Текст книги "Дневники мотоциклиста"

– Ну, хватит, останавливайся, – оборвал мои мечты отец. – А то еще прокатить попросишь, – смотря мне в глаза и подметив такое желание, – добавил он.

Но тут в наш несостоявшийся диалог, не дождавшись моего ответа, вмешался амбал.

– Почему нет?! – возмутился он, словно на кону стояла его репутация. – Потихоньку ведь можно. Вокруг дома, а? Что скажешь, гонщик? – улыбаясь, как продавец в магазине детских дорогих товаров, быстро проговорил он.

Но я не успел ничего ему ответить, мой отец быстро обрубил все мои надежды на поездку.

– Маловат он еще для этого, вот лет через пять можно, – ответил он с изменившейся интонацией в голосе и, взяв меня подмышки, поднял с мотоцикла, опустив на землю.

– Ну, коли папка не велит, значит, нельзя, – улыбнулся здоровяк, совсем не удивившись такому ответу. – Подрастай.

– Обязательно подрастет, – согласился отец, совсем не понимая, как я на него зол, и мне ничего не оставалось, как смириться с этим отрицательным, не моим, ответом.

Детские обиды это так же нормально, как проигрыши в лотереи, и мой отец отлично это знал, так что моя съежившаяся спина для него не была открытием, так же как и то, что через несколько минут я отойду, но в том случае те минуты могли легко перерасти в часы.

Они пожали друг другу руки и попрощались, и вскоре мы пошли дальше, молча, так же, как и пришли, но я всё оглядывался и оглядывался, ожидая тот момент, когда здоровяк заведет свой мотоцикл. Обойдя его вокруг и не особо торопясь, он всё же уселся на него и, махнув мне рукой, повернул ключ зажигания. Вот тут раздался звук, которого я до того дня никогда не слышал, и этот гром еще долго звучал у меня в ушах, теперь я мог с легкостью определить это двухколесное чудо на дороге.

– Мощно, – обратил на себя моё внимание отец и, увидев мою детскую обиду, добавил. – Не грусти и никогда не торопись. Запомни это. Вырастешь, и у тебя будет еще лучше, я в этом уверен, – сказал он, словно прочитав мои мысли, которые всё также жили перед моими глазами.

Моя обида была намного сильнее отцовского одобрения, и я не смог ему ничего ответить.

Звук скрылся за поворотом дома, оставляя мне чувство детской досады и практически исчезнувшей злости, но тогда я не понимал и не осознавал всю серьезность ответа отца, из-за этого и злился, ведь мы все были когда-то детьми. Я надул губы и, молча, брел домой, опустив голову, а мой отец изредка поглядывал на меня и расплывался в доброй улыбке.

Он всегда пытался предостеречь меня от плохого и научить хорошему, пытаясь вложить самое ценное в мою маленькую голову, иногда резко, а иногда разжевывая, но всегда показывая мне, где черное, а где белое. Вот и тогда я этого не понимал, ведь это было моим детством, и это было весомым для меня оправданием.

Мы пришли домой, где пахло вкусным ужином, перемешанным с летним воздухом, гулял сквозняк, и мама что-то стряпала на кухне.

– Мыть руки, и за стол, – скомандовала она, услышав захлопнувшуюся за нами дверь. И нам ничего не оставалось, как последовать этому указанию.

Сидя за столом, мы с отцом лишь изредка поглядывали друг на друга, сохраняя полное молчание, которое очень быстро насторожило маму, и она тут же решила выяснить причину такого обета.

– Ну как прогулка? – с внимательной заинтересованностью спросила она, пристально вглядываясь в мои глаза, словно ответ должен был быть бегущей в них строкой.

– Нормально, – выдавил я, косясь на отца. На что он лишь рассмеялся и даже не стал комментировать мой ответ, всем своим видом показывая комичность ситуации. Но мне было не до смеха, и я быстро запихал в себя оставшийся ужин, не проронив и слова. Встав и не сказав «спасибо», я побежал в свою комнату, и уже за спиной услышал переживающий голос мамы:

– Что это с ним? – спросила она у отца, так и не поняв, что случилось. На что мой отец коротко и гордо прошептал в ответ одно лишь слово:

– Взрослеет.

