Текст книги "Замурованная царица"

XXIII
Проводы тела Лаодики

Смерть Лаодики многих поразила своей неожиданностью и глубоким трагизмом. Думала ли несчастная дочь злополучного Приама, сестра Гектора и Кассандры, после всех пережитых ею и ее бедною родиною ужасов, найти смерть в далеком Египте от руки убийцы? Действительно, печальнее участи, какая постигла Приама и весь род его, едва ли найдется другой пример в истории.

Даже Рамзес, для которого ничего не стоило опустошать целые страны, вырезать или забирать в плен их население, их царей, жен и дочерей, даже Рамзес-Рампсинит был глубоко огорчен трагической кончиной юной дочери Приама, нежная красота которой так очаровала его, что он готов был для нее пожертвовать не только своею законною женой, царицею Тиа, но и прелестной Изидой, обворожившей его своею иудейскою красотой. Но неутешнее всех была юная Снат-Нитокрис и царевичи Пентаур и Меритум. Для них после потери сестры Нофруры начались новые «дни плача», как и для старой Херсе.

Едва Рамзес увидел мертвым прелестное личико Лаодики, как тотчас же приказал жрецам приготовить ее тело к погребению с царской пышностью, а придворным зодчим и другим мастерам – изготовить для нее богатый саркофаг из красного порфира, а равно вырубить в своем семейном склепе погребальную камору рядом с каморою недавно погребенной дочери своей Нофруры и деревянную резьбу каморы приготовить из лучших пород деревьев – из драгоценного «кет», из красного и черного дерева и из сикомора.

В самый день смерти Лаодики, когда во дворец явились со своими носилками жрецы храма Озириса, чтобы отнести тело убитой в очистительную палату этого храма, Херсе едва могли оторвать от трупа ее любимицы. Неутешно плакала и юная Нитокрис, следуя за телом безвременно погибшей сиротки, к которой прелестная дочь фараона успела так горячо привязаться. Так же, как и за телом Нофруры, за носилками Лаодики следовала толпа народу.

Внимание всех обращала на себя также одна маленькая, горько плакавшая девочка.

– Чья это девочка, что так горько плачет? – спросил Инини, тот энергичный ливиец, которого мы видели под Мемфисом, когда он и друг его Пилока возвращались из Долины газелей, где они охотились на льва, а потом в тени храма Хормаху, под гигантским сфинксом, встретили жреца этого храма Имери и Адирому, возвращавшегося из троянского плена, вернее, из города Карфаго после отплытия оттуда Энея. – Как плачет, бедненькая.

– Это дочка Адиромы, – отвечал Пилока.

– А! Это того, что был около десяти лет в Трое?

– Да, который, помнишь, когда мы в Мемфисе садились на корабль «Восход в Мемфисе», узнал эту бедную дочь Приама и помогал нам и жрецу Имери похитить ее у Абаны, сына Аамеса.

– Девочка, вероятно, от отца узнала печальную судьбу Лаодики и вот теперь плачет о ней.

– Конечно. Вон отец старается утешить ее, но и сам плачет.

И в толпе многие узнали маленькую Хену.

– Вон та священная девочка, которой бог Апис передал небесный огонь, – говорила одна молодая египтянка с голеньким черненьким мальчиком на плече.

– Где? – спросила старая египтянка.

– Да вон прямо, плачет так.

– Да, да! Я помню, как она упала на колени перед Аписом… Ах, как страшно было!

– А еще страшнее было, когда ее хотели принести в жертву Нилу.

– Ах да! Я никогда не забуду этого… Стоят эти семь девочек с пучками зеленой пшеницы в руках…

– И с цветками лотоса, – поправила молодая египтянка.

– Дада, и с цветками лотоса… И вдруг Апис идет прямо на них… Все испугались…

– Только одна не испугалась, вот эта… И Апис стал жевать ее пшеницу…

– А еще страшнее было, когда повезли ее на лодке топить, – вмешалась третья египтянка. – Как грянет гром…

– Это не гром, – поправила и эту молодая египтянка, – это сам Амон-Ра, который поразил своего сына, бога Горуса; так и верховный жрец сказал.

– Да, да… И огонь Амона-Ра растопил золотого Горуса, а девочку вытащили из Нила.

