Текст книги "Выбор Евы. Гастрольные истории. Любовь – тональность ля минор"

Ольга Есаулкова
Выбор Евы. Гастрольные истории (сборник)

При поддержке литературных курсов «Мастер текста»

Руководитель проекта: Александр Прокопович

Авторы:

Алексей Буцайло

Ольга Есаулкова

Ольга Замятина

Галина Капустина

Светлана Кривошлыкова

Вера Плауде

Дарина Стрельченко

Татьяна Терновская

Виктория Топоногова

Екатерина Трефилова

© Авторы, текст, 2021

© Юлия Межова, ил., 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2021

Владимир Зисман
О музыке и любви
Вместо предисловия

Музыка – это, конечно же, про любовь. Нет, естественно, про смерть тоже. Даже немного про еду – иначе зачем же в ресторанах нужна была бы музыка, – но про любовь всё-таки больше.

Если посмотреть правде в глаза, то, пожалуй, даже про секс. Потому что для «про любовь» всё же требуется сюжет в развитии. Ну, скажем, как в опере «Евгений Онегин» в её развёрнутой форме. А ежели про секс, то это сцена письма в том виде, в каком её написал П. И. Чайковский. Потому что, извините, Сцена письма – это уже не про любовь, а про либидо.

Шикарный, широчайший пласт музыки именно «про это». Выбор – вопрос личных пристрастий, бэкграунда, воспоминаний и ассоциаций. То самое, что называется «любить ушами». И телом, кстати, тоже, потому что ритм в музыке – штука далеко не последняя.

Кто скажет, что танго или блюз не про секс?

А ария Далилы из оперы Сен-Санса не про эротику?

А «Песнь Шемаханской царицы» не про соблазн?..

И всё же по части концентрации эротизма в музыке, на мой взгляд, с огромным отрывом лидирует «Танец семи покрывал» из оперы Рихарда Штрауса «Саломея». Недаром эта опера была в свое время объявлена «безнравственным произведением».

И вот это «про любовь» подсознательно переносится и на музыкантов. Во-первых, потому что музыка – это искусство подсознательного и там только доктор Фрейд разберётся, что всколыхнуло самые сокровенные струны души слушателя – любимая мелодия песни или декольте певицы. А во-вторых, изумительная традиция романтиков середины XIX века, которые создали и затем всячески культивировали возвышенный и даже инфернальный образ музыканта как чего-то нездешнего, находящегося выше обычных земных забот, от одного взгляда которого дамы падали в обморок…

Или в объятья…

Вся эта духовная красота дополнялась кудрями самых разных размеров – тут уж что природа позволила, и дальше можно спокойно перечислять любимых кудрявых и любвеобильных романтиков – от Паганини, Листа, а потом и Лемешева, до наших современников, выдающихся, кстати, виолончелистов, таких, скажем, как Миша Майский или Александр Князев, я уже не говорю о припопсованных скрипачах вроде Андре Рьё.

Музыкант традиционно окружён флёром романтизма, особенно в той среде, которая нечасто видит музыкантов вблизи.

Самые восторженные взгляды мы ловили от официантов, когда квартетом играли баварскую музыку в пивном ресторане, и от ментов, когда уже после основной программы, посвящённой выпускникам-медалистам, играли для них «Мурку». Выпускникам-медалистам достался Вивальди и «Летите, голуби, летите».

Кстати, такого количества бисов, как от ментов, не припомню – они собирались вокруг нас из всех щелей, как будто на гастроли приехал Гамельнский крысолов.

Я уж не говорю о такой традиционной приманке, как сольное вокальное музицирование. Конечно же, девушка, поющая романс, при этом ещё и аккомпанирующая себе на фортепиано, имеет очень приличный гандикап перед своей сидящей в углу молчаливой подругой. Про юношу с гитарой могу даже и не рассказывать – на определённом этапе его шансы на продолжение рода в разы выше, чем у точно такого же юноши, но без гитары.

Независимо от того, желает он этого в демографическом смысле или его вполне удовлетворит сам процесс.

Правда, тут есть одна тонкость. Ведь что сделала Розина, услышав сладостную каватину Альмавивы? Сказала «ах!», душа её растаяла, а трепетная девичья натура деловито начала искать дальнейшие способы поиметь графа в полном объёме.

