Текст книги "Тень Ирода [Идеалисты и реалисты]"

– Эх вы, лошадушки! С горки на горку, даст барин на водку.

И Левин вспомнил, как двадцать лет назад с такими же возгласами вез его ямщик по этой же дороге в Москву, в Петербург. Не тот и ямщик теперь.

– Ты давно ямщиком?

– Лет десять, барин, езжу здесь.

– А прежде кто возил?

– Батька, теперь на печи лежит, старо стало.

Как постарела, сузилась, сморщилась вся родная деревенька. Ветхая часовенка разрушается. Избенки стоят оголенные...

– Все больше в бегах мужики, – указывает ямщик кнутовищем на оголенные избы.

– С чего бегают?

– От указов больше. Указы эти да некрутство больно нашего брата донимают.

И их донимают. До живых печенок, видно, дошло.

Вон и сухой овраг. И старый дуплястый пень все тот же. Даже скворечня старая осталась на скотном дворе. Все мертвое осталось таким, каким и было, все живое состарилось, искалечено, перемерло. Пусто в деревне – все в поле.

– К усадьбе, барин?

– К усадьбе.

Лошади рванули, пронеслись по улице и стали у крыльца усадьбы.

– Привезли на родное кладбище, – подумал Левин.

XXIV
ПОСТРИЖЕНИЕ ЛЕВИНА.
ПРОПОВЕДЬ ОБ АНТИХРИСТЕ

Неприютным показалось Левину родное гнездо после двадцатилетнего отсутствия из него. Да и сам он был не тот уже. В душе порваны все живые, привязывающие к жизни и примиряющие с нею струны, зато грубо, болезненно задеты были непорванные струны, которые глухо, но могуче, безумно-страстным разладом звучали в нем, отравляя его мысль, каждый час его жизни. Глухой, ему одному слышимый звук этих страшных струн будил его на борьбу, на всенародную проповедь, на мученический подвиг.

«Иди на муку, ищи муки – и обрящешь, тебя замучат, но ты спасешь миллионы, спасешь Россию от того, кто поглотил твое счастье, вонзил меч в душу твою и довел тебя до муки».

Неприветливо такому человеку смотрел в глаза родной дом. Это была пустыня, но не та, которую он изведал, а пустыня тюрьмы, могильного склепа.

Ни отца, ни матери он не застал уже в живых. И могилы их давно бурьяном заросли, как и все те дорожки, по которым бегали когда-то его резвые ноги.

Вместо матери он нашел дома мачеху. А ему была чужа Агафья Ивановна, и он был чужой для Агафьи Ивановны. Что она ему и что он ей?

И брат Гарася одичал для него. И его годы перемололи, да только не в ту муку, в какую жизнь смолола нашего героя.

И грачи не те, и весна не та: и те грачи улетели, и та весна водою уплыла.

А там больной дядя, Петр Андреевич, и он стал чужим человеком.

Дядя жалуется на болезнь, на то, что стар стал, не может в отъезжем поле за волками гоняться. Брат жалуется на мужиков – мужики разбежались, работать не хотят, хлеб в поле стоит несжатый, зерно высыпается. Мачеха плачется на прислугу – холопки ленятся, девки мало прядут, ребятишки мало грибов собирают. А ему что до этого?

Что ему хлеб несжатый, высыпающееся зерно? Пускай оно высыпается, его будет клевать голодная птица, подбирать робкий мышонок.

Что ему девки, холопки ленивые? Пускай ленятся, пускай не прядут. На кого им прясть? На что? На саван? О! На что людям саван, когда всю землю в саван скоро оденут?

О, какая тоска! Какая смертная тоска! Такой тоски не бывало даже тогда, когда из него душу вынули. Тогда хоть боль чувствовалась, острая, живая боль. А теперь – боль мертвая, тупая. Тогда кричать хотелось. Теперь – молчать, молчать, молчать!

