Текст книги "Замурованная царица"

IV

Ранним утром одного из следующих дней, когда солнце еще не успело выкатиться из-за высот Мокаттама, на тюремной террасе, обращенной к Нилу, сидели Иосиф и бывший верховный жрец богини Мут, теперь узник фараона, старый Тутмес.

– Да, сын мой, – говорил последний, – воля человеческая – это или мягкая глина, из которой формуются плинфы на гробницы, или несокрушимый адамант, который режет самые твердые камни земли и который уничтожается только огнем. Надо только уметь управлять и своею, и чужою волей, своею и чужою мыслью и уметь передавать их другому лицу, даже совокупности многих лиц. Вот послушай. К нам доносится из-за Нила стук молотов и резцов в каменоломнях Мокаттама. Как, какою силою передается нашему слуху этот отдаленный стук? Ты недоумеваешь? Кто, невидимый и неосязаемый, переносит этот стук через воду, через воздушное пространство? На каких невидимых крыльях он перелетает, словно живое существо, через Нил и, словно невидимая птица, влетает в наши уши? Это одна из тайн природы, из тайн божества.

Я говорю тебе – и ты слышишь мой голос, мою речь и воспринимаешь мои слова. Как? Чем? Это ли не тайна? Ты видишь вон эти пальмы, отягченные гроздьями созревающих фиников, эти струящиеся воды Нила, неудержимо стремящиеся к великому Зеленому морю, это солнце, поднимающееся над горами Мокаттама. Ты это видишь и знаешь, знаешь не по тому, что предметы эти приходят к нам и говорят – пальмы: «Мы стоим здесь, отягченные гроздьями созревающих плодов», воды Нила: «Мы стремимся к великому Зеленому морю», солнце: «Я освещаю вас и все видимое и невидимое вами пространство земли, столицу фараонов, их гробницы, храмы, сыпучие пески безбрежной пустыни». Нет, они не приходят к нам и не говорят этого, но мы это знаем, потому что видим, а иное можем и осязать, осязать пальмы, воды Нила, горы Мокаттама, хотя не можем осязать солнца. Какою же непостижимою силою все эти предметы с их мест переносятся в наши глаза, в наше сознание? Спроси их, они не ответят, как не ответит на твой вопрос стук молотов и резцов в каменоломнях Мокаттама. И это одна из тайн природы, тайна божества. Но еще более глубокие тайны заключены в нашем личном существовании, в нашем бытии. Кто заставляет наши легкие сжиматься и разжиматься, чтобы дышать? Кто посылает из нашего сердца кровь по всем кровеносным каналам нашего тела и потом вновь собирает ее в сердце, словно воды Нила в великом Зеленом море? Где скрыты те пружины и какие они, которые заставляют нас думать, чувствовать, желать, любить и ненавидеть?

Старый жрец помолчал, по-видимому, приготовляясь сказать что-то еще более непостижимое. Иосиф сидел, погруженный в думы.

– Да, – продолжал старик сам с собою, – слышать, видеть, думать, чувствовать, дышать, хотеть – все это великие тайны божества… Думать, чувствовать, хотеть… Я говорил о воле человеческой, мягкой, как сырая глина, и твердой, как адамант. Но воля, сын мой, неразлучна с мыслью. Много лет я думал над этим, совершая бессмысленные жреческие обряды и в храме Амона-Ра, и в храме Мут в качестве верховного жреца. Я думал так: звук, будь это голос человеческий, стук молота о камни, шум нильского водопада, плач крокодила, шелест камышей на берегу Нила, крик птицы, даже во мраке ночи, клекот орла в невидимых глазу высотах неба, рыканье льва в пустыне или гром в небесных пространствах, каждый такой звук доходит до нас и поражает наш слух и наше сознание: мы его воспринимаем, слышим. С другой стороны, я думал: отдаленные от нас предметы, освещенные светом солнца или даже светом огня, поражают наше зрение и наше сознание, мы их видим, мы с ними сообщаемся через расстояние. А наша мысль, наша воля, наше хотение? Когда я думаю, я как бы создаю несуществующее, создаю даже самые звуки: умом, мыслью я слышу голос человеческий, хотя мне никто не говорит, слышу стук молота о камни Мокаттама, слышу клекот невидимого орла, рыкание льва Сахары, шелест нильских камышей, удары грома, плач крокодила. Когда я думаю, я вижу невидимые предметы, создаю несуществующее или переставшее существовать: мыслью моею я вижу давно умерших и похороненных в своих гробницах фараонов, вижу моего покойного отца в жреческом одеянии, мумию моей матери в фамильном склепе, вижу всех мертвых Аписов, которых мне довелось на своем веку хоронить в подземном царстве Озириса, вижу даже твой Ханаан, которого я никогда не видал, вижу, наконец, твоего отца и братьев, которые продали тебя…

– И я их вижу, – со слезами в голосе тихо проговорил Иосиф, – и во сне их часто вижу.

