Текст книги "Ирод"

XVIII

– Твой поцелуй, Мариамма, ценнее для меня короны Иудеи и лаврового венка победителя, – задыхаясь от радостного волнения, проговорил Ирод. – Отчего же только голову?

– Победителю венчают лаврами именно голову, – отвечала Мариамма. – Пусть мой первый поцелуй будет твоим лавровым венком.

В эту минуту вошел Рамзес, единственный человек, входивший к царю без доклада. Ирод выхватил меч, намереваясь поразить вошедшего.

– Раб! – яростно проговорил он. – В такую минуту…

– Римский гонец со страшными вестями! – неустрашимо проговорил Рамзес.

– Страшными?.. Что может быть страшнее моего гнева? – воскликнул Ирод.

– Антоний и Клеопатра разбиты наголову и бежали.

– Земля сорвалась с основ и летит в бездну!.. Где гонец?

– Он умер на ступенях дворца… Успел только сказать, что Антоний и Клеопатра разбиты, и хлынувшая гортанью кровь задушила его… Конь его также пал.

Едва Ирод вышел из покоев жены, как его встретил Соем.

– Другой гонец, от Квинта Дидия, – сказал он. – Вот письмо.

Ирод торопливо вскрыл послание и молча прочел его. Внутренняя борьба видимо отразилась на его энергичном лице. Но скоро оно приняло решительное выражение: быстрый ум его выбрал то, что ему следовало делать…

– Мировое событие, – проговорил он как бы про себя, – две половины вселенной столкнулись, и одна рухнула в бездну… Квинт Дидий пишет мне, что многочисленный флот Антония и Клеопатры столкнулся у мыса Акциума, в Адриатике, с римской флотилией Октавиана. Там со своим личным флотом с пурпурными парусами находилась и Клеопатра, воображавшая, что это будет интересное театральное зрелище. И вот когда в битву вступило до семисот пятидесяти кораблей, Клеопатра, несмотря на то, что Антоний, трепеща за свою возлюбленную, оградил ее шестьюдесятью кораблями египетской эскадры, Клеопатра, пишет, испугалась и на всех своих пурпурных парусах пустилась в открытое море. Антоний, увидав это, бросил битву и помчался за своей погибелью… О, безумец!

Ирод вдруг задумался. Он поставил себя на место Антония, а вместо Клеопатры вообразил Мариамму… Испуганная Мариамма убегает… Она в ужасе… она может погибнуть, попасть в руки врагов… Что тогда сделал бы Ирод?

Соем молча ждал. Ирод как бы очнулся и провел рукою по лбу.

– Несчастный! – сказал он. – Битва была проиграна… Весь флот сдался счастливому победителю, юному Октавиану… Весь мир в его руках! Теперь он извещает своего военачальника, Квинта Дидия, что ему не сдались только сухопутные легионы Антония, его гладиаторы, которые из Кизика стремятся к нему на помощь, в Египет; так Дидий должен перерезать им путь. И он просит моей помощи… Я дам ему эту помощь!.. Солнце Востока закатилось, встает солнце с Запада… Я иду навстречу восходящему светилу…А обыскали тело первого гонца? Нет на нем бумаг? – спросил он вошедшего Рамзеса.

– На нем, господин, ничего не нашли, – отвечал последний, – он прискакал из Пелузия, от Навмарха Клеопатры.

– А! И ты, ехидна, за Ирода прячешься, – с презрением проговорил Ирод.

– А где теперь Октавиан? – спросил Соем.

– В Родосе… К нему я и отправляюсь немедленно… Льву надо глядеть прямо в глаза, и тогда он не растерзает… Я это испытал в дебрях Петры, когда бежал от Антигона и парфян.

В тот же день Ирод отдал приказ, чтобы часть отрядов, не участвовавших в битве с арабами и потому неутомленных, немедленно выступила в Тир на помощь Квинту Дидию.

Наконец, накануне своего отъезда из Иерусалима, Ирод позвал к себе Ферора.