Дни идут за днями, чередуясь с ночью. И день, и ночь – это мертвецы, поочередно ложащиеся в гроб. То белый гроб и саван белый, то черный гроб и саван черный.

Прошло и лето. Под снегом укрылась земля...

И поляну снегом присыпало, и золу присыпало, и золотую косу, и черные очи.

А! Это он, великан, он вылущил из меня душу, как ядро из ореховой скорлупы, и сердце вылущил. Великан, саженная душа, саженное сердце, злоба саженная! А! Да и у меня не воробьиное сердце было, а ты вылущил его. Только вот из-под этого черепка не все вылущил, из-под черепа. Не высох там мозг, не вылился из глаз вместе с слезами, выходил он из-под черепа седыми нитями, серебряными волосами, да не вышел.

Одно, что осталось у него, – жажда борьбы против этого саженного человека с саженным сердцем. Но как с ним бороться? Надо народ поднимать.

Идет церковная служба в Конопати. Левин стоит на клиросе рядом с капитаном Саловым. Тихо поют дьячки. Тихо народ молится. А Левина что-то подмывает крикнуть, да так крикнуть, чтоб там, в Петербурге, было слышно, чтоб великан услыхал.

– Послушайте, православные христиане! Слушайте! Слушайте! – кричит он на всю церковь.

Все смотрят на него с изумлением.

– Послушайте! – кричит он еще громче. – Скоро будет преставление света!.. Царь загнал весь народ в Москву и Петербург – и весь его погубит... Погубит! Погубит!

Он поднимает руку, чтоб видно было народу.

– Смотрите, православные! Вот тут, меж этими пальцами, царь будет пятнать народ, и все в него уверуют... Бойтесь, православные! Он – антихрист! Он всех печатать хочет.

Оторопелый священник кричит на него:

– Зачем ты такие слова говоришь? Я велю твоим же крестьянам взять тебя.

– Молчи, раб ленивый! Молчи, пастух! Где твои овцы? По лесам разбежались... Скоро и вам будут бороды брить, и станете вы табак тянуть, и будет у вас по две жены и по три... Спасайтесь, православные, бегите! Антихрист идет!

Как безумный он выбежал из церкви. Народ со страхом расступался перед ним.

– Ох, матушки! Последние деньки пришли.

– Ой, смертушка наша!

– Печатать всех, батюшки светы! Запятнают нас.

– А кто пятнать будет?

– Не ведаю, родимые.

Так стонали бабы. Мужики недоверчиво переглядывались.

Левин исчез из деревни, словно в воду канул.

***

Прошел месяц, другой.

В Пензе, в Предтеченском монастыре обедня. По случаю праздника, церковь полна народу.

Церковные колокола звонят что-то очень всем знакомое, но тяжело всем становится от этого знакомого звона, это – похоронный перезвон. Кого-то хоронят, кого-то несут отпевать.

Все ждут покойника. Глаза всех обращаются к входным дверям. Вот-вот внесут... А перезвон колоколов все унылее, унылее. Этот перебой, этот разлад звуков глубоко западает в душу, словно звонят разбитые колокола, и мелодия их какая-то разбитая – разбита жизнь того, по чьей душе они звонят так уныло.

Близко-близко покойник. Слышится напутственная, глубоко проникающая в душу мелодия погребального канона: «Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек, вопию Ти: возведи от тли живот мой, Многомилостиве!»

Все крестятся... да, притек к тихому пристанищу... Тихо там, ох как тихо...

Но вот и покойник... Кто же это? Его не несут, а – ведут, ведут мертвеца! Что же это такое?.. Ведут кого-то под руки, покрытого черным покровом, как покрывают гроб...

А хор не то торжествует, не то разрывается, плачет: «Житейское море»...

Покрытого мертвеца подводят к амвону. Все напряженно следят за ним. Снимают покров. Шепот и стон испуга пробегает по церкви... Ох! Это – живой мертвец в саване: бледное, худое лицо, поседевшие волосы, низко-низко наклоненная голова.

