Текст книги "Замурованная царица"

С этими сведениями он и поспешил воротиться в Фивы.

Всю дорогу его мучили вопросы: неужели Абана зарезал Лаодику? А если он – то как он мог пробраться ночью в женский дом? Но старая египтянка утверждает, что Лаодику зарезала женщина, но только мечом, принадлежащим Абане.

«Нет сомнения, – думал Каро, – что Абана, злобствуя на Лаодику за ее бегство, подкупил одну из женщин дома фараона зарезать невинную девушку: пусть же не достается никому другому, если не досталась ему. Но в таком случае, зачем отдавать свой меч для совершения убийства? Меч этот – прямая улика. Разве нельзя было найти другой меч или простой нож? Подкупленный убийца мог совершить свое гнусное дело любым острым ножом, которые всегда находятся под рукой в женском доме. Зачем же понадобился именно меч Абаны, и притом такой редкий и заметный?»

Эти вопросы так и остались не разрешенными в голове Каро.

XXI
Убийца Лаодики

В тот же день, когда Каро воротился в Фивы, Абана под наблюдением мацаев был приведен в палату верховного суда. Появление в его доме мацаев сначала встревожило его, но он тотчас же ободрился и смело явился в суд. Он даже держал себя высокомерно, зная, каким уважением в стране и лично у фараонов пользовался его отец.

– Абана, сын Аамеса! – торжественно обратился к нему Монтуемтауи. – Пред лицом Озириса говори только правду. Скажи, что ты знаешь о дочери троянского царя Приама Лаодике, которую ты купил несколько месяцев тому назад в Цоан-Танисе вместе с ее рабынею?

– Я знаю только то, что обе они на пути от Мемфиса к Фивам, пользуясь темнотою ночи и оплошностью моих рабов, постыдным образом бежали с корабля «Восход в Мемфисе», – гордо отвечал Абана.

– И ты их потом не мог найти?

– Не мог.

– И не знал, где они?

– Не знал.

– И никогда больше не видел Лаодику?

– Не видел.

– Абана, сын Аамеса! – возвысил голос один из судей, знаменоносец гарнизона Хора. – Ты говоришь неправду в лицо Озирису, ты видел царевну Лаодику.

– Абана, сын Аамеса, ты сознаешься, что сказал неправду в лицо Озирису? – спросил Монтуемтауи.

– Не сознаюсь, – был дерзкий ответ, – я сказал правду.

– Уличи же его во лжи, знаменоносец Хора, – сказал председатель суда.

– Вот как это было, – начал Хора. – Когда после отбытия ее ясности царевны Нофруры в загробный мир, в прекрасную страну Озириса, его святейшество фараон Рамзес со всею своею благородною семьею возвращался с похорон царевны во дворец и царевна Лаодика шла рядом с ее ясностью, царевною Снат-Нитокрис, ты, Абана, сын Аамеса, стоял рядом с моим начальником, с вождем гарнизона, Таинахттою, а я, знаменоносец гарнизона, Хора, стоял позади вас, и ты, Абана, говорил Таинахтте: «Она, царевна Лаодика, моя рабыня и беглянка, и я возьму ее обратно к себе как мою собственность». Вот что говорил ты, Абана, сын Аамеса.

Абана не ожидал удара с этой стороны и растерялся, но скоро обычная дерзость воротилась к нему, и он презрительно сказал:

– Судьи также могут говорить ложь в лицо Озирису: того, что на меня возводит знаменоносец гарнизона и мой судья Хора, я не говорил и Лаодики после ее бегства не видал.

– Ты утверждаешься на этом пред лицом Озириса? – строго спросил Монтуемтауи.

– Утверждаюсь, – был ответ.

Монтуемтауи сдернул со стола свиток папируса, которым прикрыт был предательский меч.

– А это что такое? – вдруг спросил он.

– Меч, – сказал отрывисто допрашиваемый и чуть заметно вздрогнул.

– А чей он?

– Не знаю.

– А не был он прежде твоим?