Что происходило дальше на нашей кухне, я не слышал, а голоса моих родителей проводили меня по коридору в мою комнату, постепенно затихая за дверью, где я вновь остался один на один со своими мечтами, детской обидой и бурей эмоций, что еще долго жили во мне.

Я выскочил на балкон и провел там весь вечер в надежде увидеть, как по дороге промчится этот красный расписной монстр, извергающий гром, но, так и не дождавшись, через несколько часов я ушел спать, в глубине души всё же надеясь, что он появится. И уже лежа в кровати, я еще долго прислушивался к уличным звукам, но там кроме редких машин и трели дворовых птиц больше ничего не было, а тот звук так и не появился.

Это было далекое лето девяносто второго, это было моё незабываемое детство, из которого я вышел тем, кем стал, а могло ли быть иначе, я уже не узнаю, ведь именно тогда я сделал свой выбор…

Первый…

С того первого незабываемого знакомства прошло уже много лет, и я быстро повзрослел, застряв на распутье взрослой жизни. С годами все мои детские мечты стали растворяться в суете обыденности и легко забрасываться в долгий ящик событий, лишь изредка напоминая о себе грустными дождливыми вечерами. Они выглядели уже не так красочно, как в те беззаботные мгновения моей юности, и с каждым новым годом приобретали серый оттенок несбыточности, становясь черно-белым фильмом с ужасно потрепанными кадрами. Пыльные, отодвинутые на угол стола и никому не нужные, они походили на старую газету, пожелтевшую от солнца, с порванными по краям листами и совсем не свежими новостями, но, несмотря на всё это, они были для меня так же дороги и так же бесценны, как и много лет назад. Воспоминания и мечты – вот то самое теплое, что зачастую согревает нас холодными зимними вечерами, это то, что мы так лелеем и над чем так трясемся, доверяя их лишь избранным, и, конечно, это великий дар, который у нас никто не способен отнять. Это наши маленькие дети, выращенные в тепличных условиях нашей жизни, с пожизненной боязнью чужих. Они прячутся в колыбелях наших душ, лишь иногда вырываясь на всеуслышание, но и то, это скорее похоже на крик одинокого в лесу, чем на оратора перед многотысячной аудиторией.

К своим двадцати четырем годам я уже собрал множество таких альбомов с черно-белыми и только изредка цветными кадрами. Они смотрели на меня изнутри, толкая на громкие поступки. Крича воплями, они вырывались из меня наружу к всеобщему обозрению, но я уже был затянут по пояс в такие слова как ответственность и обязанность. Меня засасывала эта трясина под названием «размеренная жизнь», тащила за ноги, не оставляя места для мечты, и с каждым моим неповиновением всё сильнее и сильнее втягивала в плечи мою голову, не давая мне сделать следующий шаг. Но я его сделал, пускай, и не совсем уверенно, но все же сделал, даже не догадываясь о том, как этот шаг круто изменит мою жизнь.

