Текст книги "Замурованная царица"

XIV

Прошло несколько месяцев. Запасы привезенной сыновьями Иакова из Египта пшеницы все более и более истощались. С каждым днем стали уменьшаться порции муки, отпускавшейся на семью каждого из братьев. С каждым днем уменьшались и порции хлеба, выдаваемого отцами и матерями своим детям. Старшие уже давно отказывались от хлеба и питались бараниной, молоком и творогом от овец. Но дети просили хлеба: мясная и молочная пища опротивела им без хлеба, и дети видимо скучали и худели. Не слышно было в полях и среди шатров их шумных игр, веселого крика. Кругом господствовало уныние. Мужчины ходили хмурые, женщины втихомолку плакали, глядя на исхудалые личики детей, на их невеселые глазки. Иаков редко выходил из своего шатра, а если и выходил на утренние и вечерние молитвы, то душевные муки его еще более увеличивались.

– Дедушка! Добрый дедушка! Дай нам хлеба, мы голодны! – везде и всюду сопровождали его жалобные голоса детей, его внуков и правнуков.

Женщины, дочери и жены его сыновей, глядели на него с немой мольбой.

Долее нельзя было выносить этого мучительного состояния, и Иаков призвал к себе всех сыновей своих.

– Дети мои! – печально заговорил старик. – Сами видите, что одолел нас голод. Подите снова и купите хоть немного пшеницы.

Все стояли молча, опустив головы. Уныние написано было на всех лицах. Тогда выступил вперед Иуда и поклонился отцу до земли.

– Отец наш! – со слезами в голосе заговорил он. – Мы уже сказали тебе, что адон фараона, псомпфомфаних земли египетской, клятвою свидетельствовал нам, говоря: не увидите лица моего, если брат ваш младший не придет с вами. Если ты пошлешь с нами Вениамина, то мы пойдем и купим пшеницы; если же не пошлешь с нами брата нашего, мы не пойдем. Повторяю, он, адон фараона, клятвою поклялся нам, что мы не увидим лица его, если не приведем с собою младшего брата.

– О! – воскликнул горестно Иаков. – Что вы делаете со мною! Зачем вы сказали мужу тому, что у вас еще есть брат?!

– Как же мы могли не сказать ему, когда он непременно требовал, чтобы мы объявили все: из какого мы рода, и кто отец наш, и жив ли он, и есть ли еще у нас один брат. И мы отвечали ему на все его вопросы. Разве же мы знали, что он велит нам привести с собою Вениамина? Так отпусти его с нами, бог даст, все мы живы будем и возвратимся к тебе. Вениамина я возьму, с меня ты взыщешь потом: если я не приведу его назад и не поставлю пред тобою, грех мой и вина моя пред тобою будут до конца дней моих. Если бы ты раньше согласился на это и не медлил с твоим решением, то мы успели бы дважды возвратиться из Египта.

Иуда говорил это с такою страстностью и с такою горечью во взоре, обращенном к отцу, что Иаков не в силах был долее сопротивляться, тем более что до слуха его долетали жалобные голоса детей:

– Дедушка! Милый дедушка! Дай нам хлеба! Мы голодны!

Им вторили и матери тихим плачем, которого не мог не слышать патриарх всего этого взрослого и подрастающего поколения. Он с покорностью возвел глаза к небу.

– Да будет воля Твоя, Господь и Бог мой! – сказал он растроганным голосом и, обращаясь к сыновьям, добавил: – Возьмите от плодов земных, ритину, медь, фимиам, стакти, терпентин и орехи и отвезите в дар псомпфомфаниху земли египетской; да возьмите серебра вдвое, чем брали прежде, и возвратите ему серебро, найденное вами в мешках ваших, все отдайте ему, чтобы не вышло какого сомнения… Возьмите и Вениамина с собою…

Шепот одобрения и радости послышался среди женщин…

– Да благословит Бог старца, отца нашего, – слышались сдержанные восклицания, – сына своего любимого отпускает от себя.

– Идите же, дети мои, – продолжал старик, – Бог мой даст вам благодать пред господином тем, и он отпустит брата вашего Симеона и Вениамина отпустит… А теперь я остаюсь совершенно бездетен… обесчадел, совсем обесчадел!..

