Текст книги "Славянский стилет"

Глава 5

Хмурый и голодный принц сидел под деревом, повернув исхудалое лицо в сторону солнца. Ветер мягко шелестел листвой горного кустарника. Шел сорок восьмой день голодного размышления и медитации.

Было раннее утро, и сияние рассвета заливало алыми лучами вершины гор Северной Индии. Утренняя роса серебрилась и таяла, превращаясь в туман, окутывающий долину внизу.

Принц встал с плетеного коврика, потянулся, зевнул и прошелся по влажной траве туда-сюда. Рядом прошуршала пятнистая кобра, не обратив на него никакого внимания. Ночная охота заканчивалась и змея, очевидно, торопилась домой. Молодой человек вернулся на коврик, наступил на колючку, упавшую с дерева, поморщился, вытянул ее за кончик и выкинул в сторону. Снова сел в позу и задумчиво ушел в себя. Медитативная аскеза давала о себе знать. Тело было легкое, как пушинка небесного облака. Абсолютная ясность восприятия делала мысли последовательными, чистыми и не подверженными внешнему воздействию.

Джина – так звали принца – посмотрел на лежащий перед ним каньон с белыми вершинами гор на горизонте и субтропическими лесами, заполонившими все вокруг. Ветви лиан свешивались и переплетались, как зеленая паутина. В густой чаще скрывались олени и пантеры. Прошуршала стайка обезьян, шумя листвой и о чем-то оживленно переговариваясь. О наступившем дне возвестил трубный рев дикого слона, который вел свою семью на водопой. Джина медленно закрыл глаза. Но темноты он не увидел. Внешние звуки плавно стихли, и перед ним – сначала призрачно и нереально – появился другой мир, неведомая далекая пустыня: желтые барханы и одинокие пальмы оазиса. Среди песков возвышалось величественное строение. Циклопическое сооружение поддерживали каменные колонны. На постаменте стояло существо из камня. Голова человека из ослепительно белого мрамора – на теле быка из черного камня, с львиными лапами и орлиными крыльями, сложенными по бокам. Он смотрел на Джину горящим взглядом сапфировых глаз. Это был сфинкс. Странное создание, случайно прибившись к четвертой династии египетских фараонов, служило им своими многочисленными копиями. Но этот был совсем не похож на копию. Джина интуитивно понимал, что перед ним прототип, основатель, архисфинкс, отец всех летающих быков с человечьими головами.

Завывали порывы начинающейся песчаной бури. Пальмы согнулись под ветром.

…Принц медленно открыл глаза и вернулся в свой мир. Свежее дыхание леса пахнуло ароматом тропических цветов. Джина вынул из сумки пергаментный свиток, развернул его и стал вглядываться в труднопонятные письмена, переводя их на санскрит. Эти рукописи по случаю были приобретены его отцом на рынке в Вавилоне. Продавец убеждал, что им двадцать пять веков. Свиток долго лежал в библиотеке отца Джины, затерявшись среди громадного скопища книг всех времен и народов. Этот царь из Шакьев постоянно пополнял свое собрание, но читать не успевал, не хотел и не желал, а лишь копил и копил, надеясь все писаные премудрости свалить на сынишку. И валил. Джину, как будущего победителя, снабдили образованием в той мере, в какой пытались сделать его богом на земле. Он знал двенадцать наречий цивилизации своего времени и несколько умерших языков, включая их транскрипцию и идеограммы.

Джина знал наизусть Зенд-Авесту. Откровения Изиды и Осириса он прочитал в древнеегипетских иероглифах. Однако странный Вавилонский свиток поддавался ему с трудом. Но принц внутренне ощущал, что это не просто каракули неизвестного компилятора.

«Единое всего есть лишь в двух мерах. Все остальное – вне».