Это говорили о Хену, которая шла за телом Лаодики и плакала. Отец действительно рассказал ей все о печальной судьбе дочери Приама, говорил об осаде Трои, о единоборстве Гектора с Ахиллом, о смерти прекрасного и мужественного брата Лаодики, о разорении ее родного города, и впечатлительная девочка всей душой полюбила ту, которую несли теперь в храм Озириса. Еще недавно она видела ее живою, такую нежную и прекрасную, когда она рядом с той плачущей теперь царевной Нитокрис возвращалась с похорон Нофруры.

В толпе, следовавшей за телом Лаодики, шли разнообразные толки о таинственной смерти несчастной чужеземной царевны. Молва об этом событии быстро облетела все Фивы: убийство в женском доме фараона – это действительно событие изумительное. Многие придавали этому мистическое, сверхъестественное значение. Но женщины в этом отношении более проницательны, чем мужчины. Египтянки хорошо знали, какую роль в жизни человеческой играет чувство, особенно чувство женщины, существа, менее свободного в деле выбора привязанности, и оттого ревность ее является более подавляющим чувством, чем ревность мужчины.

– Ее непременно убили из ревности, – говорила старая египтянка, качая головой как бы в знак укоризны по адресу ревнивых.

– Да, наша сестра не любит делиться лакомым куском, – соглашалась младшая, с ребенком на плече.

– Кто любит! А все же приходится делиться.

– Но вот с этой, с чужеземкой, не поделились.

– Ох, дела, дела! И у самого фараона не могут поделиться.

– Что ж, и поделом – не отбивай.

– Да кто тебе сказал, что она кого отбивала? Знаешь мужчин – иного не хотела бы, так сам вяжется, пристает. Может, и с ней так было.

– А как царевна-то плачет! Так и разрывается.

– Да, молоденькая еще – не зачерствела.

– Ну, не говори: вон как старуха убивается.

– Да та ее, говорят, на руках выносила, как вон и ты своего. Что ж! Боги и у нас, старых, не отнимают сердца, и мы умеем любить.

Между тем шедшие за телом Лаодики Пилока и Инини несколько иначе объясняли смерть несчастной дочери Приама.

– Это дело рук Абаны, – говорил Пилока, – не хотел, чтоб красавица досталась другому.

– Но как он мог проникнуть в женский дом? – возражает Инини.

– Да он, конечно, не сам ее зарезал, а подкупил убийцу.

– Да, с него станется: такое грубое и высокомерное животное, – согласился Инини. – А как жаль! Такое прелестное существо, и боги не пощадили.

– Как не жаль! Вон и царевна Снат как плачет!

– А Пентаур? Тот, говорят, разъярен, как лев, на неизвестного убийцу.

– Но чей меч, которым ее зарезали? Говорят – дорогой меч.

– Да, вероятно, все того же Абаны.

– Но неужели же боги до того ослепили его, что он отдал убийце свой меч? Ведь по этому мечу непременно доберутся до него.

– Конечно, боги всегда ослепляют тех, кого хотят погубить. Так мы с тобой и льва ослепили в Долине газелей, а потом убили его.

– Да, правда. Но мы еще не ослепили другого льва.

– Ослепим, хотя для этого другого мало двух стрел.

– О, не беспокойся, мой друг: наш главный охотник говорит, что в нашей облаве на льва примут участие почти все Фивы – главные советники и казнохранители.

– А святые отцы?

– Конечно, это опытные псари и ловкие стрельцы, хотя и стреляют не стрелами ядовитыми, а словами.

За внутренними пилонами храма Озириса носилки с телом Лаодики были поставлены на землю.

Прощанье с невинной жертвой ревности было так же трогательно, как и прощанье с Нофрурой; но только старая Херсе и Адирома, видевшие когда-то Лаодику в другой среде, среди иных людей, могли чувствовать всю трагичность этого последнего прощания, последнего целования.

Скоро бездыханное тело несчастной дочери Приама скрылось за глухой дверью очистительной каморы.

XXIV
Обыск и арест

Над Фивами стояла ясная лунная ночь. Полный месяц обливал молочным светом всю громаду колоссальных храмов и дворцов царственного города фараонов, которые бросали от себя короткие, совершенно черные тени. Особенно фантастичны были тени, которые ложились у подножия колоссов Аменхотепа.

Тихо катившиеся струи Нила отражали в себе длинную полосу растопленного серебра, а прибрежные гигантские тростники, казалось, о чем-то шептались, словно рассказывая друг другу о том, что означал доносившийся по временам с далекой отмели тихий плач крокодила, точно плач ребенка.