– Не был.

Такие дерзкие ответы возмутили судей; носитель опахала Каро даже привстал с негодующим видом и сверкающими глазами.

– Абана, недостойный сын благородного Аамеса, ты снова солгал пред лицом Озириса, – сказал он резко. – Ты купил этот меч в Цоан-Танисе, у торговца оружием Аади, в лавке на невольничьем рынке.

– Сознаешься? – повторил вопрос председатель.

Улики были слишком подавляющего свойства, и Абана оторопел. Ему сразу представилось, что его подозревают в убийстве Лаодики. Пропасть открывалась перед его глазами, и он понял, что надо спасать свою шкуру.

– Сознаешься? – повторил вопрос председатель.

– Сознаюсь, меч мой, но его у меня украли.

– Давно?

– Недели две тому назад.

– Почему же ты не заявил в свое время о покраже? Это такое редкое и дорогое оружие.

Абана молчал. Он чувствовал, что более и более запутывается: судьи, по-видимому, знали больше, чем он предполагал, и больше, чем сами высказывали.

– Приблизься к столу, – сказал ему Монтуемтауи, – взгляни на меч, видишь на нем следы крови?

– Вижу, – хрипло отвечал Абана.

– Это кровь дочери троянского царя Лаодики, она зарезана твоим мечом. Кто ее зарезал?

– Не знаю, – чуть слышно отвечал Абана, дерзость которого уступила место страху.

– Как же твой меч очутился в женском доме фараона, его святейшества Рамзеса?

– Я подарил его Атале, дочери Таинахтты.

Слова эти разом пролили свет на все, что казалось доселе темным. Атала, эта прекрасная девушка, в лицо которой так пристально всматривалась старая Херсе… Неужели Атала – убийца? Неужели она усыпила старую негритянку в ночь убийства? А что побудило ее к этому злодеянию? А то, чем единственно живут женщины: чувство, страсть, ревность. Ревность! Вот где разгадка всему. Атала, вероятно, неравнодушна к этому долговязому сыну Аамеса и, боясь, что прекрасная Лаодика опять будет возвращена ему как его собственность и может пленить его сердце, что было очень возможно с ее красотой, решила отделаться от опасной соперницы и выпросила у Абаны меч, которым и зарезала бедную, невинную жертву. Так думал Монтуемтауи, пораженный этим неожиданным открытием. Но, быть может, Абана, по злобе на беглянку, сам подговорил Аталу убить Лаодику, чтобы она не досталась другому?

– А твоя воля участвовала в убиении троянской царевны? – спросил после небольшого размышления Монтуемтауи.

– Как? – как бы очнулся допрашиваемый.

– Ты велел или советовал Атале убить Лаодику?

– Нет, не я, – с запинкой отвечал Абана.

– И ты на этом показании утверждаешься?

– Утверждаюсь.

– Уведите допрашиваемого в комнату ожидания, – сказал Монтуемтауи, обращаясь к писцам.

Абану увели в ближайшую комнату.

– Теперь надо подвергнуть допросу Аталу, – продолжал председатель.

Аталу привели к судьям.

– Отвечай истинную правду на все вопросы, которые будут заданы тебе пред лицом великого Озириса. Что тебе известно по делу об убиении дочери троянского царя Приама Лаодики?

Атала стояла спокойно, но лихорадочный блеск ее глаз обнаруживал внутреннюю тревогу. Она молчала, нервно сжимая руки.

– Отвечай на вопрос, – подтвердил Монтуемтауи.

– Я узнала о смерти Лаодики только утром, – отвечала девушка глухо.

– Может быть… А ночью ты не была в ее опочивальне?

– Нет, я спала.

Председатель показал допрашиваемой роковой меч.

– Тебе знакомо это оружие? – спросил он.

– Да, я видела его в руках смотрителя дома, Бокакамона, в утро смерти Лаодики.

– А прежде этот меч не был у тебя в руках?

– Никогда не был!

– Введите сюда Абану, сына Аамеса, для очной ставки, – обратился председатель к писцам.