И старик закрыл лицо руками. Вениамин бросился к нему и стал целовать ему руки. Женщины плакали.

* * *

Опять та же пустыня. Ночь. Поразительная ночь! Полный, какой-то холодный месяц заливает своим зеленоватым светом бесконечную равнину, которая теперь кажется снежным полем – целым океаном снега. Торжественное величие этой снежной пустыни усугубляется подавляющей тишиной, мертвая тишина! Даже цикады, испуганные величием ночи, молчат.

Только песок тихо хрустит под ритм шагов вьючных животных и людей небольшого каравана, медленно двигающегося от Ханаана к Египту. Черные, словно ножом отрезанные от белой поверхности пустыни тени кажутся живыми; силуэты людей – это силуэты исполинов; тени от животных также гигантские. Расстилающиеся впереди пространства кажутся бесконечными; по сторонам и позади даль необъятная… Поразительная ночь!

Глаза Вениамина, следующего за ритмичным шагом своего осла, широко раскрыты от изумления и ужаса перед величием пустыни в эту изумительную лунную ночь… Так вот она, пустыня Идумеи и земли фараонов!.. А что же дальше, там, за этим океаном пустыни?..

– Надо пользоваться такою ночью: к утру мы будем уже далеко, – тихо проговорил Рувим, вглядываясь в бесконечную равнину пустыни. – Бог помогает нам.

– Да, идти нежарко, и шаг ослов свободнее, – согласился Иуда.

– Да и поспешать надо, чтобы скорее воротиться в Ханаан, там ждут нас голодные дети, – промолвил Завулон.

– И брат Симеон, вероятно, ждет в своем заточении, – добавил Неффалим.

– К полудню завтра мы, может быть, увидим Нил и Мемфис, и гробницы фараонов, – сказал в свою очередь Гад.

Вениамина пугала эта близость чего-то неведомого, как пугала и эта пустыня. Он так много слышал от братьев о чудесах страны фараонов, о гробницах царей, равных горам по величине и высоте, о дворцах фараонов, о величественных храмах богов земли египетской, о каких-то каменных чудовищах: о львах с головами женщин, о людях с головами птиц и быков, о каком-то боге Аписе и крокодилах… О, скорее бы назад, в родной, милый Ханаан!

Но вот и он в стране чудес и ужасов. Перед ним – громада невиданных зданий. Это дворец фараона с восточного фаса. К нему ведет аллея чудовищ из гранита, львы с женскими головами: это аллея сфинксов. В конце ее гигантские гранитные пилоны и целый лес колонн; а еще дальше, у самого горизонта, четырехгранные порфировые горы – это гробницы фараонов, пирамиды.

Маленький караван ханаанеян с боязнью двигается аллеей сфинксов. Испуганный, с расширенными зрачками Вениамин жмется к последнему из братьев, к Дану.

– Это все их боги? – шепчет Вениамин, указывая на сфинксов.

– Боги, – отвечал Дан, – у них боги – идолы.

– Они живые? Они видят нас? Не пожрут нас?

Караван приближался уже к пилонам дворца, где стояла стража. Если б Вениамин поднял глаза к амбразуре одного из пилонов, то глаза его встретились бы с другими глазами, которые глядели на него со страстным любопытством.

То были глаза Асенефы. По некоторым признакам она догадалась, что муж ее ожидает нового прибытия тех ханаанеян, из которых одного он держит в заключении, и которые, она была в этом убеждена, были причиною тех непонятных для нее слез Иосифа. Какая-то глубокая тайна была во всем этом. Но Асенефа все еще не могла постичь ее. Она заметила только, что по отбытии этих иноплеменников из Мемфиса Иосиф все чаще и чаще стал задумываться. Иногда он видимо тосковал. Что он ждал кого-то, это было несомненно, и ожидание это было нетерпеливое, тревожное. Кроме того, она заметила, что Иосиф часто стал навещать тюрьму, где сидел один из ханаанеян, и часто говорил о нем со старым Рамесом в том смысле, чтобы об этом ханаанеянине заботились в тюрьме и не отягчали его работами при тесании заключенными гранита на облицовку пирамид и на построение храмов богам. Эта тайна не давала ей спать. Она даже, эта тайна, стала для нее важнее другой, той, которая связана была с именем жены Путифара, Снат-Гатор. Здесь, правда, говорила женская ревность, но только к прошлому ее мужа. Неужели у него было что-нибудь с этой противной Снат, которая по наружности далеко не напоминала Гатор, богиню любви?