Иное дело, если бы она была профессиональным музыкантом. Здесь верх взяла бы музыкантская сущность, а не женская. Красавица просто схватила бы попавшийся под руку какой-нибудь горшок с подоконника и запустила им в несчастного любителя севильского шансона.

Не со зла. Рефлекторно.

В лучшем случае влюблённый граф успел бы спеть «Ecco ridente…». И всё. А что вы хотите? Ускорение свободного падения плюс стартовый импульс эмоциональной профессионалки (в хорошем музыкальном смысле этого слова) и всё – на булыжной мостовой Севильи графские развалины, смешанные с битой керамикой, грунтом и цветами. Извольте обводить мелом контуры.

И я бы её оправдал.

Да что я – любой музыкант оправдал бы!

Потому что вы ведь не знаете, что кричат хором музыканты, устаканившись, наконец, в своём гастрольном автобусе после концерта? Нет?

А я знаю. «Выключите радио!» – орут они во всю глотку на любом языке несчастному водителю, который всего лишь хотел сделать людям приятное.

А что гастроли?..

Гастроли – это в определённой степени царство свободы. Это как подарок доброго волшебника гостям королевского бала в старом советском фильме «Золушка», где каждый оказывается там, где хочет, и получает то, что хочет.

Одни на гастролях бегают по магазинам, другие исследуют достопримечательности, третьи беспробудно пьют, четвёртые занимаются на инструменте…

Но нас ведь интересует вопрос «гастроли и личная жизнь»?

На эту тему существует известная история о том, как в семидесятые годы Галину Вишневскую, жену Мстислава Ростроповича, не выпускали вместе с ним в зарубежные гастроли, и друзья посоветовали ему написать заявление типа «ввиду плохого здоровья прошу разрешить, чтобы меня в поездке сопровождала жена».

Ростропович согласился с этой идеей и написал заявление в следующей редакции: «ввиду моего безукоризненного здоровья прошу, чтобы меня в зарубежной поездке сопровождала жена».

Кто ж спорит, – конечно, идеально, когда муж и жена работают в одном оркестре – и суточные в одну семью, и муж под присмотром, и покупки все сделаны правильно.

Но вообще, на гастролях возможны практически любые истории – от большой и чистой любви до вполне унылых в своей обыденности и вульгарности сюжетов, правда, иной раз ярко расцвеченных спецификой контекста.

Как, скажем, поучительная в своём высоком благородстве сцена в Бресте при возвращении с гастролей, которые из-за слетевшего концерта закончились на сутки раньше.

Надобно заметить, что в те времена, во-первых, ещё не было мобильников, а во-вторых, оркестр с гастролей из Бельгии ехал поездом.

Нет, самолёты уже были, но поездом было дешевле.

Некоторые оркестранты, наиболее продвинутые по части экстраполяции, уже вполне зримо представили себе классическую ситуацию «и тут входит муж». Или, наоборот, жена, потому что всякое бывает.

Народ в поезде Брюссель – Москва едет, конечно же, интеллигентный, грамотный и в целом знакомый с мировой оперной классикой, поскольку это именно оперный театр возвращается с гастролей. А ведь в опере половина либретто основана на экстремальных межгендерных проблемах – результаты возможны самые плачевные. Но чужое либретто никого ничему не учит. А там то бороду отрежут, как Черномору в «Руслане и Людмиле», то ножом пырнут, как в «Паяцах» или «Кармен», то голову отрубят. Могут задушить или отравить. Оперный жанр предлагает огромный спектр возможностей.

Нет, гуманизм, конечно же, не топчется на месте, и обычаи в описываемые мною времена стали более вегетарианскими, чем оперные сюжеты. Но все эти скандалы, размены жилплощади и разборки на парткоме… Это даже хуже, чем покусанное ухо в «Сельской чести» Пьетро Масканьи (был такой сицилийский обычай, предваряющий дуэль в форме поножовщины. Примерно то же самое, что бросание перчатки Пушкиным в Дантеса или Ленским в Онегина. Ну да, в иных условиях Александр Сергеевич Пушкин мог бы укусить Жоржа Дантеса за ухо, и после такого демарша тому ничего не оставалось бы кроме как стреляться).