Джина задумался над переведенным текстом. Единое – в двух мерах. Интересно, что же автор имел в виду? Похоже, двухмерный мир. Мир двухмерен?.. Любопытное умозаключение. «…Все остальное – вне». Что «остальное»? И где это «вне»? Он стал переводить дальше, шевеля губами. «Священна цифра два, рождающая разность, в дальнейшем повторяясь, сама в себя входя». Принц вскочил с циновки и прошелся под деревом. Немного похоже на Гермеса, но только в стилистике. Подобного в рассуждениях у него Джина не встречал, хоть и прочел сорок две его книги. Гермес Трисмегист был тщательно изучен юношей, рожденным, как ему твердили с детства, быть подобным богу. Он и старался. Нет, это не Гермес. Тем более, что у него везде священна, если уж так говорить, цифра три. Как, впрочем, и у всех таких же самоуглубленных. У Рамы, у Кришны, у Моисея… А вот два?! Подобное принц читал впервые. Это был абсолютно революционный подход к восприятию духовной реальности. Священная тройная ритмика давно уже начала заморачивать его весьма просвещенную голову вместе с болтливыми жрецами-брахманами. Брахман – есть Атман. Прямо чудо. Но слишком просто. Наблюдающий есть наблюдаемое. Субъект есть объект. Ну и ну! Для субъекта это можно допустить, а вот как на это рассуждение посмотрит объект? Особенно если он – субъект?..

Джина снова взял свиток и сосредоточенно вгляделся в него. Древесная улитка упала с дерева прямо на рукопись и неторопливо поползла по листу, неожиданно начав размазывать текст. Принц взял ее двумя пальцами, поднес к лицу и прочел ей прямо в глаза: «Единое всего есть лишь в двух мерах!» Прислушался, подул на нее, погладил по спинке и выкинул в кусты: «Все остальное – вне…»

Он стал читать снова: «Священна цифра два, рождающая разность, в дальнейшем повторяясь, сама в себя входя». Далекий смысл, несущийся сквозь двадцать пять веков, начал доходить до него. «Всмотревшись в продолжение Единого во многом, лишь Двойственность найдешь, а далее – повтор». Цепкий ум принца, тем более свободно владеющий герменевтикой, улавливал в тексте невиданный ранее смысл, отказать которому в присутствии было нельзя никак. Мало того, он начал осознавать действительность категорий, выражаемых неведомым автором.

«Все постижимое под солнцем расположено от меры „ничего“ до меры „все“. И обе меры бесконечны. Но третьей не дано. Лишь два конца имеет нить, связавшая все бусы бытия. Лишь два».

Принц задумчиво поводил сухой веткой по коврику. Все в мире есть подобие его основы. Подобие Брахмана. Двухмерного Брахмана? Ну, а Атман? Быть может, там, где все остальное – вне? Так где же это «вне»? Вне двух возможных мер. И значит, это «вне» – никем не постижимо? Джина замер: мысль явно скользила поблизости, но оформляться не спешила. Все сущее – и человек, конечно, – зажато между этих двух безначальных и бесконечных противоположностей. И кажущаяся свобода – лишь иллюзия. И сущность человеческая зажата, как мышь в щипцах, которая столь бы долго не дергалась, свободу обретет, лишь вырвавшись на волю из цепких лап того, неведомо чего.

Далее Джина вполне уже осознавал мысли неизвестного творца:

«И тело, и проявления души пребывают в этом мире, двухмерном мире. А то, что душа являет, служа посредником и представителем, находится вовне. Вовне всего того, что можно вообразить. Но то, что представляется душой, которая и движет всем, чем может, – оно и есть основа и зерно всего разумного и вообще живого. И меры никакой не признает».

Джина снова поднялся с коврика и обошел вокруг дерева. Медитация его была нарушена неожиданной переменой в восприятии сущего. Солнце уже встало из-за гор, залив огненной волной все вокруг. Принц принял позу лотоса и замер в таком положении, впитывая энергию неведомого Брахмана и воспринимая его эманации. Он закрыл глаза, остановил движение мысли, и мир исчез. Из небытия, из возникшей светящейся точки в глубине сознания раскрылось, как цветок, и, внезапно заполнив все вокруг, выросло видение новой реальности.