В эту позднюю пору, когда все Фивы погружены были в сон, к дому старого Пенхи приблизилась небольшая группа людей, на медных шлемах которых и на остриях копий отражался свет месяца. Люди эти приблизились к дому тихо, словно крадучись, и окружили его со всех сторон.

Скоро в ворота кто-то громко постучал, и на стук раздался хриплый лай старой собаки Шази, любимицы маленькой Хену. Спустя некоторое время стук повторился сильнее.

– Кто там стучит в часы сна и покоя? – послышался голос старой рабыни, Атор.

– Именем его святейшества фараона отоприте! – раздался повелительный возглас, в котором можно было узнать голос Монтуемтауи.

– А кто смеет говорить именем его святейшества? – отозвалась мужественная Атор, стараясь заставить умолкнуть лаявшую неистово собаку.

– Я, Монтуемтауи, хранитель казны фараона и председатель верховного судилища, – был ответ.

Старая Атор не откликалась больше, и только собака продолжала лаять и скрестись в ворота.

Стук и лай собаки подняли на ноги весь дом. Слышались голоса рабынь, стук отворявшихся и затворявшихся дверей. В одном окошке дома показался огонь.

– Отоприте! Или ответите перед лицом закона за сопротивление воле фараона! – снова повторил свое требование Монтуемтауи.

– Отпираю, – был ответ изнутри.

Запор щелкнул, и дверь растворилась. Это был Адирома, который вышел встретить нежданных гостей.

– Дом Пенхи открыт по слову его святейшества, – сказал Адирома, впуская во двор Монтуемтауи, носителя опахала Каро и несколько вооруженных воинов и мацаев.

Адирома был бледен, но спокойно встретил сыщиков.

Монтуемтауи, поставив у ворот стражу, вместе с Каро и Адиромой вошел в дом. У порога их встретил старый Пенхи, лицо которого было холодно, но с легким оттенком презрения.

– Я открываю мой дом силе, но не закону богов, – сказал он гордо. – Где закон?

– Вот он! – холодно отвечал Монтуемтауи, показывая перстень с картушем фараона.

– А зачем фараон прислал в мой дом свои глаза и свои уши, и притом тогда, когда все люди и звери вместе с богом Хормаху предаются покою? – спросил Пенхи.

– Такова его воля, а воля фараона – воля богов, – был ответ.

– Что же ищет фараон? – снова спросил Пенхи.

– То, что ты сотворил тайно на пагубу фараону.

– Что же именно?

– Восковые изображения, – грозно сказал Монтуемтауи, – я прислан за ними – покажи их.

– У меня нет того, что ты спрашиваешь, – отвечал Пенхи.

– Где же они? – спросил следователь.

– Не знаю, спроси у богов, – был ответ.

Тогда Монтуемтауи и Каро, взяв в руки светильники, начали обыск. Они тщательно перерыли весь дом, осматривали каждый угол, каждую нишу. В одной глубокой продолговатой нише, закрытой легкой завесой, они увидели спящую Хену. Свет от светильни упал на прелестное личико девочки, которая спала, разметавшись и подложив одну руку под голову. Улыбающиеся губки ее что-то шептали во сне. Свет заставил ее открыть глаза.

– Милое дитя, где восковые изображения? – ласковым голосом неожиданно спросил Монтуемтауи.

– В храме богини Сохет, – отвечала не вполне проснувшаяся девочка.

Пенхи вздрогнул и побледнел.

– А где дедушка? Дедушка! – громко позвала Хену, приходя в полное сознание.

– Я здесь, дитя, – отвечал Пенхи дрожащим голосом.

Хену вскочила со своего ложа, стараясь натянуть на плечи спадающую на грудь рубашонку.

– Устами младенца возгласило божество, – сказал Монтуемтауи, отходя от ниши, – мы теперь знаем, где искать то, что мы ищем.