Очень часто в детстве, все, кому не лень, нас поучали: «Так нельзя!», «Это тебе не нужно!», «Это опасно!», но мы все равно, тайком от этих учителей делали свое, набивая шишки на своих лбах и получая новые ссадины – нас нельзя было обвинить в безволии. Но с уходом нашего детства учить нас становится некому, и мы начинаем осторожничать, обкладывая себя каждым новым днем, новыми обстоятельствами, на которые проще всего сослаться, если твои глаза уже давно потеряли жизненный блеск. С младенчества, закладывая в нас чужое «нельзя» и чужое «плохо», от нас хотят итогов индивидуальности, а кем мы можем стать, если за нас уже все решили. Если ты еще лежишь в коляске и не сказал своё первое слово, а с тебя уже требуют дисциплины, и у тебя уже свой личный график, по которому ты должен жить ближайшие пару лет. Вы скажете, что же может решить ребенок, ведь он еще совсем мал, и с этим я не могу не согласиться, если бы не одно «но», то «но», которое легко можно назвать «моделью для жизни». «Модель для жизни» не имеет срока годности, не имеет пустых страниц и знает все ответы на все вопросы, потому что главное слово здесь «модель», которая собрана далеко не нами, так же как и не вами, и способна лишь всех поучать. «Не трогай! Это горячо!» – слышал еще мой прадед, пытающийся схватить своими маленькими ладошками огненный чугунок, и то же самое слышим мы, протянув руки к чайнику, извергающему пар. «Это нельзя, а это можно», «Вот так хорошо, а вот так очень плохо», – мы запоминаем это, даже ни разу не попробовав, потому что кто-то это уже попробовал за нас, а если даже и не попробовал, то срисует свой ответ с чего-нибудь подобного, пускай и очень отдаленного. Вы скажете, какой нормальный человек не остановит свое дитя от ожогов, и тут ваша правда, но дело далеко не в чугунках или чайниках, дело в том, что это касается всего, и это я называю «моделью», ведь понять, насколько больно обжигаться, способен только тот, кто хотя бы раз это сделал. Вот так и живем, передавая из поколения в поколение свод не наших правил как чужую поваренную книгу, где нет места новым рецептам, а старые не всегда подходят к нашему обеду, но мы, морщась, всё равно это проглатываем.

И кем же станет человек, если за него уже все решили?

Неужели индивидуальностью, а не блеклыми отражениями с пустыми, безжизненными глазами? Неужели он будет способен идти наперекор серой толпе?

Я в этом сомневаюсь, а теперь в этом сомневаетесь и вы.

Я такой же, как и вы, и так же с детства жил по чужим правилам, с каждым новым годом обретая свой разум и опасаясь того, что стану одним из лиц в толпе, которое сложно запомнить. Я наматывал года и с ужасом представлял своё будущее, такое же безликое, и безвольное, как у большинства, и еще не достигнув двадцати лет я кричал, кричал внутри себя, что так не будет. Мне было грустно от наблюдения за покалеченными «системой общества» судьбами, которые каждый день я видел вокруг себя, от их безликих глаз, от их мелочных забот, мне было грустно от того, что я становлюсь таким же, как они, и мой протест уже не мог ужиться с моим молчанием. Моя душа рвалась к свободе, а тело затягивал быт, тот самый быт, что хуже любого тюремного срока, потому что он, единожды завладев тобой, никогда уже тебя не отпустит, приговорив заочно к пожизненному. И я это знал, но от этого знания мне не становилось легче. Мне оставалось всего каких-то пару лет института, и моё расписание на ближайшие сорок лет не заставило бы себя ждать: работа, дом, дети, семья, заботы и совместные праздники, но я не мог позволить себе такой «роскоши» и каждый день искал, как это исправить. Я умирал, и умирал я, как и все, начав со своего нутра, отодвинув свои мечты и заменив их такими словами как долг и обязанность, и будучи затянутый по пояс в эти, далеко не мои проблемы, я угасал, потому что не хотел такого будущего. Но система, которая слагает миллионы судеб, словно под копирку, никогда не отпустит новоиспеченного солдата, ведь для него уже было всё заготовлено еще в утробе матери. И, может быть, в моей жизни все сложилось бы именно так, но все изменилось тем весенним утром, когда я вспомнил о своей мечте.

К тому времени мне уже было двадцать четыре, и всё шло по плану: хорошая работа, с прогрессирующим карьерным ростом, друзья по выходным в баре до утра и отпуска у моря с недельными знакомствами, без обязательств. Всё как у всех, и всё как всегда, с грандиозными планами на будущее, без какой-либо перспективы на оригинальность. Многие мои друзья уже успели обзавестись семьями, и наверно, я бы был в их компании, если бы не одно но, то но, которое всё же жило внутри меня и не дало мне сделать тот опрометчивый шаг навстречу «судьбе». И теперь мне оставалось прожигать свою жизнь, немного отойдя от плана, что не могло не радовать меня, ведь хоть в чем-то я уже был не как все.