В общем, слава богу, в Бресте меняют колёсные тележки, поезд стоит долго – и все, кто не питал особых иллюзий по поводу возможного развития сюжета, но благородно и дальновидно не желал никого ставить в неловкое положение, успели позвонить домой.

Конечно же, никто не спорит – браки заключаются на небесах.

Может быть, не все…

Но так или иначе, а жизненные наблюдения и чистая статистика вынуждают признать, что дальность полёта стрелы Амура, прямо скажем, так себе. То есть, до чего долетела, до того долетела. На болоте до лягушки, на лужайке до кролика.

Поэтому не редкость семьи, состоящие из врачей или филологов. Но в этом нет роковой предопределённости.

А вот то, что происходит с музыкантами…

Давайте посмотрим правде в глаза. Где девочке, посвятившей себя музыке, найти своего суженого, если днём весь офисный планктон бултыхается между стёклами своего опенспейса, а вечером, когда можно было бы пойти потусить, у неё концерт или спектакль? А тот из мерчендайзеров, что поприличнее и посимпатичнее, в лучшем случае находится в зрительном зале? По ту сторону рампы.

И, скорее всего, уже не один.

Что, выходной? А выходной у музыканта, между прочим, в понедельник. Так что богини судьбы, посовещавшись с музами, уже всё решили заранее – семья будет музыкальная и дети у них будут такие же.

Аминь.

Вы думаете, что если концерт вечером, то весь день свободен? Ну конечно же – это в сериалах про балерин показывают, что они круглые сутки надрываются у станка. А про музыкантов в лучшем случае – пару репетиций…

…и наутро он просыпается в чьей-то незнакомой постели, узнаёт в шесть утра из поздравительной эсэмэски о триумфе на международном конкурсе в том самом городе, в котором только что проснулся, и теперь безуспешно пытается вспомнить название города, а заодно – где и с кем пил накануне.

Музыканты в свободное от концерта время, между прочим, пашут не хуже балерин – надо позаниматься, выучить произведение, если речь идёт о солисте, или партию, если это оркестровый музыкант. Ведь вся жизнь музыканта – это работа на репутацию, независимо от того, оркестровый он музыкант или солист.

Потому что это только кажется, что музыкант пришёл, отблистал свои два отделения, получил от благодарной публики цветы, поклонился и отправился в гримёрку пить прописанное в райдере шампанское с виноградом, плавно переходящее затем в коньяк, виски и утренний рассол.

Музыкант знает, что вся его карьера держится на его репутации. Потому что любой его провал будут обсуждать долго…

В этом смысле он видит свою работу где-то в одном ряду с увлекательными и полными сюрпризов профессиями сапёра и артиста цирка. Говоря метафорически, музыкант всё время работает с полным пониманием, что нет никаких препятствий тому, чтобы ему неожиданно оторвало ногу, кто-нибудь откусил голову или он просто шмякнулся из-под купола цирка на глазах у изумлённой публики.

Это понимание совершенно не противоречит тому, что происходит на уровне создания ауры прекрасного для себя, публики и продюсера.

А так… Чем музыканты отличаются от других?

Собственно, этот вопрос мне задала жена, когда ещё не была моей женой. Так сказать, поинтересовалась на всякий случай. Потому что не музыкант.

«Всё то же самое, только пьют по ночам», – ответствовал я. И это естественно. Ведь если у тебя оперный спектакль заканчивается без четверти одиннадцать, то даже и в магазин можно не успеть.

«Люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было…» – вторит мне Михаил Булгаков.

Нет, музыку, конечно, любят тоже.

Ольга Есаулкова
Шляпа с чужого плеча

Мне снился потом не раз этот момент: вот мы целуемся, его язык у меня во рту, а потом в какой-то момент между делом у меня во рту оказывается и его рыжий волос. И, с одной стороны, мне как-то неловко прервать этот поцелуй, потому что я девушка порядочная и привыкла доводить начатое до конца, а с другой стороны – этот волос… Н-да.

Из блога Евы

Ева поддела ногтем шершавый уголок большого конверта из коричневатой крафтовой бумаги, засунула туда кончик носа и вдохнула, стараясь уловить запах свежей типографской краски и сбывшихся надежд.

– Вот здесь распишитесь, – сипло проговорил курьер и черканул желтым ногтем по разлинованной бумаге. Ева одним натренированным движением поставила подпись и зажмурила от предвкушения глаза.