«Господи! Кто это?» – проносится в толпе.

А он стоит неподвижно, голова глубоко опущена.

– Откуду пришел еси к нам? – спрашивает настоятель монастыря, облаченный в черные ризы как на похоронах. – Откуду пришел еси?

– Из мира, – тихо, едва слышно отвечает живой мертвец в саване.

– Почто пришел еси? – снова спрашивает тот.

– Хочу принять ангельский чин, – отвечает мертвец.

Зрители не выносят этого потрясающего допроса. Женщины рыдают.

– Не из нужды ли мирския пришел еси к нам? – продолжается страшный допрос.

– Ни, отче.

– Не страха ли ради?

– Ни, отче.

– Не корысти ли ради?

– Ни, отче.

– Не принуждением ли?

– Ни отче.

– Не отчаяния ли ради?

– Ни, ни, отче!

Мертвец зарыдал, и он не выдержал! Вся церковь стонала.

И начинается еще более ужасный допрос, – это хуже пытки, хуже дыбы!

– Отрицаешися ли ты отца и матери?

– Ей, отче, Богу споспешествующу, – рыдает, захлебывается.

– Отрицаешься ли детей своих?

– Ей, отче, Богу споспешествующу.

– Отрицаешься ли братьев и сестер, отрицаешься ли всех сродников твоих?

– Ей, отче, отрицаюсь.

– Отрицаешься ли друзей твоих и всех знаемых твоих?

– Ох, отрицаюсь, отрицаюсь, отрицаюсь!

Дрожь пробегает по церкви. Стены стонут... Не выдерживает и тот, кто допрашивает, – и он плачет, и из его старого сердца выдавились слезы...

Будет уж! Довольно пытать его! Нет – пытают...

Настоятелю подают ножницы. Все смотрят, что дальше будет... Взяв ножницы, старик бросает их на пол. Резко звякнули ножницы о каменный церковный пол, вздрогнули все, перекрестились... Ждут... «Господи!Мука какая! За что?»

– Подаждь ми ножницы сии! – повелительно говорит старик.

Посвящаемый нагибается и подает ножницы. Опять ножницы с силой ударяются об пол. И опять тот же повелительный голос:

– Подаждь ми ножницы сии!

Подает... В третий раз ножницы летят на пол. В третий раз раздается голос:

– Подаждь ми ножницы сии!

Кто-то истерически рыдает... «Унесите ее, бедную, унесите»...

Кого-то уносят.

И снова начинается какая-то пытка... Присутствующие истомлены, подавлены...

– Да кого ж это мучают, скажите, кого посвящают? – плачет женский голос.

– Левина, капитана... помещик здешний.

– Бедный, бедный.

– Ух, инда пот прошиб меня, глядючи на экую муку... Ну уж, ни за какие, кажись, коврижки не пошел бы, – бормотал толстый купчина, обливаясь потом.

***

Левин – монах. Черный клобук прикрыл его седую голову... Все, кажется, кончено... Так прошло несколько недель...

В Пензе праздник и базарный день. Базарная площадь запружена народом.

На тележке самокатке сидит нищий, покрытый лохмотьями. Около него собралась кучка парней городских, и кто дает нищему кусок белого калача, кто бублик, кто пряник.

«Демка-чернец! Демка-чернец!» – слышится в толпе. Это и есть Демка-чернец, что сидит в тележке. Руки и ноги у него дергаются, он весь как на пружинах.

– Отчего это тебя дергает, Демушка? – спрашивают парни.

– По дьявольскому наваждению, от винопития необычного – водку жрал шибко в монастыре, за что и ангельского чина обнажен, расстригли.

Парни смеются.

– А с руками что у тебя поделалось, Демушка?

– Трясение велие, от велия дерзновения ручного, – девок щупал.

Общий взрыв хохота.

– А ноги что, Демушка?