…Принц стоял перед каменным Сфинксом. Черный бык с головой человека, прижав короткие крылья и крепко расставив львиные лапы, смотрел на Джину с высоты постамента. Кругом до горизонта простерлись барханы пустыни: лишь вокруг каменного изваяния росли пальмы и блестел колодец оазиса. Джина, слегка утопая в песке, двинулся вперед, навстречу пустынной обители. Под каменной статуей на карнизе постамента большим иероглифом была вырезана идеограмма. Этот знак показался Принцу странным образом знакомым, но прочесть его он все же не смог. На ступенях, ведущих наверх, к Сфинксу, сидели большие серые птицы, прятавшиеся в тени. Казалось, они замотаны в серые тряпки.

Одна из птиц, расправив с натугой свои перепончатые крылья, низко поплыла над землей. Ее красные глаза горели плотоядным огнем, а длинный, как у гигантского аиста, клюв оказался полон зубов. Джина слышал про такие существа, но своими глазами видел их впервые. Птица внезапно изменила направление полета и, раскрыв зубастый клюв, тяжело завалилась на бок и спикировала на Джину, явно усматривая в нем продолжение своей жизни.

Неожиданно для себя принц поднял руки, в которых оказался мощной конструкции лук, натянул тетиву – и короткая стрела с широким двойным лезвием на конце вонзилась птеродактилю прямо в горло. Тот хрипло закричал, упал на песок в нескольких шагах от Джины и стал биться, лязгая зубами и не сводя с принца горящих глаз. На шее у ящера блестели золотая цепь и пластина с иероглифом. Джина подошел ближе и вгляделся в изображение иероглифа. Совсем непонятная закорючка! Но что-то напоминает.

Смысловой перевод знака вспыхнул в голове неожиданно: «ТОТ, КОГО ПРИЗВАЛ СВЯЩЕННЫЙ СТРАЖ». Джина вдруг понял, что знал это давным-давно, уже много лет. Так он не Джина! Чувство двойственного состояния молнией пронзило принца, и он замер на месте, пораженный ясностью и простотой своей мысли. Затем оглядел свое краснокожее мускулистое тело. Усилием воли он стряхнул остатки странного оцепенения, которое усыпило его бдительность и сверхчувствительность. Он понял, что это все правда, правда – а он не верил. Им овладело наваждение – а он так гордился силой своего духа. Гордился и не заметил, как почти оказался в западне. Что ему мерещилось? Какие-то горы с диковинными лесами, полными зверей, рек и озер. И это божественное спокойствие, которое лишь только снится, да и то в преддверии проблем. Но его боги остались с ним и не покидали его, вернув разум и чувство реальности.

Птеродактиль неожиданно заскулил по-собачьи и, гребя крыльями по песку, снова лязгнул зубами, но уже не так, как несколько мгновений назад. Глаза его, как угли, пылали, источая ненависть и злобу. Принц-воин подошел ближе и коротким, резким ударом меча отсек голову серой твари – ее кровь залила песок. Ветер дул все сильнее и дюны шевелились, как морские волны. Гигантская статуя на постаменте маячила темной громадой в свете солнца, почти совсем исчезнувшего из виду. Принц-воин двинулся вперед, утопая в песке и прищурив глаза. Сфинкс надвигался и начинал давить величием. Серые птицы – птеродактили жили здесь специально для кровавых жертвоприношений, проводимых каждый лунный месяц. Кругом было все завалено отполированными человеческими черепами от гекатомб далекого мира, ушедшего волею богов под воды океана. Птеродактили сторожили монумент, как крылатые псы, и принц-воин знал об этом из священного писания, которое его направляло. Псы завыли голосами, невыносимыми для непосвященных, и привстали, толкая друг друга, расправляя свои перепончатые конечности. Всех жрецов они знали в лицо. Значит, это шла жертва.

Принц-воин подошел к постаменту. Крылатые ящеры уже были в воздухе и летали кругами над Сфинксом десятикратного размера от роста пришельца. Ступени из черного камня, присыпанные песком, вели наверх. Идеограмма была видна совсем близко, на постаменте между двумя мраморными колонами. Смысл ее был ясен. Странник пустыни внимательно прочел ее снова. Все сходилось. Это было то место, куда он со своим отрядом добирался долгие годы и, наконец, достиг цели. Надпись гласила: «Священный Страж Единого во всем Единое Единым Берегущий». А ниже, более мелкими иероглифами: «Удваивая То, Которое Одно, Напрасно ожидаешь, что Удвоится Оно».