– Спасибо, – улыбнулась Ева курьеру, отчего тот хмыкнул и нелепо подмигнул обоими глазами. Или это был нервный тик. Ева не разобрала, потому что конверт уже обжигал ладони и просил поскорей его открыть. Майское солнце, неожиданно раскочегарившееся после привычного питерского затяжного дождя, пригревало и приятно щекотало нос, отчего Еве стало еще радостнее. Она, как обычно с трудом, потянула на себя тяжелую входную дверь консерватории. Уж сколько лет прошло с выпуска, а лучшего места для уединенных репетиций Ева так и не нашла. Благо – и хвала всем богам – администратор всегда находила для нее свободные аудитории на несколько часов в неделю.

Ева остановилась в холле и начала очень медленно, сантиметр за сантиметром вскрывать конверт – так талантливая танцовщица стриптиза снимает с себя одежду. Бумага издала финальный хруст, а прямо над Евиным ухом низкий голос громко произнес:

– Белобородова!

Колени Евы дрогнули, и она чуть присела, как случалось всегда, когда она слышала голос Ивана Ильича. Иван Ильич никогда не орал на Еву, не ругал, осыпая проклятиями, как других учеников. Однако все время, пока она у него училась, и даже сейчас, когда бывший преподаватель уже не имел на ее жизнь и карьеру никакого влияния, Ева ощущала себя беспомощной и очень маленькой рядом с ним, хотя была даже выше, пусть и ненамного, рослого и плечистого Ивана Ильича.

– Как у вас жизнь, Белобородова? По-прежнему с серединки на половинку, в вечной субдоминанте? – снова ухнул на нее Иван Ильич, и Ева повернулась к нему и наткнулась на пронизывающий, колючий, как хирургические иглы, взгляд под вечно взлохмаченной седой челкой. У Евы вдруг ухнуло и затрепыхалось сердце, и стало трудно дышать… А что если… Да, никак нельзя упускать такой шанс. Ткнуть прямо в это колючее лицо. Чтобы он заткнулся, наконец, про эту самую серединку.

Ева заторопилась и молча запыхтела, вытаскивая на белый свет сияющий глянцем журнал «Музыкальная жизнь» (тираж 5000 экземпляров, между прочим!) из уютных недр конверта.

– Иван Ильич, сейчас… Смотрите…

Где-то во второй половине журнала… Да! Вот же они. Ева распахнула разворот журнала с ярким коллективным фото своего камерного оркестра, в котором она играла последние пару месяцев, и, не глядя на снимок, молча и торжественно поднесла его прямо к лицу Ивана Ильича. Преподаватель хмыкнул, насупил брови, чуть склонился к журналу и поводил носом.

– Так-так? И что-о-о-о? – протянул он.

– Как «и что», Иван Ильич! – Ева психанула и перешла на визгливую ноту в слове «Ильич». – Фото нашего «Hat Music», и я тут тоже есть. Вот – в журнале. А вы говорили: «Попользуются и помашут ручкой». А это не так, Иван Ильич!

– Как же «не так», Белобородова? – вдруг устало выдохнул Иван Ильич, а затем вспыхнул и отчеканил: – Хотя, может, и так, если, конечно, вы вдруг стали человеком-невидимкой.

Он развернулся на каблуках и, уже удаляясь, бросил через плечо:

– Вас нет на фото. Вас нет.

Ева оторопело попятилась назад, чтобы прислониться к стене. Наверняка этот слепой пень ошибся! Ева коснулась спиной спасительной прохлады мрамора и осмелилась посмотреть в журнал. На большом глянцевом фото не то чтобы совсем не было Евы… Справа на странице на ее присутствие намекал острый носок ее черной туфли. И всё. Ева судорожно, слюнявя пальцы и поправляя взмокшие пшеничного цвета пряди, то и дело лезущие в глаза, – черт бы побрал эти чертовы волосы! – пролистала несколько страниц вперед и назад, вчитываясь в выделенные винно-красным цветом фамилии… Сургучева, Томилина, Власов, Бандейшвили, Тремасов, Лачина… Но ведь она тоже участвовала в интервью, ей тоже задавали вопросы, тогда где же это всё? Где она?