– Брат! – сказал он с грустью в голосе. – Завтра я отправляюсь в неведомую страну, в неведомую потому, что, быть может, там я перейду в загробный мир… Как примет меня новый повелитель вселенной, известно одному Богу… Надо быть готовым ко всему… Я отправляюсь не в порфире и не в царской диадеме и, как десять лет тому назад в Рим, даже не в одежде просителя, а в рубище виновного… Если меня там постигнет казнь, ты владей Иудеею… В союзе с арабами, которые ненавидят римлян, еще возможна борьба с Римом. Не отдавай никому моей Иудеи без бою… Клянешься мне в этом?

– Клянусь, мой царь и брат! – восторженно отвечал Ферор. – Если Богу угодно будет, чтобы я потерял Иудею, то Рим получит только пустыню! Мы все умрем за свой священный город и за святая святых!

– Благодарю, брат. А теперь позаботимся о наших близких. Тебе я оставлю твою и мою мать, нашу сестру и моих детей. Отвези их, как и все ценное, в Масаду.

– А царица и ее мать? – спросил Ферор.

– О них другая забота: я отправлю их в Александрион, в девичий удел моей тещи Александры, подаренный ей еще ее отцом Гирканом. С ними я отправляю Соема… Я ему дам особые инструкции.

– Так детей разлучишь с матерью?

– Да… Женское общество для них вредно… Пусть растут среди воинов… Завтра еще увидимся, – сказал в заключение Ирод, отпуская брата.

Затем он велел позвать Соема.

– Помнишь участь, постигшую Иосифа, мужа моей сестры, Саломеи? – спросил он ошеломленного этим вопросом царедворца.

– Помню, царь.

– Помни, та же участь постигнет и тебя, если ты не сохранишь в тайне то, что я тебе сейчас прикажу… Где кости Иосифа?

– Они лежат, обглоданные крысами, в твоем подземном тайнике.

– И твои будут лежать там, если выдашь кому-либо тайну твоего царя… Я не требую от тебя клятвы: клятвы всегда нарушаются… Нарушил ее и Иосиф… Вот моя тайна: как только я оставлю Иерусалим, ты сопровождай царицу и ее мать в Александрион… Они уже предупреждены: когда в Иерусалим придет весть о моей смерти, пусть умрут и они от твоей руки. Понял?

– Понял, великий царь.

– Помни же Иосифа… Можешь идти.

Соем вышел совершенно растерянный. Никогда Ирод не обращался с ним так сурово. И такой грозный тон! Еще сегодня он откровенно говорил с ним о поражении Антония и Клеопатры, о своем решении ехать к Октавиану, и вдруг такие угрозы. За что? За какое-то будущее, неизвестное. Соем старый царедворец. Он служил и Гиркану и, кроме милостей, ничего не видел от старика. Да и Ирод всегда отличал его, как своего личного друга. Недаром только ему он доверил совершение тайного убийства Иосифа. И теперь он доверил ему же свою жену и тещу с приказанием убить их в случае его смерти.

«Это что скажет будущее», – решил про себя Соем.

Но на другой день Ирод не выехал из Иерусалима, как предполагал, а, взвесив в своем лукавом уме шансы за и против Антония, решил, как и всегда, поступить двулично. В ту же ночь он отправил гонцов в Пелузий к Антонию со словесным предложением убить Клеопатру, объявить себя фараоном, немедленно собрать в Пелузий все силы Египта и вместе с ним, Иродом, встретить Октавиана и стереть его с лица земли. Антоний с теми же гонцами прислал писанный ответ: Марк Антоний, униумвир вселенной, скорее удавит Ирода, как собаку, и отдаст его красавицу жену в наложницы своему рабу, чем примет его гнусное предложение. Так еще был уверен в своей непобедимости Антоний!

– А! Uniumvir! – злобно прошептал Ирод, бросая в огонь обидный ответ Антония, и в тот же день выступил из Иерусалима, захватив с собой несколько мешков золота.