– Такова, мой сын, сын Ханаана, сила мысли, – продолжал жрец, – она подобие божества; подобно божеству, она создает, творит, она повелевает умершим вставать из гробов и приходить к нам; она велит нильским камышам шуметь, и камыши шумят; она велит плакать невидимому крокодилу; по ее велению в пустыне раздается рыкание льва; она вызывает громы и молнии. Она всемогуща: она пробегает во мгновение ока неизмеримые пространства, достигает солнца, видит невидимое и слышит то, что не издает звука. Подумай, сын мой: если стук неопределенного предмета, молота в каменоломнях, заставляет нас слушать себя; если эта пальма заставляет нас видеть себя, то как же после этого всемогущая и творческая мысль наша, наша воля не могут заставить других слушать себя? Могут и могут! Тебе я хочу передать мои знания и тайны разлива и оскудения вод Нила, и будешь ты господином земли фараонов, и фараоны вознесут тебя до высоты своего трона. Ты заслужил это: на тебе покоится рука божества, потому… потому, что ты добр, смирен и кроток, потому что правда руководит мыслию твоею и твоими делами.

Иосиф, казалось, был совершенно подавлен всем, что он слышал. Бывший верховный жрец Египта, нравственную силу которого испытывали на себе сами царственные фараоны, перед ним, рабом из ничтожного Ханаана, ниспровергает в прах мнимых богов своей страны, богов, перед которыми трепещут сами владыки страны Нила; великий старец разоблачает перед ним, рабом из Ханаана, такие сокровенные тайны природы и такие тайники человеческого бытия, которые трепетом наполняют его душу. И этот великий, казалось бы, всемогущий старец – жалкий узник тюрьмы фараонов; еще недавно он был окован цепями, которые до кости разъедали его старческое тело… Что же это? Неужели и это сон, видение, посланное на него великим старцем? И этот узник обещает ему, рабу из Ханаана, владычество над страною фараонов!…

– Но, отец мой, – с тревогой проговорил Иосиф, – как же ты стал узником, как мог ты допустить, чтобы люди, которые должны трепетать перед тобою, осмелились наложить на тебя тяжкие оковы и ввергнуть тебя в заключение? И за что?

– За что, ты спрашиваешь, сын мой? За то, что я отринул богов египетских, разоблачил их ничтожество и посрамил жрецов их, изобличил перед народом Фив их ложь. А что для меня оковы и заточение! Я уже давно отжил телом. Уже давно тело это ждет более тесного и вечного заточения в недрах земли, из элементов которой взяты и эти кости, и это высохшее на них мясо, и эти побелевшие на мне волосы. Что мне цепи! Они не мешали мне думать и думать; они не мешали мне созерцать свет солнца, слышать говор нильских камышей; они не мешали мне глядеть в мое прошлое и вспоминать: это все, что остается для такой старости, как моя. Если бы я еще и желал чего, то это возможности движения, только движения! Я бы желал бродить из конца в конец видимого мира и наблюдать, как живут и движутся пески пустыни, как плещется великое Зеленое море; я бы желал видеть то таинственное лоно, где зарождается Нил, – где та огненная печь, великий горн, из которого дышит на нас знойный хамсин… Но годы отняли у меня эту силу, так что мне оковы!.. А у тебя, сын мой, впереди целая жизнь, и пусть тебе послужат мои силы и мои знания.

– Но, отец мой добрый! – грустно возразил Иосиф. – На что мне твои силы, твои знания? На что мне величие власти, владычество над Египтом, когда я иноплеменник здесь, когда нет со мной моего отца Иакова, моих братьев, всего рода моего?

– Не скорби, сын мой, – продолжал старый жрец, – то, что я дам тебе, возвратит и отца твоего Иакова, и братьев твоих, и весь род твой.

– Но как это может статься, отец мой?

– Станется могуществом знаний, которые я передам тебе силою твоей воли, а главное – познанием тайн Нила.

– А разве эти тайны неизвестны другим жрецам, которые осудили тебя?

– Нет. Я изучил эти тайны по тысячелетним записям, которых нет более.

– Где же они?