При этих словах на прелестном лице девушки выразился ужас.

Ввели Абану. Трудно изобразить взгляд, которым моментально обменялись допрашиваемые: столько в глазах каждого было тревоги и взаимного недоверия.

– Атала, – сказал председатель, – Абана показывает, что он подарил тебе этот меч. Как же ты утверждаешь, будто он никогда не был у тебя в руках? Абана! Ты подтверждаешь свое показание?

– Подтверждаю, – был ответ.

– Атала! Говори правду, – настаивал председатель, – великий Озирис обнаружил твою ложь.

– Да… Он подарил мне свой меч, – чуть прошептала девушка.

– На какое употребление?

– Так… мне понравился меч.

– А что ты с ним сделала?

– Ничего… Его у меня украли…

– Ты говоришь ложь! – возвысил голос председатель. – В ночь убийства Лаодики видели, как ты вышла из ее опочивальни и зарыла меч в саду под кустом лотоса.

Как громом поразили эти слова прелестное создание. Она зашаталась и упала на колени.

– О великая Сохет! Ты покарала меня!.. Вселюбящая Гатор, спаси меня!.. Любовь заставила меня сделать это… Я так любила Пентаура, а он изменил мне для Лаодики… Великая Гатор! Во имя твое я это сделала. Чужая девушка похитила у меня любовь и душу царевича… О боги!

Так рыдала Атала, предаваясь отчаянию. Но председатель продолжал допрос.

– Для чего же ты взяла его меч, когда могла убить твою жертву и простым острым ножом? – спросил он.

– О великие боги! – рыдала девушка. – Я взяла этот меч потому, что Абана говорил, что острие его ядовито и от одной царапины человек может умереть, не вскрикнув. А простой нож… О великая Гатор, зачем ты отступилась от меня?

Но вдруг она вскочила на ноги. Какая-то новая мысль внезапно озарила ее.

– Я должна была убить ее! – заговорила она особенно страстно. – Я убила ее, чтобы спасти от смерти его святейшество, фараона Рамзеса.

Председатель даже приподнялся на своем сиденье. Тревога охватила остальных судей.

– Спасти от смерти его святейшество, фараона Рамзеса, сына Амона-Ра! – почти шепотом проговорил Монтуемтауи. – Что ты сказала, несчастная!

– Я сказала правду, – отвечала Атала, дрожа всем телом. – Они решились погубить его святейшество!

– Они, ты говоришь? Кто они?

– Царица Тиа, царевич Пентаур, Лаодика.

– Остановись, несчастная! – тихо, но с силой сказал председатель. – Хула на его святейшество, на царицу, на наследника престола!

– Да, да, да! – точно в исступлении твердила убийца Лаодики. – Царица, царевич, Лаодика, Бокакамон, Пенхи, Адирома, Ири… все, все!

Можно было подумать, что она лишилась рассудка, что она говорит в бреду. Между тем она продолжала с прежней страстностью:

– Лаодика… Ее полюбил Пентаур и бросил меня… Ее полюбил и его святейшество, фараон, и хотел взять на свое ложе, в жены… Она была чаровница – околдовала всех злыми чарами. Они велели ей лишить жизни его святейшество, когда бы он взял ее на свое ложе… Я это знала, я знаю все – и я убила ее, чтобы спасти фараона.

Дело принимало оборот, которого никто не ожидал, и замять его было невозможно.

– Безумная! – воскликнул председатель. – Чем ты подтвердишь свой извет?

– Я еще не все сказала… Спрашивайте их… Я еще многое скажу…

Атала не могла больше говорить – она лишилась чувств.

XXII
Напали на след

Даже когда Атала пришла несколько в себя, продолжение допроса оказалось немыслимо.