В Тире, куда уже прибыли его отряды для Квинта Дидия, Ирод сел на корабль и отплыл к Родосу. Благоприятная погода все время ему сопутствовала, и легкая трирема его неслась по гладкой поверхности моря, как птица.

Прибыв в Родос, хитрый идумей скоро уразумел положение дел. Он понял, что юный победитель Антония еще не считал себя победителем. Зачем ему было медлить и от Акциума переплывать море, чтобы бездействовать в Родосе и дать Антонию и Клеопатре собраться с силами и раздавить победителя? Зачем он от Акциума не погнался за побежденными беглецами по пятам, парус за парусом, весло за веслом, руль в руль?

«А! Юный сфинкс ждет меня: что я скажу, – с гордой радостью подумал Ирод. – Теперь ты для меня не сфинкс… Я теперь в роли Эдипа, только без Антигоны… О Мариамма! Я еще увижу тебя… Первый поцелуй все еще за тобой…»

Наконец он предстал перед юным сфинксом без царской диадемы. Ирод заметил, что юноша возмужал; молодое лицо носило уже следы забот, бессонных ночей, тревожных дум. Но глаза, все те же глаза сфинкса, хотя Ирод уже и мог читать в них… Только глаза эти стали еще ласковее, чем тогда, в Риме, в сенате, восемь лет назад. Тут же был и Агриппа, школьный товарищ и друг сфинкса, с добрым открытым лицом.

Ирод приблизился, как говорит Иосиф Флавий, «с царским достоинством».

– Я, цезарь, – начал Ирод, – поставленный Антонием и тобою царем над иудеями, делал, не скрываю этого, все от меня зависевшее для того, чтобы быть полезным Антонию, которому сенат и народ римский вручили судьбы Востока. Не скрою и того, что ты, во всяком случае, видел бы меня с оружием в руках и моими войсками на его стороне, если бы мне не помешала война с арабами. Но я все-таки по мере моих сил послал ему подкрепления и многотысячные запасы провианта. Еще больше! Даже после поражения его при Акциуме я не покинул моего благодетеля: не имея уже возможности быть ему полезным в качестве соратника, я был ему лучшим советником и указывал ему на смерть Клеопатры как на единственное средство возвратить себе потерянное. Если бы он решился пожертвовать ею, то я обещал ему помощь деньгами, надежные крепости, войско и мое личное участие в войне против тебя. Но страстная его любовь к Клеопатре и сам Бог, осчастлививший тебя победой, затмили его ум. Так, я побежден вместе с Антонием, и после его падения я снял с себя венец. К тебе же я пришел в той надежде, что мужество достойно милости, и в том предположении, что будет принято во внимание то, какой я друг, а не чей я был друг!

Стоя в стороне, Агриппа с добродушной улыбкой слушал эту речь, и добрые глаза его, казалось, говорили: «Умная бестия! Что и говорить!» Да и в глазах сфинкса можно было прочесть: «Гм… нашего поля ягодка… пивал воду из Тибра, а ловкие речи – из уст Цицерона…»

– На это я отвечу тебе, Ирод: никто тебя не тронет! – медленно выискивая настоящие выражения, приличные его сану, начал Октавиан. – Ты можешь отныне еще с большей уверенностью править твоим царством. Ты достоин властвовать над многими за то, что так твердо хранил дружбу. Старайся же теперь быть верным и более счастливому другу и оправдать те блестящие надежды, которые вселяет мне твой благородный характер. Антоний хорошо сделал, что больше слушался Клеопатры, чем тебя, так как благодаря его безумию мы приобрели тебя. Ты, впрочем, кажется, уже начал оказывать нам услуги: Квинт Дидий пишет мне, что ты ему послал помощь против гладиаторов. Я не замедлю официальным декретом утвердить тебя в царском звании и постараюсь также в будущем быть милостивым к тебе, чтобы ты не имел причины горевать об Антонии.