Копируя чужую жизнь, ты никогда не будешь счастлив, и только твой выбор может все изменить, вмиг доставив тебя на пьедестал или за мгновение скинув с него…

Тем весенним утром я проснулся очень рано, хотя накануне долго не мог уснуть из-за предвкушения нового судьбоносного дня. Я долго лежал под одеялом, укрывшись им с головой и слушая вечерние звуки за окном, решал, что важнее для меня, чего я хочу на самом деле от своей жизни, и почему мое отражение в зеркале все чаще стало походить на эту бледную серость улицы. Я размышлял, взвешивал все «за» и «против», вспоминая свои детские мечты, свои разочарования и те моменты, когда я по-настоящему улыбался, но как бы я ни пытался убедить себя в том, что моя жизнь полна как чаша, я так и не смог найти весомых тому доказательств. Нет, не подумайте, я был далеко не мрачным человеком и улыбался практически, каждый день, заполняя этой искусственной гримасой свое окружение, но это был обман, и с каждым новым смехом я отчетливо это понимал. Так, к моему сожалению, устроен весь мир, в котором мы стесняемся своих настоящих эмоций как проказы, и смеемся над не смешными шутками, совсем забыв, что себя обмануть невозможно. И в этой молчаливой борьбе с самим с собой я совсем не заметил, как вечер сменила ночь, а меня захватил крепкий сон, на жизнь которого было отведено всего несколько часов.

Меня разбудили судачащие воробьи на моем балконе, которые прыгали по его карнизу, словно циркачи под куполом цирка, и это представление было посвящено далеко не мне, оно было посвящено весне. Их щебетание и игра в солнечных лучах превращали то утро во что-то праздничное, и я был этому несказанно рад, потому что солнце и хорошая погода были как никогда кстати. Я открыл глаза и увидел эти лучи, пробивающиеся через темные шторы моей комнаты, и это был лучший знак. Знак, как призыв к действиям, к тем самым, что были намечены мной еще вечером, выиграв по всем показателям у моего сомнения.

Вот оно, долгожданное утро перемен, утро того дня, когда моя судьба должна была измениться. И еще лежа в своей теплой одинокой кровати, я уже начинал это чувствовать каждым сантиметром своего тела, пускай, и совершенно не осознавая этого. Для моих новых свершений оставалось совсем чуть-чуть, но тогда я совсем не знал, как и насколько все изменится, и какой путь мне теперь предстояло пройти. Тогда для меня существовало лишь одно слово, и это слово было «Мечта».

Я быстро поднялся с кровати, в два шага оказавшись рядом с темно-коричневыми плотными шторами, и еще не успев полностью раскрыть глаза, распахнул этот темный занавес, впустив в свою комнату обжигающее солнце, которое заставило меня еще больше прищуриться. Мои маленькие крылатые друзья не обратили никакого внимания на это изменение за окном, и все так же продолжали чирикать и скакать по парапету балкона, меняясь с вновь прилетевшими как в эстафете. Мне ничего не оставалось, как оставить эту щебечущую идиллию и проследовать вглубь квартиры, чтобы окончательно разбудить себя холодной водой на лице и горячим ароматным кофе.

Мои родители еще спали, и затемненный коридор был отличным тому подтверждением, и в этой дремотной тишине я не спеша прокрался до ванны, на секунду заглянув на кухню, чтобы щелкнуть кнопкой чайника.

