже вскользь упоминали выше, пользуясь разговором Елены с Остапом.

В Вильне, на «скамейке», или провинциальном сейме, состоялось избрание депутатов для посылки на большой сейм в Варшаву. Епископ пригласил к себе на обед восемьдесят польских дворян, которые почти все были одеты в национальные костюмы и, по польскому обычаю, с бритыми головами. Перед обедом каждый из них приветствовал князя-епископа, с почтением целуя край его сутаны. К концу пира провозглашались здравицы: епископ громко называл лицо, которому предназначался тост, потом наполнял вином старинный кубок и опрокидывал, чтоб показать, что вино все выпито. Затем кубок переходил к его соседу с правой стороны и таким образом обходил весь стол. Здравицы эти провозглашались всегда шампанским или токайским вином.

– Панство очень довольно моим приемом и обещало, – таинственно сказал по уходе гостей князь-епископ.

– Что обещало? – спросил принц де Линь, хотя знал, в чем дело.

– Из немца сделать поляка, – подмигнул подвыпивший дядя Елены.

– А, понимаю… Что ж из этого пользы?

– А корона Пястов, которая может украсить голову принца Шарля и хорошенькую головку Елены.

– Ох, тяжела стала эта шапочка в Польше, хоть теперь цена ей грош.

– На голове Понятовского только, а не на голове де Линя.

Вскоре принцы де Линь вместе с князем-епископом отправились в Варшаву на сейм.

В переговорах относительно женитьбы принца д'Эльбефа на Елене нельзя было не видеть, что князь-епископ и маркиз Мирабо мечтали о польском троне для будущего мужа юной княжны, природной польки. Идея эта засела гвоздем в мозгу епископа, и ухаживания принца-отца в Петербурге имели целью подвинуть это дело, и любезный прием, оказанный принцам Екатериной, сулил, по-видимому, осуществление надежд честолюбивого князя-епископа.

– Если из Петербурга прислали шапку Пяста Понятовскому, то могут прислать и затю князей Масальских, – мечтал дядя Елены, довольно легкомысленный литвин.

Епископ и думал на варшавском сейме поставить кандидатуру принца Шарля на получение права считаться польским гражданином или туземцем.

– Что же потом, ваше святейшество? – спросил принц Шарль.

– Потом поставим вашу кандидатуру на королевскую ставку, и вы будете польским королем, – говорил энтузиаст епископ. – Какая перемена в положении дел всей Европы! Какое счастье для де Линь и Масальских!

Понятно! Елена, наша «вельможная панна», польская королева.

Двадцать пять кандидатов были вправе получить Findi-genat, но двадцать четыре из них были устранены. Остался принц Шарль. Но необходимо было единогласное избрание. Явились же три противника, и пришлось пустить в ход саблю! Это – обычный исход сеймов при существовании права «nie pozwalam! Veto!», когда один противный голос срывал решение всего сейма.

И наш претендент мог лишиться головы под саблями буйных противников.

Не выгорело для принца Шарля и его отца. И пришлось последнему, вездесущему и всех очаровывающему принцу, возвратиться в Версаль, к висту, к бильярду и к прочим пустякам для развлечения их королевских скучающих величеств.

А мы возвратимся к нашей героине, в замок Bel-Oeil.

Елена с большим нетерпением ожидала возвращения мужа, и в особенности очаровательного свекра, потому что без них еще тошнее было в противной Фландрии, а с глазу на глаз со свекровью совсем несладко.

Принцесса-мать охотно мирилась с частыми путешествиями непоседы-мужа, этого любезного мота, который дома так весело бросал за окно миллионы. Без него принцесса де Линь могла сокращать расходы по дому и восстановить часто нарушаемое им равновесие. Елена охотно готова была принять участие по заведованию внутренним хозяйством дома, потому что в монастыре приобрела на «послушаниях» хозяйственные познания, которыми и гордилась. Она любезно предложила свои услуги принцессе-матери, счастливая показать ей свои хозяйственные таланты. Но гордая свекровь не желала раздела своего царства и сухо отвергла жертвы своей невестки. Оскорбленная Елена ничего не высказала ей, но в глубине ее сердца засела злоба против свекрови, и с тех пор отношения их стали еще более натянутыми. Наконец шестимесячное путешествие принцев кончилось, и Елена с удвоенной радостью ждала прибытия своего мужа и его отца, а главное – окончания очень суровой над нею опеки.

Принцы застали свое семейство в Брюсселе, и уже с весною воротились все в Bel-Oeil, где и провели лето. Жизнь в Bel-Oeil была полна веселости и чрезвычайного одушевления: визиты следовали за визитами, гости беспрестанно наезжали из Брюсселя, из Парижа и даже из Вены. Офицеры полка принца де Линя постоянно проживали в замке. Принц не только держал открытый стол, к которому могли являться без приглашения и проводить в замке целые дни, но в замке же имелось известное число апартаментов, всегда готовых принять на продолжительное пребывание в замке неожиданных гостей.

Между особенно интимными гостями Bel-Oeil фигурировали самые любезные дамы из Брюсселя.

Если жизнь в замке и изобиловала празднествами и развлечениями, то последние чередовались и с несколько серьезными занятиями. Утра посвящались упражнениям в музыке, в литературе, рисовании и т. д.

– Христина клеит и расклеивает. Елена поет и восхищает (chant et enchante каламбур, без которых принц шагу не ступит), – говорит он.

Что же касается лично его, то, едва встав с постели, он сходил на свой остров Флоры с книгой в руке, или работал в своей библиотеке, или осматривал свои сады. Он имел в Брюсселе, в своем отель-дворце, свою частную типографию; другую он устроил в замке Bel-Oeil на утешение всем: в ней печаталось немало книг и брошюр, и в том числе «мемуары» нашей героини, которые она маленькою девочкою и подростком писала в монастыре.

Принц Шарль, страстный любитель живописи, несмотря на свои военные занятия и службу, находил возможность составлять роскошную коллекцию оригинальных картин великих мастеров древности и новейших художников. В этой коллекции насчитывалось до 6 тысяч номеров. Он был тонкий знаток живописи и сам хорошо рисовал. Он предпринял тогда даже гравирование некоторых картин из своей коллекции и вызвал в Bel-Oeil знаменитого Борга, который должен был давать ему уроки гравирования. Елена вошла во вкус занятий своего мужа, и когда он гравировал, она сама приводила в систему картины, изучая под его руководством манеру письма каждого мастера, и сделалась довольно просвещенным аматером живописи. Все эти интеллигентные занятия до некоторой степени наполняли ее день до самого обеда, который собирал воедино всю семью и многочисленных приглашенных. После одного часа отдыха все отправлялись по садам замка, прогуливались, болтали, мечтали, одни кокетничали, другие любезничали и ухаживали. В замке можно было найти все, чем наполнить пустое время и пустые головки: хозяин-принц предупреждал все желания и предвидел все вкусы. То отправлялись в продолжительные экскурсии на лошадях – кавалькадами, то в экипажах отправлялись в прекрасную рощу Бодур, которая соединяла между собою обширные леса замка, то на красивых галерах катались под парусами по большому озеру, которое сообщалось с каналами, реками и отдельными водами парка. Галеры расцвечивались флюгерами и вымпелами, а экипажи составляли маленькие матросы в блестящей ливрее принца.