Но ханаанеяне! Это было ее самое больное место.

И вдруг она вновь видит этих ханаанеян. Они с такою робостью приближаются к дворцу, с таким страхом озираются на сфинксов! И между ними еще один, этот молоденький.

Асенефа даже вздрогнула! Да это «он», живой «он»! Таким она видела «его» лет двенадцать тому назад, когда «он» приезжал во дворец фараона вместе с Циамуном… Этот как две капли воды «он», прежний молодой Иосиф. Так неужели это брат его? А если… а если сын!

И огонь и холод прошли по телу Асенефы… Если это сын его!.. Значит, он…

Вся бледная, прижав руками сильно бьющееся сердце, она пошла в рабочий покой Иосифа, где он просматривал донесения своих агентов о состоянии хлебных запасов в разных областях Египта. Перед ним лежал целый ворох папирусов и полос исписанной кожи.

– Он пришел! – сказала Асенефа, кладя холодную руку на плечо мужа.

– Кто он? – удивился Иосиф.

– Тот, кого ты ждал из Ханаана.

Лицо Иосифа выразило и изумление и радость, но он скоро овладел собой.

– Почему ты знаешь, что я жду кого-то из Ханаана? – спросил он, стараясь казаться спокойным.

– Кто любит, тот знает душу и мысли того, кого любит, – отвечала Асенефа.

Иосиф хотел поцеловать ее, но она уклонилась от поцелуя и тотчас же удалилась, еще более укрепленная в своем мучительном, ревнивом подозрении.

Вошел старый Рамес.

– Господин! – сказал он, перебирая в руках связку ключей. – Пришли вновь те девять ханаанеян, и с ними десятый, молодой, который…

Старый домоправитель Иосифа остановился на полуфразе; он чуть-чуть не сказал: «как две капли воды похожий на господина адона-псомпфомфаниха».

Иосиф все понял. Пройдя внутренними переходами к амбразуре пилона, выходившей отверстием к восточной аллее сфинксов, он неожиданно застал там Асенефу. Ревнивая египтянка, видимо, подглядывала. Пойманная на месте, она вспыхнула и гордо удалилась.

Глянув в отверстие амбразуры, Иосиф увидел своих братьев. Они униженно кланялись привратнику, что-то объясняя ему. В глазах Иосифа блеснула не то радостная, не то скорбная слеза… Он узнал Вениамина!.. Как он возмужал! Какими испуганными глазами он смотрел на его дворец, на дворец Иосифа!.. Где теперь эти жалкие, черные шатры его отца, в которых он родился и вырос!.. Иосифу так хотелось плакать… слезы подступали к горлу…

– Послушай, мой верный Рамес, – сказал он, пересиливая свое волнение, – введи этих мужей в дом мой… Вели заколоть от скота… пусть приготовят обильную трапезу к полудню для мужей ханаанских и для меня, и для всего дома моего… Я сам буду обедать с ними.

Рамес удалился с поклоном и вышел за входные пилоны, где дожидались братья Иосифовы.

– Мужи ханаанские, – сказал он, подходя к ним, – войдите в дом адона, господина моего, псомпфомфаниха земли египетской. Следуйте за мною, а ослов ваших оставьте на попечение стражи, и добро ваше оставьте здесь.

Как осужденные на смерть, последовали братья Иосифа за Рамесом. Они были убеждены, что их ведут в рабство или вечное заточение.

– Нас оклеветали пред господином этого дома, – проговорил Рувим на родном языке, чтоб его не понял Рамес. – Кто-то назло нам всунул в наши мешки узлы с серебром нашим, когда мы возвращались отсюда прошлый раз, и теперь берут нас в рабство, и добро наше отберут у нас.