– Те многочисленные свитки папирусов, на которых они были записаны, во время нашествия на Египет черных обитателей земли Куш сгорели вместе с храмом при нильском водомере, где свитки эти хранились со времен фараонов Мена и Тота. Их сберегла только моя память, мое многолетнее изучение их, когда я был смотрителем нильского водомера, сооруженного на месте обветшалого при фараоне Аменемхате двенадцатой династии царей Египта после династии Мена и Тота.

– А давно царствовал фараон Мен? – спросил Иосиф.

– А вот сосчитай этот ряд годов и династий, пока мне не изменила память: первая династия, Мена, царствовала 267 лет, при восьми фараонах; вторая династия, Буцау, 167 лет, при пяти фараонах; третья династия, Цацаи, 233 года, при семи фараонах; четвертая династия, Хуфу, того самого, чью величественную гробницу ты видишь вон там, «в городе мертвых», эта династия царствовала 167 лет, при пяти фараонах, соорудивших себе величайшие из всех гробницы; пятая династия, Ускафа, царствовала 266 лет, при восьми фараонах; шестая династия, Ускари, ровно 200 лет; седьмая, Нутеркары, и последующие династии до двенадцатой занимали престолы Египта 634 года, при девятнадцати фараонах; двенадцатая династия Аменемхата царствовала 233 года, при семи фараонах; да прибавь еще 500 лет на остальные четыре династии до последнего, ныне царствующего фараона Апепи, и выйдет 2660 лет. И в течение всего этого ряда веков и тысячелетий делались записи разливов Нила и его оскудений, и я изучил их, вырвав тайну у Нила. И эту тайну передам тебе, сын мой, пока я жив и пока жива во мне мысль и память моя.

Иосифа поразила подобная память в таком старце.

– Отец мой, – робко заговорил он, – ты говоришь, что эти записи велись в течение 2660 лет и это делалось во все дни года?

– Во все, сын мой, и притом три раза в день: утром, при восходе солнца, или, как принято говорить у жрецов, когда бог Горус показывал смертным свое лицо, потом в полдень, когда Горус в полном сиянии, и вечером, когда Горус скрывался на ночь за песками пустыни.

– Но ведь это должно быть поражающее число записей?

– Да, их я насчитал два миллиона восемьсот восемьдесят две тысячи семьсот записей.

– И ты их всех помнишь?

– Нет, на основании их я вывел общие законы для разливов Нила, и законы эти неизменны, так же неизменны, как неизменны законы движения небесных светил. Надо только посредством наблюдений и изучений уловить эти законы, и тогда у Нила будет похищена его тайна. И я ее похитил, хотя не скоро, уже на склоне дней моей многолетней жизни. Знай же, сын мой, голод никогда не посетит страну фараонов, если только правители ее будут знать причины разливов Нила и оскудения его вод; тогда в ожидании неизбежного в известные годы неурожая они сделают достаточные запасы хлеба в годы урожайные. Только при мудрых правителях страны фараонов страну эту не постигнет голод; если же судьбы Египта будут находиться в руках недостойных жрецов и недобросовестных и невежественных слуг фараонов – сарисов, то голод страны Нила неизбежен.

V

Более года прожил еще старый жрец Тутмес в мемфисской тюрьме, сохранив ясность ума и свою удивительную память. За это время он успел передать Иосифу все свои знания тайн природы.

Но однажды, зайдя утром к нему в камеру, Иосиф нашел только холодный труп мудреца. Так как он верховным советом жрецов был осужден за оскорбление богов страны, то тело его не было предано обычному погребению в «городе мертвых», а было сожжено чрез палоли, и пепел от костра был рассеян среди песков пустыни.

После его смерти Иосиф почувствовал себя вторично осиротелым. Но это продолжалось недолго, и обстоятельства скоро вызвали его на обширную государственную деятельность.

Выше мы упомянули, что во время первой беседы Иосифа с жрецом Тутмесом о тайнах природы в тюрьму приведены были для заключения двое из первых сановников фараона, с высокими титулами семер-уат. Сановники эти были Циамун и Хорхеб. Первый из них, по словам Книги Бытия, назывался «старейшина винарск», а второй – «старейшина житарск».

Хорхеб же был государственным казнохранителем, в ведении которого находились все продовольственные богатства фараонов, скоплявшиеся путем собирания со всей страны податей натурою, преимущественно хлебом.

Оба эти сановника арестованы были по доносу придворного писца и заключены в государственную тюрьму до окончания производившегося над ними следствия.