– Все от беса... От ногам-скакания, от хребтом-вихляния, от очам-намизания: с бабами плясал, девкам подмигивал.

Веселая молодежь смеется. Цинизм нищего не смущает молодую совесть.

– А как же ты сказывал, что тебя под Полтавой ранили.

– Под Полтавой, братцы, точно.

– А самого Карла короля видал?

– Видал. Это и тележка его. У него отнял.

Опять хохот. Молодежи и этого довольно: ее на все хватит, – и на доброе, и на злое.

– А царя видал?

– Видал, и с ним за море езжал: немецкую водку пивал, по-россейски пьян бывал.

И это смешно тому, кому смеяться хочется.

– Калики перехожие! Калики перехожие! – кричат задние.

По площади идут слепцы с поводырем. Это они, те, которые пели в Киеве у ворот лавры, когда оттуда выходил царевич Алексей Петрович.

Калики не стареются, не во что стареться. Только маленький поводырь вырос с большого парня.

– Это саратовские калики, из Саратова, – кричат ребятишки.

Голос младшего калики, Бурсака, басит на это:

 
Мы из Саратова,
Из богатова,
Из Саранскова
Побиранскова,
А пачпорт у нас из града Ерусалима —
Бежали мы на волю от злова господина.
Отпустил нас другой господин —
Бог вышний един.
Мы корочку грызем —
Волюшку блюдем;
Пусты шты хлебаем —
Податей не знаем.
 

И вслед за тем калики затянули хором что-то строгое, мрачное, безнадежное. Шумливая молодежь затихла. И старые, и малые прислушивались к этому народному гимну, бесконечно-тоскливому, зловещему, беспросветному, как самая жизнь, которая их окутывала...

Внушительно звучал голос Захара Захребетника, покрывая голоса товарищей:

 
Уже жизнь сия окончивается
И день судный приближается.
Ужаснись, душе, суда страшного
И пришествия преужасного,
Окрились, душе, крилы твердости,
Растерзай, душе, мрежи прелести...
 

– Смотрите! Смотрите! Монах на крыше! – кричат в толпе.

– Что это такое? Что он делает?

И толпа бросилась к мясным рядам, где на плоской крыше одной лавки стоял высокий мужчина в монашеской рясе, в черном клобуке и с клюкою в руке.

Он простирает к небу руки, как бы молится, небо призывает в свидетели...

– Что он, лететь что ли хочет? – раздается голос.

– Молчи, щенок!

Монах снимает с головы клобук и высоко поднимает его на длинной клюке.

– Тс! Тс! Он говорит...

Монах действительно говорил.

– Послушайте, христиане, послушайте! – кричит он резко, отчетливо. – Много лет служил я в армии, у генерал-майора Гаврилы Кропотова в команде... Меня зовут Левин... Жил я в Петербурге. Там монахи едят в посты мясо и с блудницами живут. И в Петербурге из-за моря царь привез печати, три корабля, чем людей печатать... И запечатают всех антихристовою печатью, запятнают... И тот, кто зовет себя царем Петром, – и он не царь, не Петр... Он антихрист-антихрист! Слышите? Антихрист! И в Москве, и по всей земле люди мясо будут есть в Сырную неделю и в Великий пост... И весь народ мужеска и женска пола будет он печатать своими печатьми, а у помещиков всякой хлеб отписывать, и помещикам хлеба будут давать самое малое число, а из остального отписного хлеба будут давать только тем людям, которые будут запечатаны, а на которых печатей нет, и тем хлеба давать не станут... Бойтесь этих печатей, православные! Бегите от них, бегите в леса, укройтесь в пустынях! Солнце сошло с своего пути. Земля сорвалась... колышется... Последнее время... антихрист пришел... антихрист... антихрист...

Страшен вид фанатика. Седые волосы, словно иглы длинные, белые... рвутся от головы.

Народ в страхе разбежался. Площадь опустела.