«“Милостивым”… Ах ты, мальчишка всемогущий!» – с радостным облегчением подумал Ирод.

На заднем плане приемного покоя молча стояли военные трибуны, консулы и ликторы с их неизбежными пучками палок и секирами. Ирод только теперь заметил их. Но тут же, рядом с Октавианом, на столе, покрытом пурпурным виссоном, Ирод увидел золотые диадемы вперемешку с обнаженными мечами.

– Диадемы – для союзников Рима, мечи – для врагов его, – с улыбкой указал на стол юный сфинкс и, взяв со стола одну диадему, возложил ее на Ирода.

К нему подошел Агриппа, чтобы поздравить с императорской милостью (в то время слово «император» еще не означало того, что стало означать впоследствии).

– Мне приятно поздравить Ирода, хотя поздравление от неизвестного менее ценно для поздравляемого, чем оно стоит для поздравляющего, – сказал он. – Ты меня не знаешь.

– Кто знает победителя Антония, тот знает и Агриппу, если даже никогда не видал его, – отвечал Ирод.

– А я лично знаю тебя, царь Ирод; мое сердце, – пояснил Агриппа, – отметило тебя еще тогда, когда восемь лет назад ты стоял в сенате под трибуной, с которой за тебя громил нас Мессала.

– А стоустая молва о доблестях Агриппы давно вписала его имя во святая святых моего сердца, – сказал Ирод.

– Мы еще будем у тебя в гостях, царь Ирод, когда поведем легионы через твое царство в страну пирамид и сфинксов, которую я жажду увидеть, – сказал Октавиан, отпуская Ирода.

Полный гордого удовлетворения возвращался Ирод в Иерусалим, мечтая получить, наконец, от Мариаммы первый, настоящий поцелуй.

Но его ожидало горчайшее из всех разочарование.

XIX

Еще из Тира Ирод отправил гонцов в Иерусалим к Ферору и в Александрион к Мариамме и Соему с известием о своем торжестве и приказом, чтобы Мариамма и Александра возвращены были из Александриона в Иерусалим, а равно, чтобы возвращались туда же из Масады его мать, Кипра, и сестра, Саломея, с его малютками-детьми и со всем придворным штатом.

Когда Ирод приближался к Иерусалиму и с последнего горного спуска увидел башни святого города и его стены, навстречу ему выехал Ферор на великолепном арабском коне, имея по сторонам двух маленьких всадников, царевичей Александра и Аристовула, восседавших на разукрашенных осликах. Тут же находился и отряд галатов.

– Осанна! Радуйся, царь иудейский! – приветствовали его воины.

В Вифлеемских воротах Ирод был встречен всем составом синедриона с дряхлым раби Семаия и раби Авталионом во главе.

– Осанна! Благословен грядущий во имя Господа! – воскликнули и чины синедриона.

Ирод радостно благодарил всех и направился во дворец, ссылаясь на усталость с дороги, но, в сущности, затем, чтобы скорее увидеть Мариамму и получить от нее поцелуй.

Но Мариамма встретила его таким негодующим и уничтожающим взглядом, какого он у нее никогда еще не видел. Она даже не позволила ему прикоснуться к своей руке.

– Мариамма! Ты не узнаешь своего царя, повелителя и мужа! – повелительно воскликнул он.

– Я знаю царя Ирода, но мужа у меня больше нет, – гордо отвечала молодая женщина.

– Но я твой муж…

– Да, был им и осквернял тело невинной девочки… Теперь я очистилась от твоей скверны и буду принадлежать Богу отцов моих.

– Но что случилось? – недоумевал Ирод.

– Ты сам знаешь.

Все мужество покинуло Ирода. Он так любил Мариамму, так боялся потерять ее, что забыл всю свою гордость, все свое величие. Он жаждал только ее ласк, ее дивного взгляда. И он видел в ее глазах только негодование и отвращение. Он не мог этого вынести и упал на колени:

– Мариамма! Пощади меня! Я хочу еще жить! Себя пощади!