Поддерживаемая одним из писцов-старичков, Май, она говорила как бы сама с собой, в каком-то горячечном бреду, повторяя бессвязно и, казалось, бессмысленно слова: «восковой фараон»… «боги из воска»… «старый Пенхи сделал восковых богов»… «маленькая Хену»… «Апис глянул в очи Хену»… «воск от свечи богини Сохет»… «жрец Ири дал воск»… «фараона Рамзеса лишат души, а фараон Пентаур меня посадит рядом с собой на престоле»… «Лаодика чаровница»… «фараон не любит царицу Тиа»… «Изида-хеттеянка украла сердце фараона»… «единый бог»… и тому подобное.

Но этот болезненный бред ясно обнаруживал, что существует какой-то заговор, и заговор против самого фараона. Дело принимало страшный оборот, и судьи не могли не видеть всей опасности своего положения: они нечаянно открыли чудовище, и это чудовище могло поглотить их самих. Надо было разобраться во всем этом, обдумать, взвесить и решить, что предпринять. Было несомненно, что они ощупью напали на след государственного заговора. Но след этот терялся в безумных словах потрясенной до потери рассудка молодой девушки.

Приказав увести ее домой и отослав под стражу Абану, судьи начали обсуждать положение, в котором они очутились. Положение было критическое.

Многое стало теперь для них ясным. Они, да и многие в Фивах давно замечали, что между фараоном и царицей Тиа существует холодность. Тайно поговаривали в городе и при дворе, что Рамзес слишком приблизил к себе беленькую, со светло-каштановыми волосами, хорошенькую Изиду-хеттеянку и, видимо, оттолкнул от себя Тиа и ее любимца сына, царевича Пентаура. Эта немилость к наследнику престола еще более обнаружилась в самый день венчания на царство Рамзеса: в этот день он назначил младших сыновей – принца Рамессу – начальником всей пехоты, принца Прахиунамифа – главным начальником военных колесниц, юного Меритума – великим жрецом солнца в Гелиополисе и, объявив поход в Либу, взял их с собою на войну, равно и трех царевен – Нофруру, Ташеру и Аиду, а также хеттеянку Изиду, тогда как Пентаура оставил в Фивах для наблюдения за поступлением государственных податей, за ссыпкою в царские магазины полбы, дурры и других припасов.

Вырвавшееся в болезненном бреду Аталы упоминание о старом Пенхи, бывшем когда-то начальником стад фараона и удаленном от должности по доносу, о «восковом фараоне», о «богах из воска» и прочем имело также глубокое тайное значение. Это – намек на страшное колдовство, на смертоносные чары. Маленькая его внучка Хену, которой в очи глянул бог Апис, – и тут дело идет о страшной таинственной силе. Бред Аталы о том, будто Пентаур обещал посадить ее с собой на троне фараона, – это не бред, а указание на новую тайну.

Очевидно также, что к заговору этому причастен и Бокакамон, под ведением которого находилось все женское население дворца фараона. Несомненно, что и убийство Лаодики находилось в связи с заговором! Выгораживая себя в этом преступлении, Атала давала знать, что она действовала по внушению других лиц.

А при чем тут Ири, верховный жрец богини Сохет?! Атала и его имя упомянула. Какое отношение имеет к заговору Адирома? Впрочем, он сын старого Пенхи и отец этой девочки, Хену. Он же был и в плену у троянцев и жил во дворце отца Лаодики. Все это так сложно и запутанно. Нити заговора, по-видимому, разбросаны широко. А в руках судей только одна ниточка – это Атала, хрупкое существо, которое окончательно может потерять рассудок, и тогда нитка эта окончательно порвется, и клубок, ядро заговора, к которому можно было бы добраться с помощью этой нити, совсем укатится, пропадет из виду. Остается разве Абана? Но он, может быть, и непричастен к заговору.