Несколько минут я стоял в тишине, так и не открыв крана с водой, и вглядывался в свое отражение, разглядывая недельную щетину и морщинки вокруг глаз. Морщинки возмужалого юноши, который умел смеяться и хмуриться, который не хотел жить как все, и я смотрел сейчас на свое отражение как на совершенно незнакомого человека. На меня смотрел совсем другой я, уставший и измученный рутиной быта и постоянными фейерверками ночной жизни, от привкуса которой становилось тошно лишь под утро. Я знал его, я знал каждый его секрет, и мог наизусть пересказать всю его жизнь, но тот, кто смотрел на меня с той стороны зеркала, был мне чужим, точнее стал таковым, примерив на себя всеобщий облик. Лишь глаза все те же, детские зеленые глаза по ту сторону до сих пор сопротивлялись, сверкали и вновь тускнели, впивались в меня и тут же угасали. Они стали так похожи на ночную рекламную вывеску, провисевшую не один год на одном и том же месте, чьи цвета уже давно отличались от новых, местами запыленную, с перегоревшими лампами и скачущим напряжением – и мне становилось страшно. Ведь для нее за несколько минут могло все измениться, стоило заменить сгоревшие огоньки, вытереть пыль и добавить немного мощности, а для меня, нет, ведь в человеке нельзя просто так взять и заменить сгоревший элемент. В них, так же как и в детстве горел огонь, но быт съедал его каждый день, и еще немного, и он бы исчез совсем, но моя мечта спасала его, давая ему новую жизнь.

«Все измениться… Все просто обязано измениться…» – мелькало в моей голове, и я верил этому, потому что иначе просто не могло быть.

Я открыл кран, и из него брызнула вода. Все та же вода, из того же крана, что и пятнадцать лет назад, но за эти пятнадцать лет ее утекло много. И теперь, смотря на нее, я думал о своих детских мечтах совершенно иначе, потому что я увидел в них свое спасение. Минута замешательства, и эта вода умыла мое лицо, смыв с него остатки сомнения.

И вот я уже собирался, впихивая в себя на ходу бутерброд и запивая его огненным растворимым кофе. Одевшись второпях и оставив свой недоеденный и недопитый завтрак на журнальном столике, я выскочил на улицу, где передо мной открылась удивительная картина весны. Она ворвалась в Москву так стремительно, что не прошло и недели, как весь снег растаял и превратил себя в журчащие ручейки. Я знал, что еще несколько дней такой погоды, и от них не останется и следа, но это было в будущем, тогда я просто радовался этой резкой перемене. В воздухе парило свежестью, о которой многие уже забыли, а солнце выжигало асфальт так, словно было нанято на работу службами города, и теперь ему нужно было закончить свою работу в срок. С каждым годом моя новая весна все меньше приносила мне радости, становясь для меня чем-то обычным; вроде как чему тут радоваться: весной больше, весной старше, но ту весну я ждал и считал дни до ее появления.

Я шел по улице мимо все тех же серых лиц с их заботами и хлопотами и улыбался им своей свежей улыбкой. Они еще не совсем оправились от долгой и холодной зимы, но все так же суетливо выполняли свой распорядок дня, мчась по своим делам и переусердствовав с теплой или легкой одеждой. Я глядел на них, внутри меня все смеялось, и фраза, пробежавшая в моих мыслях, была отличным подтверждением такого хорошего настроения. «Сегодня… Да! Именно сегодня!.. Я, наконец, выпрыгну из ваших рядов!» – именно с этими словами я спустился в подземку, оставив за своей спиной жар весеннего солнца. Внутри меня все танцевало, предчувствие последующего шага переполняло меня эмоциями, и я не мог этого скрывать. Сбежав по длинной лестнице в подземке, я все же не успел запрыгнуть в последний вагон отходящего поезда, и теперь можно было перевести дух, оглядевшись по сторонам. Воздух, вырывающийся из туннеля, обдувал мои небритые щеки, а вокруг меня кружились обрывки разговоров случайных прохожих, так же спешащих, как и я. Но вот вновь пришедший поезд остановился на платформе, разобрав всех людей по своим вагонам, и я стал на несколько секунд ближе к своей мечте.

Ах да, я совсем забыл рассказать вам о том, с чем было связанно все то утро, но об этом позже, перелистывайте мои слова и вы сами все поймете.

Я совсем растворился в суете вагонов, бегущих в центр и, замечтавшись, чуть было не проехал свою станцию.