– Прочь от меня, гадина! – отстранилась молодая женщина.

– Рабыня! – прошипел Ирод, обнажая меч.

– Повторение! – презрительно сказала Мариамма. – Теперь я не оскверню моей груди обнажением ее перед тобой… – И, не взглянув даже на Ирода, вышла.

Это бурное объяснение было подслушано хитрой Саломеей и царским виночерпием Кохабом, преемником виночерпия Рамеха, помогавшего когда-то Малиху отравить Антипатра, отца Ирода. Саломея, как только воротилась из Масады в одно время с возвращением из Александриона Мариаммы, тотчас начала вести подкоп под благосостояние и жизнь последней. Она видела, что Мариамма за что-то озлоблена против Ирода. Знала она также и о прежних бурных сценах между Иродом и Мариаммой и теперь воспользовалась своими знаниями. Она подкупила Кохаба донести Ироду, будто Мариамма подговаривала его отравить царя.

– Видишь, Кохаб, теперь самая удобная минута все сказать царю, – прошептала Саломея, услыхав, что Мариамма после бурной вспышки оставила Ирода одного, – за это царь вознесет тебя превыше всех.

– На крест разве, на Голгофу? – в нерешительности проговорил виночерпий.

– Нет! Нет! – настаивала хорошенькая идумейская змея. – Иди! Пользуйся моментом, он не повторится! – И Саломея, заслышав шаги брата, скользнула как тень и исчезла в переходах дворца.

Едва Ирод, потрясенный до глубины души, вышел в следующий покой, как перед ним распростерся ниц Кохаб.

– Это что такое? – сурово крикнул Ирод, останавливаясь.

– Великий царь! Не смею взглянуть на твое светлое лицо, – простонал негодяй.

– Чем виноват? Какое совершил преступление? – спросил Ирод.

– Не совершил, великий царь, а дерзаю отклонить его от священных глав царя и царицы.

– Встань и говори, в чем дело? Говори только истину.

Кохаб поднялся и губами коснулся края тоги Ирода (он был в римской тоге).

– Не смею произнести священного имени, – пробормотал изменник.

– Какого имени?

– Священного имени царицы.

Ирод задрожал.

– Говори, негодяй! – крикнул он. – Или вместе с мечом проглотишь свой гнусный язык.

– Не царица, великий царь… Нет, от имени царицы презренный евнух, черный Куш, подговаривал меня отравить твою священную особу… Я ему не поверил: великая царица не помыслит на жизнь своего царственного супруга. Это презренный черный Куш взводит на нее клевету… Его подкупила ревнивая египтянка, Клеопатра, которая, говорят, из ревности выколола глаза на портрете царицы.

– Хорошо, – сказал Ирод с бурей в душе, – я велю допросить черного Куша под пыткой, если он откажется сознаться в своем преступлении на очной ставке с тобой. Иди!

Увидав после того Рамзеса, приказав ему все приготовить в опочивальне для омовения с дороги и позвать немедленно Соема, Ирод прошел прямо в опочивальню.

Едва он умылся и переоделся, как вошел Соем. На лице его был написан смертный страх, но Ирод, сам полный тревоги и злобы, не заметил этого. Дело в том, что обиженный Иродом перед отъездом к Октавиану и уверенный, что на Родосе Ирода ждет смерть, Соем все открыл Мариамме и Александре, поклявшись им, что рука его, несмотря на грозный приказ царя, на них не поднимется.

– Тебе ничего не известно о заговоре на мою жизнь? – спросил Ирод, едва вошел Соем.

– Я первый донес бы об этом царю, – отвечал последний.

– Так знай же: сейчас виночерпий Кохаб донес мне, будто евнух царицы, черный Куш, от имени Мариаммы уговаривал его, Кохаба, отравить меня. Как вел себя евнух в Александрионе?