«Удвоим, не удвоим – посмотрим», – подумал принц-воин. Визжание летящей твари и шум ее перепончатых крыльев заставили странника повернуться назад. Ящер-убийца летел на него и размахом крыльев закрыл солнце. Это была особо крупная особь. Именно такие тут отрывали головы жертвам и вырывали их внутренности. Остальные, помельче, ждали, когда придет их очередь дочиста обглодать человеческий скелет. Нет, это место было явно не божественного происхождения. Здесь обитали антибоги, а их обслуживали жрецы – антилюди. Но они хранили то, что им не принадлежало и принадлежать не могло.

Ящер мчался на принца-воина, и его красные, злобные глаза светились прицелом точного наведения. Странник быстро упал на спину, выставив вперед острый меч и отвернув набок голову, скрытую плетеным металлическим шлемом. Птеродактиль рухнул на него всей своей зловонной тушей, но, напоровшись на меч, взвыл, забил перепончатыми крыльями по песку и впился пастью в голову жертвы, защищенную металлом от зубов, но не от дикой ненависти, копленной миллионами лет. Обломав зубы о металл, птеродактиль откинул голову, раскрыл во всю ширь клювообразную пасть и, взвыв, нанес стремительный удар, но напоролся на выставленный щит с металлическими шипами. Мгновение спустя сверкающий меч вонзился ему в шею, голова обвисла, глаза смертно блеснули. Судорожно дергаясь в предсмертных конвульсиях, летающий ящер упал на мокрый от крови песок, блестя золотой цепью на шее посреди кожных складок.

Меднокожий принц-воин кинулся вверх по ступеням. Выйдя на платформу под брюхом Сфинкса, победитель увидел груду человеческих черепов – еще одно место жертвоприношения. Оглянулся вокруг, втянул в себя воздух пустыни и прокричал в темень песчаной бури священное заклинание, оберегающее от чужих богов: «Я – Есть! Я – Есть!!!» Он повторил это по два раза в каждую из четырех сторон. Глаза слезились, израненное тело кровоточило, но медная кожа не ощущала многочисленных ссадин и ран. Он слишком долго шел сюда, в эти пустынные дебри. Его отряд оставил по пути в многочисленных битвах половину своих людей, но теперь оставшиеся ждали его на линии горизонта, ибо подойти сюда мог только он, Посвященный в таинства многобожия, и лишь он мог взять здесь то, за чем так долго шли люди, верящие ему. Оазис в пустыне был единственным местом, где уцелели охраняемые Сфинксом великие пророчества, связывающие священные нити бытия без начала и конца. Это было единственное место на Земле, где остались наследия великой цивилизации, ушедшей под воду. И ключ к этому был лишь у принца-воина. Он не мог умереть. Он был последним, и сила духа вела его столь долго, что прежним себя он уже не осознавал. Принц забыл свое имя, он стал только воином.

Воин прошел по постаменту к каменной двери прямо перед человеческим ликом Сфинкса. Глаза у статуи были из гигантских сапфиров, уложенных кругом, они горели пламенем отраженного солнца и смотрели прямо на человека, нарушившего покой пустыни. Воин толкнул ногой черный гранит каменной двери, и она ушла в сторону. Открылся тоннель со ступенями, ведущими вниз. Из глубины доносился низкий гудящий звук. Странник стал спускаться, держа острый меч перед собой, но полагаясь больше не на него, а на ту силу, которая довела его сюда. Он очутился в большом каменном зале, освещенном через узкие окна-щели в стенах. Посередине зала стояла колонна, вся изрезанная иероглифами. Вокруг колонны было вырублено углубление, заполненное водой. Из воды вырывались пузыри воздуха, и этот звук наполнял помещение. Воин опустился на каменный пол, прислонился к стене, вынул флягу с водой и первым делом напился. Прищурившись, он стал осматривать колонну из черного мрамора. Это и было то, зачем сюда добирался воин. Он знал, что эти тексты нельзя переписать – тогда они теряли всякий смысл и превращались в обыкновенные пустые фразы. Знаки повторенные письменно утрачивали силу пророчеств. Изображенное на камне было священно, и удвоить его, как и гласила надпись на постаменте, означало унести с собой бессмыслицу. Единственный путь – запомнить наизусть. По крайней мере – сам текст, пусть не осознавая смысла. Осознание придет потом. Может быть, и нескоро, но придет.