– Конечно, за смерть брата нашего Иосифа Бог посылает нам гибель, пропали мы! – с глухим вздохом прошептал Иуда, вступая под тень колоннады дворца.

С робким поклоном он подошел к Рамесу.

– Добрый господин! – сказал он со слезами на глазах. – Ты помнишь, как мы в тот раз покупали у господина твоего пшеницу… И что же! Когда мы в тот день, вечером, остановились на ночлег и развязали мешки, мы, к ужасу своему, нашли там свое серебро, которое тебе отдали за пшеницу. Добрый господин, возьми теперь назад это серебро, полностью, по весу, и другое серебро, которое мы принесли с собою, чтобы вновь купить пшеницы. А кто положил нам в мешки то серебро, мы не знаем.

– Мир вам! – ласково сказал старый Рамес – Не бойтесь! Бог ваш и Бог отцов ваших вложил то сокровище в мешки ваши… Я же тогда взял от вас серебро за пшеницу полностью, и вы ничего не должны господину моему.

На лицах пришельцев отразились разом и изумление, и радость, и недоверие, и снова испуг!.. Что ж это? Смеются над ними или это правда?.. Не сон ли это?

– Братья мои! Рувим! Иуда! Неффалим! Родные мои! Я снова с вами!

Это голос Симеона… Это он сам, да! Это Симеон!.. Он бросается братьям в объятия, плачет, и все плачут вместе с ним… И старый Рамес тихонько утирает слезы на морщинистом лице…

Тут же стоит стража, сопровождавшая Симеона от места заключения, и рабы, ожидающие приказаний Рамеса.

– Принесите сосуды и воду для омовения ног пришельцам, – говорит Рамес рабам, – они почетные гости господина нашего, псомпфомфаниха земли египетской, и трапезуют сегодня вместе с ним; да развьючьте ослов их и задайте им корму, а вьюки пришельцев внесите сюда, под тень колонн.

В дверях внутреннего покоя стоит Асенефа, держа за руку Манассию и Ефраима и с изумлением смотрит на непонятную для нее сцену.

– Мама! Кто же они такие? – шепчет Манассия.

XV

В мемфисском дворце фараонов, на половине Иосифа, в «палате Горуса», собралось несколько сановников Мемфиса, которых псомпфомфаних пригласил к себе на обед. Уходя утром, после того как братья были введены старым Рамесом во дворец, он приказал своему домоправителю немедленно разослать рабов с приглашениями к обеду знатнейших сановников, сказав, что ровно в полдень, по окончании доклада у фараона, он явится к своим гостям.

В числе приглашенных были виночерпий фараона Апепи, уже знакомый нам Циамун, бывший в одно время с Иосифом в заключении, начальник государственной тюрьмы емхет Сутехмес, покровительствовавший Иосифу во время его тюремной невзгоды, архимагир Путифар, бывший господин Иосифа и муж коварной Снат-Гатор, виновницы заключения Иосифа, Петефрий, жрец Гелиополиса и отец Асенефы, случайно находившийся в Мемфисе, и несколько других знатных египтян и жрецов.

В ожидании хозяина Асенефа принимала гостей в «палате Горуса», украшенной гигантской статуей этого бога и статуями фараонов родственной Апепи династии. Стены палаты были расписаны иероглифами и картинами сцен из военных и охотничьих подвигов предков фараона Апепи и его самого. Особенно эффектна была сцена, изображавшая торжество Апепи над «презренными царями» земли Куш, Ефиопии. Главный царь лежит распростертый на земле, со связанными руками, а правая нога Апепи попирает грудь поверженного врага. Другие цари стоят с веревками на шее.

Посередине палаты расставлены были столы, накрытые изящными узорными циновками из нильского тростника и уставленные серебряными блюдами по числу гостей. Небольшой отдельный стол находился как бы во главе двух больших столов: это был стол самого Иосифа, его жены и детей. Вдоль столов стояли стулья с высокими прямыми спинками, резные, из черного и красного дерева.

Асенефа разговаривала с отцом и с Сутехмесом, когда в палату вошел Путифар. Это был тучный старик, совершенно лысый. При виде его безобразного лица с оттопыренными ушами Асенефа тотчас же вспомнила его жену, у которой была какая-то тайна с Иосифом, тайна, не дававшая покоя Асенефе.