– Как самый верный слуга царицы, – отвечал Соем.

– А царица?

– Царица часто плакала о детях и несколько раз посылала своего евнуха в Масаду наведываться о здоровье царевичей, а потом приказывала ему рассказывать о них: ведь черный Куш почти вынянчил царевичей, как когда-то нянчил и маленькую Мариамму-царевну, ныне твою супругу, да хранит ее Бог!

– Хорошо… Так ты дай прежде очную ставку Кохабу с черным Кушем, а если последний будет запираться, допроси его под пыткой и сегодня же доложи мне обо всем.

Обвиненный, однако, ни в чем не сознался. На очной ставке с Кохабом он горячо обвинял последнего в клевете, призывал во свидетельство своей невинности и невинности Мариаммы всех богов Египта и Нубии, и Бога Израилева, и всех богов Востока. Наконец его подвергли жесточайшим пыткам, но и тут он ничего не сказал.

– Пусть сгниет во мне язык мой, если я скажу вам что-либо ко вреду моей царицы! – воскликнул он, наконец не выдержав мучений. – Одному царю я скажу все.

Ирод велел привести его к себе. Весь в крови предстал перед своим мучителем полуживой страдалец.

– Что ты хотел сказать мне о твоей царице? – спросил Ирод, выслав всех от себя.

– О царь! Вспомни, как тебя любила маленькая Мариамма, – с плачем проговорил допрашиваемый.

Слова эти удивили Ирода. Действительно, Мариамма когда-то любила его детской любовью. Потом она переменилась к нему с того рокового дня, когда он грозился распять на кресте все население Иерусалима. Теперь ему казалось, что она никогда его не любила. И вдруг этот жалкий старик, этот окровавленный черный Куш напомнил ему блаженную молодость, маленькую Мариамму, которая не по-детски страстно ласкалась к нему, нежно обнимала его шею своими маленькими ручками…

– Она никогда не любила меня, – мрачно сказал он.

– О царь! Вспомни только, когда ты, играя с нею во дворце, молодым принцем, изображал из себя Кира, царя персидского, Мариамма, которой было тогда лет шесть, представляла из себя Томириссу, царицу скифских амазонок… Я изображал ее боевого коня и, стоя на четвереньках, ржал по-лошадиному, а Мариамма сидела на мне с луком и стрелами… А раби Элеазар также был конем, твоим конем, и также ползал на четвереньках и ржал… Ты сидел на нем и вызывал на бой Томириссу… Мариамма пустила в тебя стрелу… ты упал, притворился мертвым… Мариамма бросилась к тебе, ты был без движения, казался бледным. О, как рыдала тогда бедненькая Мариамма, думая, что ты мертв…

Ирод сидел безмолвно, опустив голову. Лицо его судорожно подергивалось.

– Да, я помню это, – сказал он со вздохом.

– А потом, когда ты открыл глаза, как страстно она целовала тебя от радости, что ты живой, – продолжал старый евнух. – Или, помнишь, ты был Давидом, а раби Элеазар – Голиафом, с львиной шкурой на плечах…

– Голиаф старался схватить и увести в плен Мариамму, которая пряталась за меня, а ты поражал пращой Голиафа, и Мариамма радостно хлопала ручками и говорила, целуя тебя: «О мой Давид! Мой милый Давид!» Без тебя она жить не могла… Каждое утро, бывало, спрашивает: «Черный Куш! Когда же придет мой Ирод?»

Музыкой для Ирода звучали эти слова старого евнуха. Чем-то светлым, невинным веяло от этих воспоминаний, от этого невозвратно умчавшегося прошлого… Тогда Ирод был счастлив… На душе его, на совести не было ни капли крови, ни одной язвины на сердце… Его любили, любила эта самая Мариамма… А теперь? Слава, власть, дружба великих людей, и ни одного любящего сердца.

Ирод почувствовал, как что-то теплое упало ему на руку. То были слезы.