– Станция ВДНХ… – услышал я хриплый женский голос, вырывающийся из рупора, и это означало, что мне пора покинуть подземный мир нижнего яруса Москвы. Этот голос, как неожиданный утренний звонок, пробудил меня от мысленной дремоты, и я вышел из вагона, задержавшись на мгновение, но это мгновение могло легко увести меня на следующею станцию. Когда я пересек линию платформы, за моей спиной с грохотом захлопнулись тяжелые металлические прорезиненные двери, и мой временный поезд, отдав швартовый, устремился дальше, призывая сделать меня то же самое. Выскочив из метро и оглядевшись, я попытался понять, где нахожусь, ведь эти места были мне знакомы, и вскоре я стоял напротив арок ВВЦ, держа в руке свой телефон. Я вынул из кармана клочок бумаги с номером и торопливо стал вбивать эти цифры на клавиатуре, завершая их зеленой кнопкой вызова.

Гудок… еще гудок… секундное замешательство на той стороне, и вот я уже слышал бодрый голос продавца.

– Здравствуйте, мотосалон, – ответил он мне, выдержав паузу. Но и этой короткой паузы и таких желанных двух слов мне было достаточно для того, чтобы понять – мой путь проделан не зря.

– Здравствуйте… Я по поводу 600-ого Сибера… Хонды… Рр-ки… я вчера еще звонил… Помните? – протараторил я с безумным желанием поскорей увидеть причину моего столь раннего пробуждения.

Я не стал звонить из дома, потому что был уверен, что мне никто не ответит, и, пускаясь в путь на свой страх и риск, я стоял перед аркой ровно в девять, как раз к открытию мотосалона.

– Нет… не помню, – обескуражил меня мой новый собеседник. – Может, вы не со мной разговаривали? О каком Сибере вы говорите?

Внутри меня забилась легкая тревога и, сбавляя неуверенный шаг в сторону павильонов, я остановился.

– О черном… 2005 года… он же у вас стоит? – выдавил я, пытаясь вспомнить голос вчерашнего продавца, но, так и не восстановив его у себя в памяти.

Я услышал быстрый ответ с той стороны.

– Сейчас посмотрю, подождите… – заинтересованно пробормотал он, и в трубке послышались торопливые шаги.

Время пошло чуть медленней, чем обычно, и мне не оставалось ничего, кроме как рассматривать проходящих мимо людей, и ждать.

Где-то вдалеке громко играла музыка, привлекая к себе внимание немногочисленных прохожих, молодая пара с нежно-голубой коляской и девочкой лет пяти, всем своим видом показывающая, что они на прогулке, двое мужчин в грязной обуви и оранжевых жилетах, спешащие выйти за пределы арок, даже здесь существовала своего рода суета, но мне сейчас было не до нее. Единственное, о чем я тогда мог думать, это об ответе с той стороны невидимого провода, и он не заставил себя ждать.

– Алло… – вдруг неожиданно я услышал совершенно другой голос, но почему-то сразу его вспомнил, и это придало мне уверенности.

– Да, я слушаю, – четко ответил я.

– Вы по поводу черной 600-ки? – продолжил он, развеивая мои сомнения. И в следующую секунду я понял, с чем связано так резко завладевшее мной спокойствие, это был именно тот голос, который я слышал вчера.

– Да, именно по ней, – уверенно сказал я.

– Вы разговаривали со мной вчера, – прозвучало с той стороны трубки. – Хотите что-то уточнить?

– Нет, я приехал и стою на входе в ВВЦ, как мне вас тут найти? – продолжил я, делая шаг в сторону павильонов.

Мой заочный знакомый даже немного растерялся такой оперативности, но, помедлив, все же ответил:

– Очень просто, проходишь мимо самолетов и находишь павильон номер восемь, мы на втором этаже… ясно?

– Вполне, если заблужусь, перезвоню, – ответил я, ускоряя свой шаг, и положил трубку.

Направляясь вдоль, по широкой площади, я шел очень быстро, шел к своей цели, и мне казалось, что если я не потороплюсь, ее просто могут увести у меня из-под носа. Но этого не могло случиться, ведь смысл был совершенно не в том мотоцикле, который ждал меня под слоем пыли, смысл был именно в цели, и если бы не он, то на его месте был бы другой.