Воин вытащил из-за пояса туго свернутую пачку листьев особого растения, взял несколько листиков и принялся жевать. Усталость тут же стала уходить, голова прояснилась, а тело налилось бодростью. Победитель расслабленно снял шлем, расстегнул кожаные ремни с металлическими пластинами, выпил еще воды и стал внимательно читать священный текст идеограмм.

…Джина открыл глаза. Сухая ветка с дерева, сломанная порывом ветра, упала прямо ему на голову. Некоторое время он глядел перед собой и пытался понять, где находится, и что это вокруг. Осознание реальности пришло не сразу. Наконец принц таки понял, где он и кто. Черная колонна с идеограммами еще некоторое время стояла перед глазами – он все-таки успел их запомнить, – но знаки плавно поблекли, исчезли в глубинах сознания, превратившись в неведомые ему теперь иероглифы. Принц давно готов был все на свете воспринимать вне душевных волнений, но одно дело – готов, а другое дело – воспринимать. Мелькнула мысль о голодных галлюцинациях. Тем более что он давно не ел. Но дело явно было не в этом. Джина всегда верил во все, что делал, но таких результатов от медитативной аскезы не ожидал. Нет, это, конечно, не сумасшествие, а скорее экстатическое прозрение. Но только кого и в чем? Пока эти мысли неторопливой чередой скользили в его сознании, картинка только что пережитой реальности тускнела и скоро превратилась в то, что он и помнил. Остальное пропало во тьме неизвестности, да и было ль оно – неведомо.

Атман ушел в туман.

Снизу, из долины, донесся неясный шум, а затем звук шагов какого-то животного, пробирающегося сквозь чащу. Тяжелая поступь близилась, и скоро в глубине оливковой рощи показался темный силуэт зверя, тяжело поднимающегося на крутой склон. Джина сидел в своей неизменной позе и смотрел перед собой. За сорок восемь дней и ночей множество диких животных приближались к нему, но сила духа принца-отшельника, очевидно, создала ему ауру неприкосновенности. А, скорее всего, звери просто боялись человека и ближе, чем на двадцать шагов, к нему никто не подходил. Но этот неизвестный посетитель быстрыми прыжками надвигался прямо на принца. Раздвинув высокую траву, на поляну, где сидел Джина, неожиданно вышел громадного размера бык с длинными прямыми рогами и черный, как смола горной лиственницы. Это было необычное животное, принц такого существа никогда не видел, но мало ли бродило в лесах редких и неизвестных ему зверей?

Бык остановился перед медитирующим отшельником шагах в двадцати и замер, глядя ему прямо в глаза. Джина смотрел на быка. Бык оставался на месте. Его темный взгляд был на удивление осмыслен, и принц неожиданно для себя поежился. Он стал ощущать напряжение, несмотря на все свои попытки обнулить реактивность душевного состояния и превратиться в прямую линию, аффективно не отклоняющуюся по команде эмоций ни вверх, ни вниз. Нет, душа – это потемки, а вовсе не прямая, ведущая к счастливому будущему. Состояние счастья – это противоположность его антипода. И чтобы волна взмыла своим гребнем высоко вверх, к солнцу, для этого волне необходимо побывать в самой глубине провала. А прямая линия, она и есть прямая. Энтропия души. Избегая падений, забудь про взлеты: не будет разности потенциалов. Принц-отшельник это осознавал, но, по его принципиальным соображениям, путь души к счастью лежал через очень узкий коридор – и синусоида там пройти не могла, а проходила только более-менее прямая линия.

Джина смотрел животному в глаза, и необычность этой ситуации стала придавать ирреальность всему происходящему. Неожиданно в сознании всплыло недавнее видение: черная колонна с иероглифами в каменном склепе среди пустыни. Перед глазами появилась непереводимая идеограмма, но он понял ее смысл, прозвучавший в голове на санскрите: «Черный Двурог появленьем Своим Время Большой Перемены укажет».