– О царь! И это невинное существо, эту Мариамму, ты приказал Соему убить! – продолжал старый евнух.

Ирод вскочил как ужаленный. Куда девались его слезы, теплота размягченного воспоминаниями сердца! Бешеная ревность снова закипела в его душе. Как всякий ревнивец, он тотчас же вообразил, что, пользуясь пребыванием в Александрионе и его отсутствием, Мариамма изменила ему для Соема. Так вот как сохранил его тайну льстивый слуга царя! Вот кому доверил он свою похотливую жену! Недаром Кипра говорила, что эта лицемерка так похотлива…

Соема он даже не допустил к себе на глаза, а, отпустив черного Куша, приказал позвать пытавшего его палача, велел немедленно отрубить голову Соему и труп его бросить в подземный тайник, где, по словам Соема, белели обглоданные крысами кости Иосифа, мужа коварной Саломеи.

В тот же день Ирод созвал семейный совет: мать Кипру, брата Ферора и сестру Саломею. На семейном совете Мариамма осуждена была на смерть, хотя казнь решено было отложить, а до того времени положено было заточить царицу в одну из царских темниц. Против этого восстал злой демон семейства Ирода – Саломея.

– Что скажет народ, когда узнает, что последняя дочь Асмонеев живою заточена в тюрьму? – возражала она. – Я уверена, что народ восстанет, чтобы освободить ее. Вспомните прием народом ее брата Аристовула в храме на празднике «кущей». Пусть ее смерть будет лучше тайною для всех. А когда народ узнает о ее кончине, тогда объявить ему, что она умерла скоропостижно от посетившей город эпидемии.

В то время действительно в Иерусалим из Аравии проникла чума вследствие гниения двенадцати тысяч трупов, оставленных арабами в битве с иудеями при Филадельфии.

Ирод никому не соглашался поручить казнь своей жены: он решил убить ее собственноручно.

– Она моя, и я должен сам послать ее на лоно Авраама, – сказал он в заключение.

В ту же ночь, когда во дворце все уже спали, Ирод тихо прошел на половину жены. Войдя в ее опочивальню, он увидел, что Мариамма молится. Жалость и любовь снова шевельнулись в его сердце. Она стояла такая стройная, нежная, в легкой белой тунике, с распущенными золотистыми волосами, которые шелковой волной ниспадали на ее плечи и спину.

– Мариамма! – тихо окликнул он молящуюся.

Мариамма даже не оглянулась, а только молитвенно подняла руки.

– Мариамма! – повторился оклик.

То же молчание, только оголенные от туники руки поднялись еще выше.

– Мариамма!

Нет ответа!.. Меч блеснул в руке Ирода и вонзился в спину несчастной женщины ниже левой лопатки.

Мариамма пошатнулась назад и мертвая упала в объятия Ирода.

– Теперь ты моя! – безумно прошептал убийца, опрокидывая к себе прекрасную головку своей жертвы и страстно целуя ее в мертвые уста. – Теперь ты дала мне поцелуй, упрямица!

Он буквально обезумел. Подняв мертвое горячее тело убитой, кровь которой обагрила всю грудь убийцы, он положил ее на низкое ложе из слоновой кости и золота и, бормоча несвязные ласки и проклятия, продолжал осыпать поцелуями лицо, голову, волосы, грудь и все нежное, прекрасное тело несчастной мученицы, пока оно совсем не похолодело.

Потом, к утру уже, он сам обмыл мертвое тело, надел на усопшую чистую белую тунику и положил на постель, словно бы Мариамма спокойно спала на ней. Потом позвал Рамзеса и, при помощи его, одевшись во все чистое, приказал окровавленные одежды немедленно сжечь, чтобы никто этого не видал, а равно велел уничтожить в опочивальне царицы все следы злодеяния на полу и на ложе слоновой кости.

– Царица скончалась скоропостижно, – сказал он Рамзесу, уходя вместе с ним из опочивальни Мариаммы. – Никому не говори, что видел здесь…