Иосиф, как доверенное лицо емхета, главного начальника всех тюрем Египта, находясь постоянно в общении с заключенными мемфисской тюрьмы и в силу своей наблюдательности, изучая характер того или другого из арестантов, необыкновенно правильно угадал душевные качества как Циамуна, так и Хорхеба. Замечательным знанием человеческого сердца, знанием, которому научили его многолетняя жизнь раба и врожденная наблюдательность, он угадал, что Циамун не был способен ни на преступления, ни даже на простое коварство, а тем менее способен он был употребить во зло оказанное ему высокое доверие. Честность и прямота этого бывшего любимца фараона так и светились в его добродушных, кротких глазах, точно глаза молодого Аписа, которого недавно вводили в храм жрецы на место умершего и с божескими почестями похороненного старого рогатого бога. В этом убеждении укрепляли Иосифа как отзывы о Циамуне самого емхета, утверждавшего, что сердце бывшего виночерпия фараона так же чисто, как и «лик Горуса в сиянии», так и сведения, частным путем доходившие до него от лиц, производивших следствие по делу Циамуна и Хорхеба. Напротив, этот последний не внушал Иосифу подобного доверия.

– У этого – сердце крокодила и алчность гиены, – сказал о нем и старый жрец Тутмес, когда узнал о заключении в тюрьму Хорхеба.

Скоро внутреннее убеждение Иосифа оправдалось самими фактами. По следствию оказалось, что Циамун был оклеветан напрасно, по недоразумению; все же обвинения, взведенные на голову Хорхеба, вполне подтвердились, и следствие раскрыло множество других вопиющих злоупотреблений по заведованию им богатствами фараонов. Эти сведения доверил Иосифу сам емхет, узнавший их от главного следователя.

На докладе следственной комиссии его святейшество владыка Верхней и Нижней страны, фараон Апепи, сын Амона-Ра, собственноручно начертал следующую резолюцию: «Верный раб мой, семер-уат Циамун, да предстанет престолу моему с высоким титулом сета (блестящий, светлейший), и от неверного пса Хорхеба да будет отнята преступная голова, а недостойное тело его вывесить птицам на съедение».

Иосиф узнал об этой резолюции, до времени хранившейся втайне, от емхета.

Иосиф вспомнил рассказ отца своего, слышанный им в детстве.

– Вышел я однажды из Безрмави, чтоб идти в Харран, – говорил Иаков, – пришел в одно место и остался там ночевать, потому что зашло солнце. Я взял один из бывших на том месте камней и положил себе в головы, и лег на том месте. И вижу во сне: вот лестница стоит на земле, а верх ее касается небес, и вижу: ангелы Божии восходят и нисходят по ней. Я вижу, Иегова стоит на ней и говорит: «Я Иегова, Бог Авраама, отца твоего, и Бог Исаака. Не бойся. Землю, на которой ты лежишь, Я дам тебе и потомству твоему. И будет потомство твое как прах земной, и распространится к западу, и к востоку, и северу, и к полудню, и благословятся к тебе в семени твоем все племена земные»[30]30
  Кн. Бытия, XXVIII, 10–18. – Д. М.


[Закрыть].

«Этот сон моего отца от самого Иеговы, – думал и говорил себе Иосиф. – А разве мои сны не от Него же? Я сын моего отца, я его семя, и во мне благословятся все племена земные… О Бог мой, Бог Авраама, Исаака и Иакова! Я верю, я чувствую, что и во мне есть частица божества: это говорил и мой старый учитель, мой благодетель Тутмес… А по вычислениям Тутмеса и по моим соображениям, голод должен посетить страну фараонов через девять лет. Еще есть время предупредить об этом фараона. Но как? Он не знает меня. Я раб, я узник, заключенный в тюрьму доверчивым Путифаром за то, что жена его, Снат-Гатор… бедная!.. Мне жаль ее… за то, что я не хотел обмануть своего доброго господина, не мог снизойти к ее похоти, к ее страданиям за свой стыд… Да, она должна была страдать и в своем безумном ослеплении погубила меня… Но как фараон узнает обо мне? Бог Авраама, Исаака и Иакова, помоги мне!»

Он долго молился, поверженный на землю, и благая мысль осенила его.

– Это Бог внушил мне ее, – говорил он, вставая с молитвы. – Сейчас пойду к ним.

Он направился к той камере, в которой заключены были сановники Циамун и Хорхеб. От тяжелых цепей, которыми окованы были их ноги, руки и шеи, они очень страдали.

– Мир вам, – сказал Иосиф, входя к ним.

– Боги да наградят твою доброту, сын Ханаана, – слабо проговорил Циамун.

– Мы совсем не знаем сна, – звеня железом, отозвался Хорхеб, – цепи мешают нам спать.