Хитрый царедворец и рассчитывал на то, что девочка спросонок проговорится. Он и спросил ее неожиданно, хотя ласково, точно о самой обыкновенной вещи. И Хену, никем не предупрежденная, выдала тайну деда и отца. Она, впрочем, и не догадывалась о ее важности и сопряженной с нею опасности: ей сказали, что восковые изображения делались по велению божества, и она думала, что это так и должно быть. А для чего они изготовлялись – она не знала: «на великое и священное дело», говорил ей дедушка, и этого с нее было довольно. В последние месяцы с девочкой случилось столько непонятного, что она и не старалась в нем разбираться. Встреча с Аписом во время процессии в день венчания на царство Рамзеса, испуг Хену при виде наступавшего на нее священного быка, эпитет «священной девочки», данный ей после этого случая, ночное посещение храма богини Сохет, таинственный свет, исходивший во тьме от изображения этой богини, непонятная беседа с ее жрецом, Ири, таинственное происшествие в алтаре богини, эта страшная змея, пожиравшая хорошенькую птичку, потом – изготовление восковых богов и людей, наконец, эта последняя процессия на берегу Нила, когда ее, Хену, бросили в Нил, а в это время разразился страшный гром, от которого со страху бежал сам бог Апис, а золотое изображение Горуса расплавилось от небесного огня, – все это спутало в голове девочки представления о понятном и непонятном, о том, что естественно и что выходит за пределы естественного и возможного. Вероятно, все так и должно быть, думалось ей. Она видела только, что ей предназначено играть какую-то роль в том, что совершалось вокруг нее; а что это было такое – об этом знал дедушка, а дедушка, даже при отце, был для нее все: она выросла на его руках.

– Нить найдена, – сказал Монтуемтауи, отведя Каро в сторону. – Теперь надо добираться до клубка.

– Я так и подозревал, что клубок в руках святых отцов, – тихо сказал носитель опахала.

– И я то же думал, да их трудно взять, – отвечал на это Монтуемтауи. – Они прячутся за спины божества.

После этого он тотчас же приказал всем собираться.

– И ты, милая девочка, пойдешь с нами, – сказал он, глядя на Хену, которая теперь стояла с широко раскрытыми глазами.

– Куда? – спросила она.

– Куда зовут тебя боги, – отвечал Монтуемтауи.

– И с дедушкой?

– Да, и с дедушкой, и с отцом, – отвечал коварный следователь, ласково улыбаясь.

– А няня Атор?

– Это старая рабыня?

– Да, добрая Атор.

– И она пойдет с нами.

– А другие рабыни?

– Те пока останутся здесь, милое дитя.

Наивные вопросы девочки, видимо, забавляли сурового судью, и он любовался прелестным, смелым ребенком, который так много помог им в их деле. Старый слуга фараонов готов был расцеловать ее.

Оставив караул при доме Пенхи, следователи вместе со своими арестантами и небольшим конвоем отправились на другую, западную сторону Нила, где расположены были дворцы фараонов.

Ночь была все та же – ясная, лунная. Месяц стоял в зените и освещал спящий город и Ливийский хребет фантастическим светом. Все шли молча, как бы очарованные таинственностью тропической ночи.

– Дедушка! – заговорила вдруг Хену, держась за руку деда. – Бог Апис спит теперь?

– Не знаю, дитя, – отвечал Пенхи, сжимая маленькую руку девочки, – вероятно, спит.

– Вам нельзя теперь разговаривать друг с другом, милая, – остановил Монтуемтауи Хену, положив ей руку на плечо.

– Отчего нельзя? – удивилась девочка.

– Вас разделяет теперь божество, – уклончиво отвечал Монтуемтауи.

– Нет, не разделяет, – наивно возразила Хену, – меня дедушка держит за руку.

Монтуемтауи невольно рассмеялся. Он был в хорошем расположении духа, потому что порученное ему Рамзесом следствие началось так удачно, что обещало скорую развязку, а потому наивная болтовня Хену только забавляла его. Притом же он надеялся узнать от этой болтливой девочки еще что-нибудь посущественнее. Надо только ласковее обращаться с ней, не запугивать: маленькая заговорщица сама шла в пасть крокодила, словно птичка в силок.

– А с отцом можно разговаривать? – спросила она.

– С отцом можно, – отвечал Монтуемтауи, стараясь не рассмеяться.

– А отчего же с дедушкой нельзя?

– Теперь можно и с дедушкой.

Монтуемтауи махнул рукой. Он видел, что болтунью не остановишь, а между тем своей болтовней она могла вещать что-нибудь важное для дела.

– О чем же ты хочешь говорить с дедушкой? – сам заговорил Монтуемтауи.

– О месяце. – Она указала на блестящий диск луны. – Он тоже бог?