Вообще судьи находились в большом недоумении. Тревога отражалась на лице каждого. В этой тревоге, в той неожиданности, с которою Атала поставила их лицом к лицу с таинственным и, по-видимому, обширным заговором, они не заметили одного странного обстоятельства. Когда Атала заговорила о какой-то опасности, угрожавшей будто бы жизни Рамзеса, на лице одного из судей выразилось глубокое волнение, скорее даже ужас. Это был Хора, знаменоносец гарнизона, который уличил Абану в том, что он видел Лаодику во время возвращения процессии с похорон царевны Нофруры и говорил о бывшей своей рабыне с вождем воинов гарнизона, с Таинахттою, отцом Аталы. Когда эта последняя в припадке отчаяния сказала, что «они решились погубить его святейшество, фараона Рамзеса», Хора задрожал и побледнел. Вероятно, он знал что-нибудь о заговоре, даже, быть может, принимал в нем участие, – и вдруг он член верховного судилища!

Рассуждая о неожиданном, поразившем всех открытии, судьи, однако, не могли не видеть противоречия в словах и действиях Аталы. В самом деле, если существовал заговор в женском доме – а что оттуда именно исходили его нити, в этом они не сомневались, – то какое отношение к этому заговору могла иметь Лаодика, совершенно чужое лицо и притом почти девочка, недавно принятая в женский дом? И главное, какое отношение к заговору имело убийство Лаодики? Ведь нельзя же было верить словам Аталы, будто бы Лаодика готовилась стать орудием гибели фараона. Тут нет истинной логики; логика тут чисто женская – ревность, и по этой логике надо было избавиться от соперницы. В самом деле, если Лаодику кто-то предназначил быть орудием погибели Рамзеса, то ближе всего и естественнее было выдать это самое орудие или его руководителей, и фараон спасен. Для чего же убивать?

Остановившись на самом вероятном предположении, что Лаодика сделалась жертвой женской мести из ревности, судьи неизбежно должны были прийти к такому заключению: Атала, получив от Абаны меч, напитанный смертельным ядом, убила свою соперницу; преступление открылось; преступница видит свою гибель – все кончено! Преступление ни к чему не привело: Атала чувствует, что тонет. И вот тут-то в ней проснулась чисто женская логика – инстинкт неумеющего плавать – она хватается за других. Атала ухватилась за тех, кто участвовал в известном ей заговоре: пусть же все тонут! А если они не утонут, то она спасена.

Теперь оставалось передопросить Абану, не найдется ли в его показаниях той нитки, которая с болезненным припадком Аталы ускользнула из рук судей.

И Абану вновь ввели в палату суда.

– Абана, сын Аамеса! – снова начал Монтуемтауи. – Ты видел и понял, что многое открылось пред лицом Озириса из того, что ты хотел скрыть от нас и от всевидящего божества. Теперь скажи, что тебе известно из того, что открыла пред очами суда Атала?

– Я все сказал, что знаю, – отвечал Абана.

– Да, ты признался в том, что скрывал пред нашими очами и в чем тебя уличили; а уличили тебя в том, что ты видел Лаодику уже в Фивах и для убийства ее дал свой меч Атале. А что ты знаешь о том, будто ее подвигнули на убийство, кроме тебя, еще и другие? Кто они?

– Я не знаю.

– Какие твои отношения к женскому дому?

– Никаких. Из всего женского дома я лично знал Аталу, с которой познакомился в доме ее отца.

– А какие твои отношения были к ее святейшеству, царице Тиа?

– Никаких. Я видел ее только издали, в священных процессиях.

– А с начальником женского дома, Бокакамоном?

– Никаких.

– А с Пенхи, бывшим смотрителем стад фараона?

– Никаких, я его совсем не знаю.

– Скажи еще, Абана, сын Аамеса, какое участие в убийстве Лаодики мог принимать верховный жрец богини Сохет, Ири? Его имя также упомянула Атала, твоя сообщница. Признавайся.

– Я ничего не знаю, больше мне не в чем сознаваться, – угрюмо отвечал Абана, видимо утомленный и физически и нравственно.

Монтуемтауи помолчал несколько. Из ответов Абаны он мог заключить, что этот преступник или упорно отмалчивается, или изворачивается, или же совсем непричастен к заговору, а замешан в одном лишь убийстве Лаодики. По крайней мере, по отношению к заговору его ни в чем нельзя было уличить или поймать на противоречии, на сбивчивом показании.