– Шляпы! Не забудьте шляпы на фотосессию для журнала! Без шляп – всех в топку! – трубил Лёня и взмахивал рукой в такт своей речи, как дирижер. Дирижером он когда-то мечтал стать, но страсть управлять людьми оказалось быстрее и проще реализовать на директорской должности.

– Лёня, а мне как быть? – Ева подбежала к нему и дотронулась до плеча. – Я пока шляпой не обзавелась. Что делать?

Лёня оглянулся на нее и смерил взглядом.

– Ну-у-у, Ева, я даже не знаю, – протянул он. – Есть два варианта: покупаешь шляпу, правда, стоит она около тысячи долларов. Это к Елене Степановне… Ну или позвони Марго, ей шляпа больше не нужна, но она, насколько я знаю, сегодня отчаливает на ПМЖ в Израиль. Смотри сама, в общем. Или… не знаю, пропусти этот фотосет и интервью. Потом когда-нибудь…

И, не договорив, Лёня махнул рукой. Пропустить? Интервью и фотографию для самого крутого журнала о классической музыке? Это было бы непростительно глупо. Так глупо, что от одной мысли об этом Ева поморщилась, будто надкусила желтобокий лимон.

Елена Степановна Михоянц, Лёнина жена, некрасивая и кособокая, словно береза, выросшая на ветру, снабжала коллектив всем возможным реквизитом и костюмами. Без ее участия запрещалось даже носки выбирать, а раз в три месяца она устраивала смотр и обновление «одежки» под вечное бурчание музыкантов и недовольное открывание кошельков.

– Еленочка Степановна, это же непомерные поборы какие-то, – возмущался Вася Тремасов.

– А стильно и круто выглядеть на сцене и на афише тебе не нравится, Васенька? Или вы хотите в лохмотьях в переходе играть? – спокойно и ласково спрашивала Михоянц. Все молчали. В переходах никто играть не хотел.

Идти к «Еленочке» Степановне у Евы не было никакого желания.

Марго же, высокую и суетливую флейтистку, покинувшую коллектив месяца два назад, Ева видела единственный раз, да и то – мельком, а вернее, боком. Они столкнулись в тесном коридоре, не заметив друг друга, и Марго при этом как-то по-змеиному шикнула «шшшайзе», а Ева ляпнула что-то глупое вроде: «Простите, я не говорю по-немецки».

Марго по телефону сообщила, что уже не просто на чемоданах, а «на лифте», поэтому единственный вариант – это Еве «срочняк подгребсти в аэропорт».

– Она стоит тысячу евро, ты в курсе, да? – брякнула Марго, и Ева удивилась, как быстро – видимо, в зависимости от близости границы с другими государствами – доллары вдруг превращаются в евро.

Они стояли в шумном зале «Пулково» рядом с уже выстроившейся змеей очередью перед стойкой регистрации.

– Но тебе ведь она больше не нужна, может, уступишь дешевле? – Ева посмотрела Марго прямо в глаза, вложив в этот взгляд максимум мольбы.

– Окей, только я все равно не понимаю, зачем тебе тратить деньги на шляпу для единственной фотосессии? – Марго пнула ногой коричневый с серебристыми бабочками саквояж и поправила на голове вожделенную шляпу. Черная фетровая шляпка походила на классическую мужскую, только поля чуть меньше, да и в целом как-то поизящнее. Весу – в прямом смысле этого слова – шляпке придавал вышитый крупными металлическими элементами скрипичный ключ, окруженный сверкающими стразами Сваровски в виде разноцветных звезд.

– Почему единственную? Я же потом в ней выступать буду, – пожала плечами Ева и развела руками.

– Да? – удивленно приподняла четко очерченную, будто наведенную грифелем, черную бровь Марго и хмыкнула. – Хм-м-м… Странно… Ну-у-у…

Марго глянула на часы и вдруг быстро сняла со своей головы шляпу и нацепила на голову Евы:

– Впрочем, дело твое, конечно. Бери. Триста евро – последняя и вообще символическая цена.

Триста евро… Это практически всё, что есть у нее на карте. Впрочем, торговаться уже некогда, да и незачем. Главное – дело уже в шляпе. И от этой забавной игры слов Ева счастливо улыбнулась.