– Бог, – отвечал Монтуемтауи, совсем не того ожидавший.

– Отчего же он не всегда круглый? Вон солнце – оно всегда круглое.

– И месяц всегда круглый, а только его иногда нельзя всего видеть.

– Отчего? – не унималась Хену.

– Оттого, что когда он не весь виден, то значит, что он прикрыт завесой бога Себа, который есть сын Шу и внук бога Ра, а сам есть отец Озириса.

– Зачем же он прикрывает его своей завесой, этот бог Себ?

– А чтобы он шел на покой; а солнце – бог Ра – отходит на покой ночью, с вечера до утра.

– А! Понимаю, понимаю, – радостно заговорила Хену, – значит, когда солнце спит, тогда месяц должен не спать и стеречь землю, как наша собака Шази.

И Монтуемтауи, и Каро не могли не рассмеяться при этом сопоставлении месяца с дворовой собакой.

– Верно, верно, – согласился Монтуемтауи.

– А кто же стережет землю, когда месяц спит? – снова допытывалась Хену.

– Тогда стерегут звезды.

– А звезды – кто они?

– Звезды – дети бога Ра, внучки бога Пта, как ты – внучка Пенхи.

Но вот и дворец Рамзеса.

XXV
Показания «священной девочки»

Утром начались допросы. Это уже было новое следствие – следствие об обширном придворном заговоре против самого фараона Рамзеса. Новое дело как бы вытекало из дела об убийстве Лаодики. Следственные чины оставались прежние, только отсутствовал Хора, знаменоносец гарнизона, да к прежним судьям по повелению Рамзеса было придано еще несколько приближенных советников.

На предварительном совещании решено было прежде всех допросить маленькую Хену, которая по детской наивности могла выдать многое, чего нельзя было бы добиться от опытных подсудимых. Она могла навести на след, дать новые нити в руки. Поэтому на ночь она помещена была отдельно от отца и деда вместе с одною из служительниц женского дома, на которую не падало никакого подозрения.

Эта женщина и поставила маленькую заговорщицу пред верховным судилищем. Девочка,

очутившись в обширной палате перед сонмом чиновников, сначала смутилась было; но когда к ней подошел Монтуемтауи и с ласковой улыбкой потрепал ее по пухленькой смуглой щечке, Хену, по природе смелая, сразу приободрилась. Ее уже ничто особенно не поражало: она знала только, что «так должно быть», а к чему все это – она не задавалась этим замысловатым вопросом.

– Ты знаешь, милое дитя, чье это изображение? – спросил Монтуемтауи, показывая на статую Озириса.

– Знаю, это бог Озирис, – бойко отвечала Хену, – его дедушка делал из воска.

Судьи переглянулись.

– Так он и воскового Озириса делал? – поторопился спросить Монтуемтауи, многозначительно взглянув на товарищей судей.

– Да, и его сделал – очень похоже.

– А для чего, милая?

– Для великого и святого дела.

– Для какого же именно?

– Не знаю – для великого и святого.

Судьи снова переглянулись. Они поняли, что девочка едва ли знала что-либо о сути и цели заговора.

Монтуемтауи сел на председательское место и начал формальный допрос.

– Ты умная и хорошая девочка, Хену, – сказал он с прежней ласковостью. – Пред лицом великого Озириса ты должна говорить только правду, о чем бы тебя ни спросили. Будешь говорить правду?

– Буду, – отвечала маленькая подсудимая, – дедушка не велел мне никогда говорить неправду. Он всегда говорил: никогда не лги – всегда говори правду; если же почему-либо не можешь сказать правду – смолчи, но никогда не лги.

Судей невольно подкупала эта наивная, бойкая речь прелестной девочки, которая всех очаровала.

– Твой дедушка хороший человек, что так учил тебя, – сказал Монтуемтауи, – оттого и ты вышла такая хорошая девочка.

Хену была польщена в своем детском тщеславии и теперь готова была болтать без конца.

– Я «священная девочка», – сказала она со скромностью, за которой звучала плохо скрытая гордость.

– Да? Священная? – выразил на своем лице притворное удивление председатель суда.

– Да… Мне бог Апис глядел в глаза во время процессии.

– Правда, это тогда, когда он отдавал тебя в жертву Нилу? – спросил Монтуемтауи.