– Ой! Ой! Ой! – кричал Демушка-калека. – Помогите! Помогите! Ой! Ой!

XXV
ЛЕВИН В ТАЙНОЙ КАНЦЕЛЯРИИ

В толпе, наэлектризованной безумною проповедью Левина на крыше и в ужасе разбежавшейся, нашелся один реалист, который не испугался, не принял слов фанатика на веру, и если вместе с прочими бежал с базарной площади, то не от призрака грядущего антихриста, бежал не прятаться, не спасаться, а с тем, чтобы извлечь из этого происшествия выгоду, – поживиться, выслужиться перед властями: он бежал прямо в пензенскую земскую контору с доносом, объявить государево «слово и дело».

Этот с реальным мозгом человек был пензенский мещанин, или обыватель, Федор Каменщиков.

Немедленно в монастырь явилась воинская команда – искать бунтовщика.

Левин не прятался, не отпирался. Это был человек с железною волею, которая только теперь сказалась в нем. Прежде, как человек нервный, как идеалист, он изливался в лирических порывах, когда порыв переходил пределы нравственной упругости, пределы упругости нервов, – нервы эти лопались, как стальная пружина, и воля его ломалась, разбивалась в порывах. Теперь эта воля словно окаменела в нем, – окаменели и нервы.

– Кто здесь Левин? – спросил офицер, явившийся с командою арестовать весь Предтеченский монастырь вместе с игуменом, Левиным и братиею. – Кто Левин?

– Се аз! – отвечал тот. – Я тот, которого вы ищете.

Он чувствовал, что только теперь начинается его дело, его борьба.

Игумен Феодосий, который еще так недавно посвящал его, плачущего, смиренного, которому этот робкий неофит покорно подавал ножницы для пострижения, – Феодосий не узнавал его. Арестуемый, падая на скамью в изнеможении, старый игумен шептал с ужасом: «Сатано! Сатано! Сатано!.. Аминь-аминь, рассыпися»...

Только у старца Ионы, с которым Левин успел подружиться в монастыре и влить в этого старика каплю своей энергии, дико блеснули глаза при арестовании, и он проговорил, глядя на Левина:

– Пускай прежде повесят нас под образами, а там и обдирают с них ризы.

Когда потом Левина, в губернской канцелярии, заковывали в железа, он, протягивая руки и ноги, сказал:

– И нозе мои, и руце мои, и главу мою закуйте... Закуйте и язык мой, да души не закуете...

На него закричали, чтоб он замолчал.

– Что кричишь? – Бей тростию по главе, рукою по ланитам... Сподоби мя оплевания.

Вместе с ним заковали и доносчика, реалиста Каменщикова.

– О, Варрава! Варрава! Ты не умер еще, – проговорил как бы про себя Левин, садясь с своим доносчиком в телегу, которая должна была везти их в Москву, как важных государственных преступников.

С ними отправлен был сержант Арцыбашев.

Дорогой Левин ласково заговорил с своим доносчиком, расспрашивал его о семье, о детях; но тот всю дорогу упорно молчал, раз навсегда заявивши: «Мне с тобой разговаривать не след, да и не о чем, мое дело сторона».

Левина везли из Пензы на Муром. Когда проезжали лесом, Левин попросил Арцыбашева остановиться.

– Для чего? – спросил Арцыбашев.

– Богу помолиться... Тут недалече покоится прах сестры моей, персть ее, пыль, зола.

Арцыбашев позволил. Левин, выйдя из телеги, упал на колени и поцеловал землю. При этом кандалы зазвенели на нем.

– Слышишь, сестра моя, слышишь? – сказал он восторженно. – Это не оковы звенят, не железо, а золото... Из него куют мне золотой венец вместо тернового.

И он снова поцеловал землю.

– Прощай, прощай, прощай! Скоро увидимся.

Встав с земли и подняв руки к небу, он радостно воскликнул:

– Вон она, над лесом летит! Это душа ее... золотой венец, золотые волосы!