– Если у вас что-то не получается, какая фраза вам помогает собраться и работать дальше? – спросила Еву короткостриженая девушка андрогинного вида в черно-синем блестящем пиджаке.

Ева улыбнулась. Если от каждого «не получается» спасала бы какая-то волшебная фраза, насколько проще было бы всё. Но так не бывает. У Евы точно так никогда не было. Но для журнала нужны были какие-то слова, а их – во-о-он сколько…

– Я говорю себе, что в любой момент я смогу всё бросить. В любой следующий, но точно не в этот.

А затем их поставили в два хаотичных ряда, минут десять уплотняли и тормошили туда-сюда, отчего Таня Томилина, ворчливая, но добрая толстушка, вдруг устало осела прямо на пол и сообщила, что ей «по фигу уже, кто кого выше и краше». А плоскозадый и плосколицый Тёма Власов, вечно при всей своей плоскости окруженный поклонницами и любовницами, прижимал к себе альт, словно в последний раз, и старался попасть в самый центр, даже если Лёня махал на него руками и таращил глаза. Еву же Лёня как поставил вначале правее всех, так и велел «стоять, где стоишь» и в перемешивание и перетасовывание больше не втягивал…

А вот в конце статьи как раз и Лёнины слова. Про их новый альбом, к началу записи которого Еву и пригласили. Про их большие и прекрасные планы на грядущий мировой тур. Мировой тур, о котором она так мечтала… Тур…

Тут Еву затрясло мелкой дрожью так, что она не сразу смогла осознать прочитанное, буквы расползались на бумаге, а в голове зашумело, и Еве стало трудно дышать. Трясущейся рукой она достала телефон и с третьей попытки смогла найти нужный номер.

– Лёня, – простуженно прохрипела Ева, – я сейчас держу в руках журнал. Это правда – про тур? Ты можешь мне как-то объяснить это?

Лёня молчал, отчего Ева подула в трубку, проверяя связь. Но со связью все было хорошо, потому что Лёня заговорил – ровно и успокаивающе:

– Евушка, дорогая, но мы же с тобой об этом говорили… Запишем альбом, а там… Ты понимаешь, мы со спонсорами решили, что для успешного тура будет правильнее позвать скрипача с мировым именем. Ты гениальная скрипачка, действительно гениальная, и альбом получился нереальным. Во многом благодаря тебе. Но… Джон Бэлл, которого все знают и ждут, откроет нам все двери и гарантирует кассовые сборы. Ничего личного, Евушка. Я на твоей стороне, но для тура нам нужен «паровоз».

Ева не была «паровозом». Очевидно, что даже пассажиром она не стала. Интересно, когда они планировали ей сказать об этом?

Ева прижала холодную ладонь ко лбу. Как она не догадалась еще тогда? Не сложила два и два…

– Лёня, скажи честно, без всей этой утешительной мерзости: вы с самого начала звали меня только ради альбома? Вы и не планировали меня оставлять, верно? И в коллективе все об этом знали, да?

– Ева, – Лёня замялся и с фырчанием длинно выдохнул, – я бы не сказал вот прямо так… Да и не так, чтобы прям вот все…

– Я поняла, – ровным бесцветным голосом сказала Ева и нажала «отбой».

Ева снова взяла открытый журнал и, уткнув лицо в его прохладные и гладкие страницы, сползла по стене. Значит, прав оказался Иван Ильич про «попользуются и помашут ручкой». Прав. Как всегда. И от этого густая и вязкая тошнота подступила к горлу, и Еве пришлось с силой сглотнуть ее обратно.

Ева глухо застонала, заныла и смяла первые страницы журнала, так и прижимая горячие щеки к спасительно холодным и при этом таким предательским страницам. Наконец она подняла лицо и подышала ртом глубоко и часто, не открывая мокрых глаз. Катастрофа.