Джина уставился на быка. Черный, с двумя рогами. Ну и что? Бык – что с него взять. Принц закрыл глаза, пытаясь вернуться в состояние тантрической уравновешенности, и стал последовательно удалять из головы все мысленные образы. Неожиданно что-то заставило его открыть глаза. Бык стоял уже в двух шагах и глядел на него искрящимся взглядом.

«Гаутама», – прозвучало в голове родовое имя, и принц, пораженный, замер, глядя в глаза неизвестного животного: «Гаутама, твой час настал!» Принцу вдруг пришло в голову, что с него впечатлений достаточно. Это уже сумасшествие. Он снова закрыл глаза, неожиданно став абсолютно спокойным и предвидя исход своих попыток назначить рандеву вечности. С него довольно – аскеза смертельна для разума. Плоть непобедима. Обе крайности имеют одинаковые последствия, возможно, даже сходятся, и сегодняшний день тому подтверждение. Пройти по тонкому канату между небом и землей не дано. По крайней мере, ему. Говорящий бык… Это уже предел! Во времена бурной молодости и многодневных праздничных пиршеств он видал среди гостей и не такое. В окна, бедняги, выпрыгивали. Тоже, видать, с богами общались – только аскезой себя для этого не изводили. Неделя пьянки – и адепт готов. Эх, Гаутама, Гаутама! Тернист путь ищущего то, о чем нельзя сказать ничего. Никакой ты не Джина, а просто бродяга, хоть и наследный принц.

Он открыл глаза и посмотрел вслед удалявшемуся силуэту черного посетителя. Тот уже темнел неясным пятном в глубине оливковой рощи, быстро растворяясь в наступающих сумерках. Еще несколько мгновений, и заросли высокой травы и кустарника сомкнулись за ним: бык исчез из виду. Все произошло настолько быстро, неожиданно и не совсем реально, что Джина толком не понял, было ли оно вообще. Краткий приступ самопрезрения прошел. Конечно, бык был. Вон даже видны его следы. Более того, хоть существо и явилось в образе быка, Джина почувствовал, что это было нечто стремящееся к просветлению и даже более того – просветления достигшее, к чему Джина пока только стремился. Лишь подобное может общаться с подобным. Круг сансары неисповедим, но внелогично истина приходит. Черный Двурог! В нем была сила духовности, непостижимая разумом. Принц до сих пор ощущал ее остаточную энергетику вокруг себя. Нет, это ему не мерещится, это не галлюцинация и не сбой разума, ослабленного аскезой. Это, возможно, то, чего он ждал.

Гаутама лег на спину в густую траву и посмотрел на алмазную россыпь звезд. Принц обдумывал слова, прозвучавшие только что в голове. Но он ведь сам видел в состоянии медитативного отрешения ту черную колонну из мрамора, покрытую белыми идеограммами. Где же это было и когда? Судя по многому, очень и очень давно. Гаутама смотрел на звезды, и ясность воспоминания, еще недавно смутного и необъяснимого, преисполнила его душу потоком такого величия всеосмысленности, что счастливые слезы вдруг потекли по его лицу. Принц лежал в густой траве среди наступающей ночи под высоким деревом и смотрел в темное небо, в глубину звезд. Он видел там все: весь мир, всю Вселенную и всю ее изнанку. Эта оборотная сторона незрима для простых людей, но легко доступна просветленному сознанию, способному духовным зрением выйти за пределы этого мира, за пределы сансары, вцепившейся в человеческую сущность мертвой хваткой, чтобы увидеть то, что есть. Но увы, на языке людей это невыразимо и непередаваемо даже аналогиями. Просветленный адепт лишь сам в состоянии зреть достигнутое своим духовным трудом: он не творец, он воин, прорвавший стальные кандалы мира, чьи цепи сковывают главное и единственное, что есть у человека, – разум и душу. Лишь разорвав эти оковы, воин обретает свободу, забрать которую уже не сможет никто.