Потом, оборотясь лицом к западу, с горестью произнес:

– А ты где? Ты где, добрая моя? Увижу ли тебя когда-нибудь?

17 апреля Левина привезли в Москву и сдали в Тайную канцелярию. Все, что он имел, отобрали у него. Когда в Муроме отказались дать почтовых лошадей под колодников, то Левин сам купил для дальнейшего своего следования вместе с своим доносчиком и сержантом, купил на свой счет телегу, сбрую и пару лошадей, одну каурую, а другую гнедо-пегую... Таковыми названы эти исторические лошади в следственном архивном деле о Левине... У Марка-королевича, югославского героя, был «кудрявый» конь, «шарац», с барашковой шерстью, у Александра Македонского был буцефал-конь, у Левина – каурый и гнедо-пегий... За все это он заплатил 14 рублей! Таковы были тогда цены на все, в том числе и на жизнь человеческую... Отобрали у Левина дорожный пуховик, две подушки, лошаковое одеяло, серебряную печать, кошелек с замком, все это, вместе с 10-ю оставшимися у него алтынами, становилось государственным достоянием.

– Разделиша ризы моя по себе, – шептал он, когда его раздевали перед допросом.

Жаль только ему было расставаться с святцами, подаренными ему Ксениею и служившими для него дневником и памятною книжкою. Там, против 24 генваря под именем «Ксения» подписано было: «Тобою, светлая, пресветися душа моя. С тобою, чистая, убелюся паче снега».

Наконец он предстал перед грозного Андрея Ивановича Ушакова, который собственно по наружности был совсем не грозен. Полненький, жирненький, гладенький, с вздернутым носиком, с ожиревшими серыми глазками, он напоминал царскую ключницу, которой недоставало только телогреи и бабьей кики. Он ходил с развалочкой, говорил медленно и ласково, и когда подписывал смертные приговоры, то всегда старался, чтоб росчерк пера вышел покрасивее. Даже выражение «смертная казнь» он всегда старался смягчить тем, что слово «казнь» писал с «ерем» в середине, «казьнь», и когда ему говорили, что следует писать без «еря», он отвечал: «С ерем, друг мой, помягче». Когда в его присутствии пытали подсудимых, то лицо его выражало полнейшее добродушие, и когда пытаемый, не вынося мук, кричал: «Скажу, все скажу!» и часто лишнее, чтоб только избавиться на секунду от адских мук, вздохнуть, не задохнуться, не умереть под пыткой, Андрей Иванович обыкновенно говаривал с улыбочкой: «Хорошее это дело – пыточка, не мучишь по крайности долго человека, сразу скажет». Зато кучеру своему никогда не позволял стегать лошадей, даже слегка. «Что ты живодерничаешь? Блажен, иже и скоты милует», – обыкновенно замечал он.

– Что, друг мой, скажешь хорошенького? – ласково спросил он Левина, когда того ввели в канцелярию.

Левин молчал, озадаченный такими словами.

– Благополучно ли доехать изволил из Пензы? – продолжал Ушаков все тем же тоном.

Левин опять молчит.

– Сказывают, у вас в Пензе антихрист появился? А? Молчание.

– Жаль, жаль... так как же, друг мой? Экой ты неразговорчивый какой... А мне бы любопытно было узнать об антихристе-то... И насчет печатей – любопытно, любопытно...

Потом, обратясь к подьячим, сказал:

– Допросите его по пунктам. Меня он не хочет огорчать.

Начался допрос. Так как вопросные пункты вертелись исключительно на антихристе, то есть, с кем именно говорил подсудимый об антихристе, связывая его имя с именем царя, то Левин ничего не скрыл, смело отвечая на каждый вопрос.

Допрашивающие смотрели на него с удивлением, а в масляных глазках Ушакова светилось какое-то сладострастное удовольствие, точно они хотели сказать: «Вот лакомый кусочек – просто находка»...