Ева открыла глаза, медленно поднялась, брезгливо швырнула журнал на пол и надавила на него подошвой красной кеды. Растоптать и больше не думать. Она сделала ногой резкое движение, отчего страницы истошно заскрипели и перевернулись. Сквозь муть перед глазами Ева не сразу рассмотрела то, что теперь показывала ей «Музыкальная жизнь». А когда увидела, наклонилась и двумя пальцами за уголок приподняла журнал. «Прослушивание в музыкальное трио „Камертон“ состоится 25 мая. Мы ждем талантливого и самоотверженного скрипача…»

Это уже завтра… Сердце застучало порывисто и громко. «Камертон», то самое «трио золотого звучания», неизменно срывающее овации по всему миру, уже много лет не меняло свой состав. И вдруг сердце сделало сальто и на мгновение остановилось, и отступившая было муть накатила с новой силой. В составе жюри в статусе «приглашенного эксперта» значился Вербицкий Иван Ильич.

Невозможно. Это совершенно невозможно. Но упустить такой шанс – разве возможно?

– Рискнуть, – шепнула Ева, – или забить… Или забыть… Вот в чем вопрос…

В просторном коридоре с высоким распахнутым окном, уставленным разномастными горшками с яркой и пахучей геранью и кадками с раскинувшими во все стороны свои громадные листья аспидастрами, было не очень многолюдно. А все потому, что Ева ужасно опоздала, несколько раз переодеваясь, надевая то песочного цвета строгую юбку, то темно-зеленое платье в пол, а под конец и вовсе разревелась, отчего макияж потек, и пришлось наносить его заново. В конце концов Ева запихнула и юбку, и платье в недра шкафа и надела черные джинсы с бежевой тонкой блузой и белым кардиганом со словами: «Дай бог проканает как брючный костюм. Аминь». И в последний момент, сама не зная зачем, прихватила еще и злополучную шляпу. Впрочем, почему нет? Как говорила мама, театральный костюмер в третьем поколении: «Есть шляпка – есть и женщина. Нет шляпки – нет ничего».

Рядом с окном тихо разговаривали две невысокие девушки, обе в очках, обе с ярким маникюром на длинных ногтях. Эти вряд ли составят серьезную конкуренцию. А вот поближе к заветной двери с надписью «Тихо! Идет прослушивание», где кто-то зачеркнул красной ручкой букву «О» в последнем слове и надписал «И» (и Еве это очень понравилось) стоял рыжеволосый молодой мужчина лет двадцати семи. Он посмотрел на Еву, а вернее, сквозь нее, ухмыльнулся пухлыми губами и поправил идеально гладкий фиолетовый галстук-бабочку на длинной красивой шее с почти незаметным кадыком. «Рыжуля!» – тут же прозвала его Ева. Этот, вероятно, вполне хорош. В игре на скрипке. В остальном – не факт. И Ева усмехнулась, представив себе, как Рыжуля целуется: влажно, слюняво, но очень уверенно и жадно, спеша и причмокивая. Фу, какая гадость! И Ева мотнула головой, прогоняя воображаемый поцелуй с Рыжулей.

Из резко распахнувшейся двери вышел молодой человек со скрипичным кофром, а за ним выскочил мужчина в стильном клетчатом пиджаке и розовых брюках. Его каштановые блестящие волосы торчали вверх, уложенные столь же тщательно и дорого, сколь небрежно, они выглядели а-ля «я просто забыл причесаться». Безумным невидящим взглядом он обвел коридор:

– Кто тут еще остался? Время-время-время!

И тут он увидел Еву и мгновенно кинулся к ней, распахнув руки:

– Ева, не может быть! Неужели я тебе все-таки позвонил и пригласил?

Ева, совершенно не ожидая такого, инстинктивно сделала пару шагов назад, но это никак ее не спасло, и мгновение спустя она уже обнималась с мужчиной и раскачивалась вместе с ним из стороны в сторону.

– Майкл, ты неподражаем! – наконец смогла произнести она, когда ее отпустили, и захохотала.

Директор «Камертона», по паспорту именуемый Михаилом, но для всех давным-давно – Майкл, отодвинулся и посмотрел на нее так, как разглядывают картины в музее:

– Ева, а ты – очаровательна!

И тут же добавил:

– Впрочем, время поджимает, увидимся там, – и кивнул головой на заветную дверь с надписью «Тихо! Идет прИслушивание».

Но до «увидимся» еще надо было дожить, а доживать стало вдруг трудно, потому что в тот момент, когда Майкл распахнул дверь, Ева увидела среди тех, кто «прИслушивался», Ивана Ильича. Ужас и страх тут же обрушились на Еву и скрутили ее в крепкий тугой узел. Это был конец. Или как минимум – начало конца, и предотвратить его неизбежность Ева никак не могла.