Без особого труда я нашел павильон под номером восемь и зашел внутрь, поднявшись на второй этаж, больше напоминавший балкон.

Меня встретил худощавый белобрысый парень лет двадцати с острыми чертами лица в одежде, что была размера на три больше, чем полагается. Он протянул мне руку, и мы обменялись рукопожатием.

– Будем знакомы, Василий, – растянул он лицо в широкой улыбке и еще больше стал походить на школьника.

– Привет… Даниил, – ответил я, пожав его руку.

По телефону он показался мне старше, но в нашей жизни бывают такие обманы, и я не очень удивился такой перемене.

– Ну что, пойдем, посмотрим? – перешел он сразу к делу, и по нашему ходу к пластиковым воротам, задвинутым наверх, продолжил: – Извини за телефонную заминку, мы недавно сюда переехали, и пока бардак, но мы разбираемся, – с виновато-серьезным видом сказал Василий, открыв соседнюю с воротами деревянную дверь, что вела в небольшой кабинет.

– Секунду подожди, я возьму ключи.

– Хорошо, – ответил я, оставшись стоять перед входом.

Как же много можно сказать о человеке, совершенно не зная его; чем больше я живу, тем больше в этом убеждаюсь. О своем недавнем знакомом я уже мог сказать многое, и это было всего лишь минутное наблюдение за ним. Его неопрятный внешний вид рассказал мне о некоей рассеянности, а излишняя худоба под одеждой большего размера и сероватый цвет лица рассказали о большой занятости этого юноши, что, в принципе, подтверждалось окружающей его обстановкой.

Через несколько секунд он уже стоял передо мной, держа в руке небольшую связку с ключами. Сделав пару шагов, мы пересекли черту пластиковых задранных ворот и вошли в прямоугольное помещение с высокими потолками и обшарпанными стенами, заставленное мотоциклами. Ремонт видимо здесь не делался со времен постройки этого здания, но новых владельцев это не сильно волновало, единственное, что их волновало, это объемы продаж, что подтверждалось такой кучно заставленной обстановкой. В это помещение поместилось около тридцати мотоциклов, хаотично и плотно раскиданных по всему периметру, в этом бардаке сложно было отсортировать «спорты» от чопперов и классики от эндуро.

Заметив моё неловкое замешательство, Василий тут же парировал:

– Я же говорю, только переехали, вон твой красавец, – сказал он, показывая мне на темно-синий мотоцикл с серыми боками.

– Вчера после твоего звонка замучился его от пыли отчищать, – ожидая похвалы с моей стороны, продолжил Вася, но похвалы не последовало.

Опять то же чувство, что и по телефону нахлынуло на меня и заставило выдержать паузу.

– Это не тот, – растерянно ответил я. – На фото был совершенно другой… черный… с слегка заметными серыми боками, разрисованными как кельтские узоры… а этот синий! – продолжил я описание увиденного мной вчера.

Вася, вопросительно посмотрел на меня и неловко улыбнулся.

– Точно? Ты уверен? – сказал он, сделав несколько шагов в сторону этого двухколесного чуда.

– Да, точно! – не скрывая возмущения, ответил я, и моя уверенность понемногу стала передаваться растерянному Васе, чье удивление проглядывалось на лице.

Мои глаза уже не были прикованы к этому вылизанному чуду, и я стал бегло оглядывать павильон. Вдруг среди всех этих запыленных монстров в самом неприметном дальнем углу, я увидел его, заставленному вокруг чопперами.

– Так вон он! – с безграничной радостью в голосе быстро проговорил я, и в несколько шагов оказался рядом с препятствием в виде огромного мотоцикла с никелированной, еле блестящей вилкой.

Вася остался стоять как вкопанный. Видимо моя находка его удивила еще больше чем меня.

– Ну что ты застыл, достанешь мне его? – вернув Васю к способности мыслить, сказал я, уже взяв этот огромный чоппер за ручки, чтобы его откатить.