– Да – и тогда, и еще раньше, когда фараон венчался на царство: я упала пред ним на колени, а он глянул мне в глаза… Я не испугалась… И тогда мне сказали, что я «священная девочка».

– Так-так, – подуськивал Монтуемтауи. – Скажи же теперь, «священная девочка», как и для чего твой дедушка делал богов из воска?

– Он и фараона сделал, – поправила Хену.

– И фараона?

– Да… Мы раз вечером пришли с дедушкой в храм богини Сохет… У нее огненные глаза… А верховный жрец повел нас к себе…

– Жрец Ири?

– Да, он такой добрый.

– Ну? Потом?

– Потом он облачился, взял в руку систр и повел нас в храм… Там змея съела птичку. Я эту птичку сама ей отдала – жрец велел… А мне ее так было жаль… А змея такая страшная.

Хену даже вздрогнула.

– А дальше что было? – допрашивал Монтуемтауи.

– Дальше жрец отрезал священным ножом огромный кусок воска от свечи богини и велел дедушке сделать из этого воска богов.

– А фараона?

– Фараона он велел сделать из простого воска.

Судьи опять молча переглянулись.

– Я и свечу богини задула. Жрец велел, – продолжала Хену, – а потом жрец дал мне цветок лотоса.

– И дедушка сделал из воска богов и фараона?

– Сделал – очень хорошо.

– А потом?

– Потом ночью отнес их в храм богини Сохет.

– Зачем?

– Для великого и святого дела.

Больше от нее ничего нельзя было добиться. Она знала только внешнюю сторону дела; но и то, что она открыла, было очень важно для суда. Судьи теперь знали, что заговором руководил верховный жрец богини Сохет, лукавый Ири, а что изготовление волшебных фигур из воска принял на себя старый Пенхи; царица Тиа и царевич Пентаур были те лица, в пользу которых совершался преступный заговор.

– А отец твой делал богов? – спросил далее Монтуемтауи после непродолжительного раздумья.

– Нет, он не делал… Он недавно воротился из Трои, где был в плену… Он там на руках носил Лаодику, когда она была маленькая.

Потом, как бы желая похвастаться, Хену сказала:

– И я делала богов из воска.

– Ты, дитя?

– Да, вместе с дедушкой… Я разминала воск в руках – так велел верховный жрец.

– А кто бывал у дедушки, когда он делал богов? – снова спросил Монтуемтауи.

– Приходил Бокакамон из женского дома, жрец Имери, советники Пилока и Инини… Многие приходили.

– Кто ж еще?

– Не помню… забыла.

– А о чем они говорили с дедушкой?

– О великом крокодиле Египта: они говорили, что его надо прежде ослепить, а потом убить.

– Какой же это великий крокодил Египта?

– Не знаю… Должно быть, тот, что плачет по ночам… он еще съел мою знакомую девочку – она играла на берегу Нила, у самой воды.

– А о фараоне говорили?

– И о фараоне говорили.

– Что же именно, припомни, девочка хорошая: ведь тебя зовут Хену?

– Да, Хену.

– Припомни же, милая Хену, что они говорили о фараоне?

– Они говорили, что его наказал Амон-Ра, что Амон-Ра сердит на фараона – отнял у него любимую дочь, Нофруру, – что Нил не принял его жертвы.

– А говорили, за что на него сердит Амон-Ра?

– За то, что он молится чужому богу – еврейскому и хочет еврейку Изиду сделать царицей.

Показания Хену принимали более определенный характер; ясно было, что предметом заговора был сам фараон Рамзес, что его подозревают в измене богам Египта; а это подозрение могло исходить, конечно, от жрецов; они же и руководили заговором. А Бокакамон? Он доверенное лицо царицы: Тиа явно ревнует фараона к Изиде, к красавице хеттеянке… И здесь женская ревность. Теперь понятными становились смутные показания Аталы, тоже из ревности зарезавшей Лаодику: она прямо называла и Тиа, и Пентаура… Несомненно, Пентаура прочили вместо отца на престол фараонов.

В воображении Монтуемтауи да и всех остальных судей рисовалась теперь картина обширного государственного заговора. Допросы и показания Пенхи, Адиромы, Бокакамона, жрецов Ири и Имери, советников Пилоки и Инини должны, конечно, указать на массу других лиц, участвующих в заговоре. Но как привлечь к допросу царицу? Ее должен допросить сам фараон.