…Ева подошла к слегка приоткрытой двери и заглянула в аудиторию – «Рыжуля» в финале Пятой сонаты немного ошибся, пережал струну, но выкрутился и закончил ровно. Иван Ильич улыбнулся, сверкнув зубами, и даже поаплодировал кончиками длинных тонких пальцев, а затем наклонился к Майклу и что-то быстро шепнул ему на ухо, отчего Майкл тоже заулыбался и закивал.

Плохо дело. Загривок у Евы тут же взмок, а во рту пересохло. Она пошарила одной рукой в своей маленькой, но при этом словно бы бездонной, как волшебный колодец, сумочке. Не найдя искомого, огляделась по сторонам и выудила длинный карандаш, болтающийся, словно висельник, в петле из лохматой бечевки рядом с доской объявлений, и закрепила им небрежно собранный пучок своих непослушных тяжелых волос. А затем нацепила на голову шляпу (и пальцы коснулись приятной прохлады скрипичного ключа и звезд), чуть надвинув ее на глаза – чтобы не видеть, как на нее будут смотреть и оценивать. Как Иван Ильич непременно станет морщиться и закатывать глаза – бледные и угрюмые. Очень хотелось плюнуть на всё и всех и уйти. Но сбежать – еще позорнее и бесчестнее, чем опозориться играя.

Рыжуля вышел из двери, близоруко сощурился и огляделся, хотя в коридоре никого, кроме Евы, не осталось. Его взгляд скользнул мимо нее, а затем вернулся, и Рыжуля наконец выдавил из себя, скривив губы в надменной улыбке:

– Белобородова, гоу ту казнь.

Зачем он сказал про казнь? Что он вообще мог знать про казнь? Ева вскинула голову, легко хлопнула ладонью по шляпе, отчего та просела еще ниже на лоб, направилась к двери и по пути, словно бы случайно, довольно больно ударила Рыжулю кофром по ноге.

– Тупая дура, – прошипел Рыжуля.

Уже в дверях Ева обернулась, прикоснулась губами к оттопыренному среднему пальцу и отправила Рыжуле воздушный поцелуй.

– Охренеть, какие люди! – воскликнула черноволосая, пышногрудая и точено-фигурная Настя, играющая в трио на виолончели, а Юлий, грузный и розовощекий пианист, сидящий рядом, ткнул ее в бок локтем.

– Ты чего? – обиженно шикнула Настя на Юлия, на что тот только вытаращил глаза, а затем посмотрел на Еву и улыбнулся:

– Ева, здравствуй. Майкл нас не предупредил, что ты тоже будешь к нам пробоваться. Впрочем, ничего удивительного, – и он выразительно посмотрел на Майкла.

– Да я и сам не знал! – развел руками Майкл.

– Ой всё, начались в деревне пляски, – хохотнула Настя.

А Ева не могла пошевелиться. В сторону Ивана Ильича она вообще не решалась посмотреть. И произнести ничего не могла, потому что не понимала, что именно. Ответить Насте про пляски… Или про то, что и она рада? Ева промолчала – и так же молча достала скрипку.

Пора начинать. Хотя бы попробовать. Авось все-таки выдюжит?

Вот только не выдюжила. Все получилось плохо. А вернее, ужасно.

«Интродукция и Рондо каприччиозо» не задалось с самого начала. Уже во вступлении она допустила две досадных интонационных ошибки. Ладони вспотели, и в момент, когда она чуть повернулась влево, ей показалось, что скрипка сейчас выскользнет, упадет и разобьется, а вместе с ней разобьются и ее надежды, и она сама и больше уже никогда не воскреснет. И тут на Еву накатила липкая муть, и сердце быстро заухало в горле, а ведь казалось, что эти панические атаки давно канули в небытие. Главное – не грохнуться в обморок, потому что тогда она точно упустит этот шанс, и второго у нее не будет. И от этого понимания ей показалось, что скрипка вдруг еще сильнее словно бы скользнула вниз… Держать! Держаться! Но… Не смогла. Лажанула при выполнении тремоло. Всё, теперь точно конец. Как она там говорила журналистке? «Я в любой момент могу всё бросить»? И вот он – тот самый момент.