Это мое движение привело Василия в чувство быстрее моих слов, и через секунду он стоял рядом.

– Да, конечно, – с явным недовольством к моему рвению ответил он. – Я говорю – бардак! Даже мотоцикл потерять в нем можно! – сказал он и перехватил ручки в свои руки, аккуратно наклонив мотоцикл на себя.

Быстрыми и отчетливыми движениями этот худощавый парень легко выкатил эту трехсоткилограммовую махину, освободив мне проход к черному «спорту»

Но вот из-за наших спин послышался голос.

– Уже здесь, – приветливо прозвучал он и заставил меня обернуться.

За моей спиной стоял высокий мужчина лет тридцати с длинными, аккуратно уложенными черными волосами и гладко выбритыми щеками. По его голосу мне стало ясно, что это мой вчерашний собеседник.

– Я там слегка занят, Вась, сходи, подмени меня, – направляясь в нашу сторону, сказал он, указывая Василию на выход. – А то я уже совсем с этим покупателем рехнулся.

Вася кивнул, поставив чоппер на подножку, и выскочил из павильона.

Вместе со мной на этот балкон поднимался немолодой холеный мужчина со спутницей, годившейся ему в дочери, и, видимо, он стал причиной такого высказывания.

– Здорово, я – Макс, это со мной ты крайний раз разговаривал, – сказал он, приветливо протянув мне руку.

Сделав незаметный акцент на слове «крайний», он обменялся со мной сильным рукопожатием. Это только потом, углубившись в мотоциклетную жизнь, я понял это слово, тогда же я просто не придал ему значения. Оказалось, что «последний» просто не принято говорить, потому что все мы находимся на грани, и это слово было заменено обычным для наших кругов «крайний».

– Очень приятно, Данила, – ответил я. – Пыльно тут у вас.

– Да, что есть, то есть, подождешь, я сбегаю за тряпкой. Протрем, заведем и поедем, – расхохотался Макс. – Я быстро! – сказал он и исчез в дверном проеме.

Я остался наедине с этим двухколесным чудом и буквально растворился в его красоте. Он был похож на черную огромную птицу, которая пролетела от реки Миссисипи до «белокаменной», оставив на себе лишь воспоминанье этого пути. Как будто он вырвался из песчаной бури и, разрезая воздух пустынь, без устали рвался к чему-то новому, неизведанному, к новым местам, к новым людям, к обновленному мне, но это был все лишь мотоцикл, а я был тем, кем был всегда. Он ждал своего единомышленника, чтобы продолжить путь уже вместе, и им оказался я, и нам осталось дело за малым.

Смотря на четкие прямые линии, я мог легко сравнить его с только что сформировавшимся подростком, чей потенциал уже настолько велик, что он легко бы смог заткнуть за пояс умудренного жизнью чемпиона, и это только на чистой мощи. Тщеславный и свободолюбивый, только что вкусивший сладость жизни, но еще не испытавший горечь поражений, он стоял и смотрел на меня сквозь треугольные линзы своих глаз, и я был точно таким же, но в какой-то момент забыл об этом. По сравнению со своими громоздкими сотоварищами, большими чопперами, этому юнцу была дана сила и непредсказуемость, резкость и самодовольный нрав, и в отличие от его мудрых соплеменников, которые уже устали бегать друг с другом наперегонки, он был именно тем, чего я хотел в своей жизни.

Очень часто мы думаем, что выбираем вещи сами, но все же иногда они выбирают нас, и то, что тогда стояло передо мной, выбирало меня, завладевая моим разумом как огромный сверкающий бриллиант, чьи грани были настолько красивы, что я не мог оторвать своих глаз.

Мы считаем их бездушными, безликими, обычными железками, что лишь улучшают нашу жизнь, но это не так и, выбирая их, мы выбираем дальнейшую свою и их судьбу, и они могут легко этому воспротивиться, беспричинно пролив масло на пол, или просто отказав нам в поездке, не отреагировав на поворот ключа.