И Монтуемтауи снова приказал отвести его в комнату ожидания.

Но надо же было что-нибудь предпринять для раскрытия заговора. Но что? Атала указала на таких лиц, что даже страшно было подумать о привлечении их к следствию. Тут замешаны супруга фараона, наследник престола, верховный жрец богини Сохет и начальник женского дома.

Необходимо об этом страшном открытии доложить Рамзесу.

– Но имеем ли мы какие-либо основания заподозрить ее святейшество? – решился возразить Хора.

– Это правда, – согласился Монтуемтауи, – но имеем ли мы право скрыть что-либо от его святейшества фараона?

– А если Атала говорила все это в болезненном бреду? – снова возразил Хора. – Или еще хуже: если она думала свое преступление взвалить на плечи таких особ, о которых нам и думать страшно?

– Как же быть? – спросил носильщик опахала Каро.

– Мне кажется, – отвечал Хора, – надо прежде потребовать от Аталы доказательств, фактов.

– Но уж и без фактов слова ее слишком важны.

– Потому нам и следует быть еще более осмотрительными, – настаивал на своем Хора, – надо Аталу допросить обстоятельнее; в ее показании я не вижу смысла. Девчонка убила соперницу из ревности и вдруг к своему личному делу припутывает священные имена.

– Мне также кажется, что докладывать об этом теперь же его святейшеству преждевременно, – заметил еще один из судей, худой и сморщенный, как старый финик, по имени Пенренну, занимавший должность царского переводчика.

– В таком случае надо допросить Аталу, – сказал председатель. – Пригласите сюда Бокакамона, смотрителя женского дома, – обратился он к писцам.

Вскоре в палату суда вошел Бокакамон. При входе он обменялся с знаменоносцем Хора быстрым тревожным взглядом.

– Суд Озириса снова требует пред лицо свое девицу Аталу, дочь Таинахтты, – сказал пришедшему председатель.

– Дочь Таинахтты не может явиться пред лицо Озириса, – отвечал Бокакамон.

– Почему?

– Боги помешали ее рассудок.

– Что ж она? Заговаривается?

– Да, говорит несообразности… Полное безумие…

– Какие же несообразности? – допытывал председатель.

– Говорит речи, противные богам, – уклончиво отвечал Бокакамон.

– Какие же? Все относительно убийства дочери троянского царя?

– И другие речи, которых я не смею повторить.

– Отчего же? Пред лицом Озириса мы обязаны все говорить.

– Но она бредит.

– Мы, смертные, бредом называем иногда то, что устами смертного говорит само божество; боги говорят со смертными иносказательно, таинственно, и мы должны разгадывать скрытый в этом таинственный смысл – волю божества. Что же Атала говорит? – настойчиво спросил Монтуемтауи, следя за выражением лица Бокакамона. – Мы должны все знать – такова воля его святейшества, носителя царского символа справедливости, пред лицом царя богов Амона-Ра и пред лицом князя вечности Озириса, священное изображение которого глядит теперь на тебя и ждет твоего ответа.

Бокакамон с тревогой взглянул на изображение Озириса.

– Она говорит о каких-то восковых фигурах, о богах из воска, о маленькой девочке, которой великий бог Апис передал через очи свою божественную силу, – говорил Бокакамон в глубоком смущении.

– Она говорила это и здесь, пред лицом Озириса, – сказал Монтуемтауи. – Это не бред – это в ней говорил дух божества. А что еще говорит она?

– О богине Сохет и ее верховном жреце Ири… а потом о Пенхи, об Имери…

– Об Имери! О верховном жреце бога Хормаху?

– Да, о нем… поминала и о советниках его святейшества – о Пилоке и о ливийце Инини, что участвовали в похищении у Абаны дочери троянского царя, Лаодики…

В это время страж, стоявший у двери суда, тревожно воскликнул:

– Сюда жалует его святейшество фараон Рамзес!

Минута была критическая. Как должны поступить судьи?