– Привет светлейшей супруге мудрейшего из мудрых! – сказал Путифар, кланяясь хозяйке. – Где же светило Египта?

Не успел он этого сказать, как со двора, отделявшего дворец Иосифа от дворца фараона, донеслись приветственные возгласы:

– Великий псомпфомфаних возвращается от его святейшества фараона, – сказал отец Асенефы.

Это действительно возвращался Иосиф, но он не прямо прошел в «палату Горуса», а проследовал в левый приемный покой с колоннами, где дожидались его братья. Перед ними на длинном столе разложены были привезенные ими для Иосифа дары – фимиам, ритину, стакти, терпентин и орехи, все, чем богат был Ханаан.

Иосиф был в багрянице и со всеми знаками своего высокого достоинства. На лице его выражалась радость.

Едва он вошел, как все братья его упали на колени и поклонились до земли.

– Встаньте! – сказал Иосиф, видя у ног своих седые и черные головы, которые ему столь страстно хотелось обнять.

Братья повиновались, но заговорить никто не решался: так они были поражены неожиданною переменою в обращении с ними и объявлением старого Рамеса, что они будут обедать вместе с псомпфомфанихом земли египетской. Вениамин не смел даже поднять на него глаз.

– Здоровы ли вы? – спросил Иосиф.

Все молча поклонились.

– Здоров ли отец ваш, старец, о котором вы говорили? Жив ли он? – продолжал Иосиф.

– Раб твой, отец наш, здравствует, – отвечал Рувим.

– Благословен человек этот Богу, – с чувством сказал Иосиф.

Братья снова поклонились ему до земли. Когда они поднялись, он посмотрел с любовью в смущенное лицо Вениамина.

Оно было так прекрасно, так напоминало их общую мать, Рахиль.

– Так это брат ваш юнейший, которого вы обещали привести ко мне? – спросил он.

– Он, великий господин, – отвечал Рувим.

Иосиф сделал было шаг вперед, но остановился. Ему так хотелось броситься на шею товарищу детских игр своих и плакать, плакать! Но он и теперь победил себя.

– Бог да помилует тебя, чадо! – только и мог проговорить он.

Но здесь силы изменили ему. Из глубины души поднимались слезы и подступали к горлу. Он чувствовал, что сейчас разрыдается. Ведь столько лет копились в душе эти рыдания! Чего не пережил он за эти годы!.. Предательство братьев, вот этих самых, которых он так любил… Эти бесконечные пустыни Идумеи и Мицраима, которые он, в рабском унижении, измерил своими босыми, почти детскими ногами… это новое предательство женщины, которую он спас от падения и позора… И позор обрушился на его же голову!.. А там тюрьма. Эта светлая личность старого страдальца, вызвавшего его к новой жизни. И это величие, это преклонение пред ним всего царства фараонов… Это «отец фараона»! Он – бывший раб!..

Он не помнил, как очутился в своей роскошной ложнице. Уткнувшись в подушки, он рыдал, рыдал, как женщина, как ребенок!

Опомнившись немного, он торопливо умыл лицо, чтобы скрыть следы слез, и, вооружившись всею силою своей могучей, закаленной жизнью воли, снова вышел к братьям такой же величественный и спокойный, каким казался прежде.

Отведя в сторону Рамеса, он тихонько отдал ему какие-то приказания.

– Следуйте за мною, мужи ханаанские! – торжественно сказал он братьям.

Они робко последовали за ним. Их решительно подавляло все, что они теперь видели: невиданное величие дворца, громадность колоннад, среди которых они проходили, блеск и роскошь украшений, статуи богов и фараонов, толпы рабов, почтительно следовавших за ними, и в довершение всего эта величественная «палата Горуса», в которую они вступили и в которой увидели собрание сановников земли фараонов. Все это казалось им сном, «египетским волхвованием»… Они, жалкие пастухи Ханаана, и вдруг во дворце фараонов! Они, загорелые в пути, запыленные – почтенные гости псомпфомфаниха земли египетской.