Никакого запирательства, никакой робости, но и ничего лишнего, словно дельный студент сдает экзамен на кандидата.

Говорил он об антихристе с протопопом Лебедкой, с духовным отцом князя Меншикова.

Допрашивающие переглянулись. Ушаков ласково кивнул головкой.

Говорил с князем Прозоровским, монахом Невской лавры.

Говорил с келейником митрополита Стефана Яворского, Машкариным.

При имени Стефана Яворского у Андрея Ивановича разлилось по лицу умиление и ангельская доброта.

Говорил с дьяком дома Стефана Яворского, с Кублицким.

В селе Конопати в церкви и в Пензе – на площади громко возвещал народу пришествие антихриста в лице царя.

Говорил об нем с попом села Конопати, Глебом Никитиным, который и грозил связать его за это в церкви.

Говорил с попом своей деревни – Левиной, Чирчим тож, с Иваном Григорьевым.

С двоюродными братьями своими, Разстригиными, служившими в Преображенском полку, говорил об антихристовых печатях, привезенных царем из-за моря в трех кораблях.

Говорил со всеми своими родными, Левиными, в деревне.

С драгунским капитаном Саловым, с саранским комиссаром Языковым, с игуменом Феодосием, с монахом Ионою, глубоко уверовавшим в проповедь об антихристе и кончине света.

Антихрист, антихристова печать, три корабля с печатями, антихристовы клейма, печатать людей будут, пятнать между большим и указательным пальцами, обдирать образа, монахи едят мясо, спят с блудницами, у помещиков будут хлеб отбирать...

– Любопытно, любопытно, друг мой, много любопытного ты мне рассказал, спасибо, спасибо, мой друг, – говорил Андрей Иванович, ходя или, вернее, катаясь шариком по канцелярии и с наслаждением потирая свои пухленькие ручки. – А я этого, признаюсь, и не знал, сидючи в своей Тайной канцелярии... А оно вон что, на поди! Три корабля печатей... Ах ты, Господи! Вот и угадай его, антихриста-то. Спасибо, мой друг, что предостерег. А я-то, старый дурак, думаю себе: царь Петр Алексеевич. Служу ему верой и правдой. А тут вон что оказывается – он нас всех морочил. Ну, спасибо, спасибо, друг мой, как бишь тебя зовут-то? Василий, а по отчеству?

Левин опять молчал.

– Савин, – подсказал один подьячий.

– Да-да, Василий Савич, спасибо, дружок Василий Савич, что глаза мне открыл... Ну так как же насчет печатей-то? Где эти корабли с ними стоят? У Котлина острова, говоришь? Вот бы мне изловить их, печаталыциков-то этих, да в Тайную. А? Как ты думаешь, дружок?

Молчание.

– Так и митрополит Стефан, говоришь, знал об этом? А? Как же ему, святителю, не стыдно было от меня таить? А мы с ним други-приятели. Ну-ну! Вот истинно: не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Ну, а насчет самого антихриста-то? Так ты, дружок, заподлинно ведаешь, что он во место царя к нам явился? А? Каков молодец! Как подвел-то нас всех! Каково! Ну, если б не ты, Василий Савич, если б ты не вывел его «а чистую воду – быть бы нам всем с печатями.

Потом, подойдя к подсудимому и ласково глядя ему в глаза, спросил:

– Какое твое иноческое имя?

– Варлаам.

– Так ты, чернец Варлаам, стоишь на том, что показал ныне на допросе?

– Стою.

– Ну, так теперь, друг мой, мы с тобой об этом в застенке поговорим. Без этого нельзя, – так, пустая форма, как ныне модники говорят, – одна пустая форма этот застенок, и больше ничего. Разговаривать в застенке – все одно, что после бани блины есть: весело, и на душе легко становится.

А потом, обратясь к секретарю, Ушаков сказал:

– Напиши синоду, чтобы он незамедлительно обнажил инока Варлаама от монашеского чина. А также послать нарочных за всеми, которые значатся в его оговоре.