– Успокойтесь же, я облегчу ваши страдания, – сказал Иосиф и имевшимся при нем ключом разомкнул на них оковы. – Теперь вы можете лежать более удобно, и сон скоро сойдет на ваши очи.

Сон обоих был так крепок, что они проспали всю ночь, и когда Иосиф навестил их утром, они только что проснулись.

– Мир вам! – снова приветствовал их Иосиф. – Облегчил ли сон ваши страдания?

– О, боги да пошлют тебе счастье, добрый сын Ханаана! – радостно проговорили оба заключенных.

– Я давно так сладко не спал, – добавил Циамун, – и никогда более радостные сновидения не посещали моего пурпурового ложа во дворце фараонов, какие боги навеяли на меня в эту ночь в моем тяжком заключении.

– Что же ты видел во сне, несчастный, бывший семер-уат его святейшества фараона Апепи? – спросил Иосиф.

– Видел я сад, и в саду том три виноградные лозы, – отвечал Циамун, – и выросли на этих лозах зрелые виноградные грозди. И вижу, в руке у меня чаша фараонова, а я беру те зрелые кисти винограда и выжимаю из них сок в чашу и подаю ее фараону, моему господину.

После некоторого молчания Иосиф сказал:

– Я так понимаю твой сон, внушенный тебе Богом, благородный семер-уат его святейшества фараона: три лозы виноградные – это три дня. Через три дня фараон будет праздновать свое рождение и тогда вспомнит о тебе, о твоей верной службе, о твоем сане и снова призовет тебя к себе, снова возвратит тебе высокий сан виночерпия, и ты снова будешь служить на пирах его. Но помни: когда возвратятся тебе все милости фараона, то в счастье твоем напомни обо мне фараону, чтобы он освободил меня от заточения, потому что я неправдою похищен был из земли ханаанской, и хотя никому не сделал зла, однако меня, по злобе других, ввергли в заточение.

Циамун, бледный от волнения, поднял руки к небу.

– О светоносный, всевидящий Горус! – восторженно молился он, обращая взоры к солнцу, глядевшему в оконце тюрьмы. – Ты видел, что сердце мое, как и руки мои, чисто перед фараоном; я не запятнал памяти моих предков.

Тогда к Иосифу обратился Хорхеб.

– И я видел сон, муж от Ханаана, – сказал он. – Надеюсь, и ко мне боги будут милостивы.

– Что же видел ты? – спросил Иосиф.

– Снилось мне, что держу я на голове своей три кошницы хлебов и яств; в верхней кошнице – яства всех родов, потребляемые фараоном, и те яства подают птицы небесные… Скажи же, муж от Ханаана, что означает мой сон?

Иосиф долго не отвечал. Тяжело ему было сказать истину человеку, осужденному на жестокую казнь. Хорхеб тревожно ждал, пытливо глядя в лицо Иосифу.

– Что же молчишь ты, муж Ханаана? – дрожащим голосом спросил он.

– Я молчу потому, что то, о чем я должен поведать тебе, лучше бы было неизвестно тебе, – тихо отвечал Иосиф.

– Почему же? Разве мой сон не такой же, как сон Циамуна? И разве я не так же верно служил своему господину, как и он?

– Не знаю: я не судья вам.

– Но ты своими словами возвеселил сердце Циамуна.

– Твое же сердце мне не суждено возвеселить, – уклончиво сказал Иосиф.

– Говори же: мое сердце готово выслушать все, – настаивал Хорхеб, злобно сверкая глазами.

– Знай же, бывший семер-уат фараона, – отвечал наконец Иосиф, – три кошницы на голове твоей – это три дня; через три дня голова твоя будет отрублена, а тело твое будет повешено на дереве и птицы небесные исклюют его.

Действительно, через три дня резолюция фараона была приведена в исполнение.

В недалеком будущем Иосиф уже видел отца своего, и братьев, и весь род свой в стране фараонов. Видел он и свою старую няню Фамну, которая много рассказывала ему о чудесах земли египетской, которая научила его и языку фараонов, помогшему ему так скоро освоиться с жизнью в стране его рабства.

Но тут же память ему подсказала тот печальный и горестный день его жизни, когда он братьями своими был продан в неволю… Глубокий ров, из которого он в последний раз глядел на небо Ханаана, синевшее темною синевой в отверстие рва… Вот подходит брат Рувим и вытаскивает его из рва… «Не бойся, я не обагрю рук кровью брата своего»… Караван верблюдов… Бесконечная пустыня… Вдали группы пальм… Мутные воды Нила… Невиданный город, которому конца нет… Это столица фараонов… И холмы, холмы, невиданные холмы… То гробницы фараонов…