– Мир вам! – сказал Иосиф, приветствуя своих гостей. Потом, обратясь лицом к остановившимся за ним братьям, добавил: – Это сыновья патриарха и владыки земли ханаанской, Иакова: они вместе с вами разделят трапезу моего дома. Займите же все места свои за столом трапезы моей.

Гости стали усаживаться сообразно своему общественному положению. Египтяне сели за одним столом, а братьев Иосифовых старый Рамес усадил за другим, лицом к лицу с египтянами. Иосиф же с женою и детьми занял особый стол.

За стулом каждого из гостей, как египтян, так и братьев Иосифа, поместились маленькие, черные как смоль рабы из пленных детей земли Куш, юные курчавые эфиопы с опахалами из страусовых перьев. Они в такт махали в воздухе опахалами, отгоняя от трапезующих и от их блюд мух и навевая на их головы прохладу. За Иосифом и его семьей стояло двенадцать рабов с опахалами. Другие рабы по мановениям и указаниям Рамеса разносили кушанья. На одном громадном блюде лежал с подогнутыми ногами баран, рога которого были позолочены; на другом – молодой бычок, голова которого украшена была гирляндою из цветов лотоса и резеды; на третьем – пирамида Хеопса и обелиск Усуртасена, искусно сделанные из разваренных на меду зерен «дурасафи»; наконец, на четвертом – великий сфинкс Хормаху, слепленный из зерен «дурашами» и мака. Впереди этих блюд шел старый Рамес и огромною пальмовою вилкою и такою же ложкою накладывал куски лакомых яств на блюда, сначала самому Иосифу и его семейству, а потом и всем гостям, причем Вениамину наложил больше всего впятеро – «пятерицею», как сказано в Книге Бытия: этим Вениамину оказывалась особая милость хозяина, возбудившая удивление во всех гостях, не исключая и самой хозяйки, Асенефы, у которой догадки и подозрения росли все более и более.

«Это его сын», – решила она в душе и покорилась своей участи в силу того обычая, что иметь детей от рабынь считалось делом вполне естественным.

Как сам Иосиф, так и его высокие гости кушали без ножей и вилок, а просто брали куски пятернею и отлично справлялись с ними при помощи пальцев и зубов.

Затем внесено было вино, и Рамес сначала наполнил великолепную серебряную чашу с драгоценными каменьями, стоявшую перед Иосифом, и подал ее хозяину, а когда последний, а потом его жена и дети отпили из чаши, стал подносить ее гостям, по порядку старшинства, начиная от жреца Петефрия, отца Асенефы, и Циамуна и кончая Вениамином. В продолжение трапезы чаша обошла пирующих много раз, но к концу обеда не была возвращена на прежнее место, на стол Иосифа, а поставлена была перед Вениамином.

Рамес так усердно угощал ханаанских гостей Иосифа, что они на другой день, уже оставив за собой Мемфис, вполне пришли в себя от праздничного угара.

– И что с ним сделалось? – говорил Рувим, вспоминая необыкновенную приветливость Иосифа. – Принял и угостил нас, точно царей.

– Да, – согласился Симеон, – все это за то, что вы привели с собой Вениамина, он уверовал, что мы не соглядаи.

– Это правда, – согласился и Иуда, – но одного я не пойму: что ему дался Вениамин? Ведь ему оказана была такая честь, какой он не оказывал и тем египтянам знатным.

– Да, точно, – отозвался Вениамин, который теперь был в восторге от египтян и от всего египетского, – передо мной наложили такие горы всяких яств, что на неделю бы хватило, так что я должен был делиться ими с Даном и с Завулоном.

– Да, я немало пользовался от твоей части, – добавил Неффалим.

Их мысли и разговоры были теперь полны всем виденным. Прежде их поражали только величие и красота храмов и дворцов, невиданные аллеи сфинксов, высота обелисков, подавляющая громадность пирамид; но теперь они увидали и внутреннюю роскошь жизни египтян, блеск убранства покоев, эти толпы всевозможных рабов, рабынь, воинов.

– А эти каменные истуканы, что глядели на нас своими немигающими глазами!

– Я боялся, – наивно заметил Вениамин, – что и они сядут с нами за стол.

– Да это идолы, не люди, – возразил Дан.

– Что ж! А силою волхвования… От египтян все станется.