Он махнул рукой, Левина увели.

– До свиданья, мой друг, – сказал ему вслед Андрей Иванович. – Вот оно что значит книг-то зачитываться, от них и мысли пойдут, а мысли никогда до добра не доводят, – заметил Ушаков по уходе Левина. – Нет ничего хуже мыслей. А жили бы тихо, по нашему – держали бы синицу в руках, – ну, и лучше было бы.

Андрей Иванович был реалист до мозга костей, он твердо помнил, что обухом всякую плеть перешибешь. Но зачем ее перешибать, когда можно расплести? И он расплетал.

В тот же день нарочные поскакали в Петербург, в Пензу, в Симбирск, в Саранск, в Жадовскую пустынь, в Левино, в Конопати, в Рязань. Со всех сторон везли оговоренных, которые должны были помочь развязать страшный узел, завязанный Левиным.

Начались допросы, передопросы, очные ставки и пытки, пытки без конца. Андрей Иванович как сыр в масле катался. В каких-нибудь две-три недели он успел стянуть к узлу все нитки, концы которых были разбросаны по всей России, начиная от Петербурга и кончая Конопатями и деревней Левиной.

В десятых числах мая дело казалось ему до того ясным и таким интересным, что когда 13 мая Петр выехал из Москвы в Астрахань, то Ушаков послал свой доклад по этому делу вдогонку за царем, спрашивая его:

«Старцу Левину по окончании розысков какую казьнь учинить и где, в Москве или на Пензе?»

«Он же, Левин, показал на родственников своих, четырех человек, что при них злые слова в доме говорил, да вышеписанные же слова говорил он в церкви всенародно при капитане да при комиссаре».

«По его же, Левина, расспросу касается нечто до рязанского архиерея, токмо ныне без расспросу старца Прозоровского нельзя того явственно признать, и ежели по расспросу онаго покажется до него, архиерея, важность, и его допрашивать ли и где, в синоде ли или в Тайной канцелярии, и как его содержать?»

Доклад этот застал Петра уже в Коломне, куда он, отправляясь в персидский поход, приплыл из Москвы водою.

Доклад подали ему в тот момент, когда он собирался выходить на берег. Прочитав бумагу, он сказал с сердцем:

– Опять попы да монахи! Они, точно кроты, роют под мой трон. О! Долгогривые и долгоязычные! Если я не укорочу им эти языки, то дети, внуки и правнуки их, рано ли, поздно ли, перевернут вверх дном российское царство... Кроты выйдут из земли, попомните меня! – сказал он, обращаясь к окружающим. – Теперь они без глаз, воют, яко слепые, из-за перстного сложения и из-за трегубой аллилуии. А тогда у них глаза будут, и они объявят войну царям и Богу, и еще неведомо, на чьей стороне останется виктория.

И он тут же положил резолюции по каждому пункту доклада. Против первого пункта, где Ушаков спрашивал – «В Москве или на Пензе учинить Левину казьнь», царь собственноручно написал: «На Пензе». По второму пункту Петр положил резолюцию: «Следовать и смотреть, дабы напрасно кому не пострадать, понеже и временем мешается, и завирается» (т. е. Левин и путается и завирается). Относительно Стефана Яворского царь написал: «Когда важность касаться будет, тогда сенату придти в синод и там допрашивать, и следовать чему подлежит».

Потом, обращаясь к приближенным, Петр сказал:

– Сей малороссийский народ и зело умен, и зело лукав. Он яко пчела любодельна дает российскому государству и лучший мед умственный, и лучший воск для свещи российского просвещения, но у него есть и жало. Доколе россияне будут любить и уважать его, не посягая на свободу и язык, дотоле он будет волом подъяремным и светочью российского царства; но коль скоро посягнут на его свободу и язык, то из него вырастут драконовы зубы, и российское царство останется не в авантаже.