Мемфис и Нил все далее и далее оставались за нашими путниками. Они в последний раз оглянулись на город, в котором пришлось им испытать столько волнений и страданий, а под конец пережить такое торжество. Нил уже скрылся за холмами Мокаттама. Видны были только группы пальм, вершины гордых обелисков, да в далекой синеве запада силуэты пирамид, словно стражи, охраняющие столицу фараонов и гробы с нетленными мумиями от сыпучих песков великой западной пустыни.

– Прощай, страшный город! Прощай, страна чудес и ужасов, – тихо промолвил Рувим, – дай бог, чтобы нам больше не видать тебя.

В это время со стороны Нила и Мемфиса показалось несколько колесниц, запряженных парами коней. Колесницы, видимо, настигали наших путников. Когда приблизилась первая из них, то путники, к немалому изумлению, увидели в ней старого домоправителя Иосифова, Рамеса, который утром так ласково отпускал их с полным грузом пшеницы и с обильным продовольствием для далекого пути. За первой колесницей следовали другие, на которых находились египетские воины.

– Стойте, мужи ханаанские! – сказал Рамес, останавливая свою колесницу.

Другие колесницы с вооруженными воинами окружили караван ханаанеян. Последние остановились, не зная, чего от них хотят, и подозревая что-то недоброе… «От египтян все станется», – разом припомнились им слова одного из братьев, только что сейчас сказанные. Рамес, сойдя с колесницы, подошел к Рувиму. Доброе старческое лицо его казалось суровым.

– Так-то вы воздаете злом за добро, – сказал он. – Зачем вы украли драгоценную чашу господина моего, из которой вы вчера пили за трапезою? Из этой чаши всегда пьет господин мой. Нехорошо вы поступили.

Как гром, поразили эти слова несчастных путников. Только сейчас они с облегчением вздохнули, думая, что навсегда избавились от ужасов Египта, и вдруг такое страшное обвинение! Воровство! Воровство там, где их принимали и угощали, как царей! Немного придя в себя, Рувим заговорил взволнованным от обиды и огорчения голосом: они, дети Иакова, воры! Он, у которых есть свои богатства, свое серебро, свои стада!..

– Боже! – воскликнул он. – Мы ли слышим от господина такие слова! Не мы ли, рабы твои, господин, возвратили из самого Ханаана серебро, которое нашли в своих мешках? Как же подозревать после этого, что мы украли теперь у твоего господина серебро или золото! Обыщи нас теперь, рабов твоих, и если у кого найдешь эту чашу, пусть он умрет, а мы все будем твоими рабами.

– Пусть будет так, – сказал Рамес, – у кого найдется чаша, тот будет моим рабом, остальные же будут свободны.

Тогда братья начали сбрасывать мешки на землю и развязывать их. Рамес стал осматривать мешки, начав с мешка Рувима, потом Симеона. Во всех десяти мешках чаши не оказалось. Все вздохнули свободнее. Но еще оставался мешок Вениамина. Рамес раскрыл его… В глазах у всех сверкнули какие-то огни, синие, зеленые, красные… То были драгоценные камни и алмазы, которыми усыпана была чаша Иосифова… Чаша оказалась в мешке Вениамина.

Можно себе представить ужас и отчаяние братьев при этом несчастном открытии. Невольно глаза всех обратились на Вениамина. Пораженный более всех, он онемел, только в глазах его выражался ужас.

– И это ты! Ты! – всплеснул руками Рувим. – Ты, гордость отца нашего!

Вениамин молчал. Губы и челюсти его свела конвульсия.

– Говори же, несчастный! Ты украл? – с отчаянием злобы приступил к нему Иуда.

Вениамин продолжал молчать, конвульсивно шевеля посиневшими губами. Этого было достаточно.

– О! – простонал Иуда и с яростью стал рвать на себе одежду в клочья; братья последовали его примеру…

Это была картина такого глубокого, такого страстного отчаяния, что не только у Рамеса, но и у многих воинов навернулись на глазах слезы. Несчастные метались по земле, поднимали руки к небу, рвали на себе волосы.

Истерзанные, обезумевшие от горя, они снова воротились в Мемфис.