Текст книги "А за околицей – тьма"

Глава 6. Порог

 
В ней человечье, Кощей,
Борется с вечным, Бессмертный.
Нам уже этих вещей,
Топких, людских и неверных,
Ни получить, ни отдать;
Им уже нас не наполнить.
Ты их не знал никогда,
Мне никогда и не вспомнить.
А у неё-то пока,
В сердце у девочки нашей,
Правит людская рука,
Сны человечии пляшут.
Бьётся, как рыбка об лёд.
Дар её дразнит, пугает…
Страх её тянет в быльё,
В Лес её Пламя толкает.
 

– Перепечи в воршудах на большие праздники пекут, – задумчиво произнесла Обыда, очищая скалку. На Ярину она не смотрела, говорила будто самой себе. – А потом те, кто пёк, на праздники и идут.

– А те, кто не пёк? – спросила Ярина, зябко растирая плечи.

– Те не идут, – ответила Обыда сурово. Взглянула в окно поверх облетающих берёз, поверх ноздреватого снега, в слепящие облака. Добавила: – В старину, пока пекли, тесто заговаривали. На помощь, на удачу.

Стряхнула с рук лишнюю муку, положила скалку на стол и принялась лепить домики. Велела Ярине:

– Ну-ка, помогай. У тебя пальцы ловкие. Должно хорошо выйти.

Ярина взялась за тесто, и домики у неё вправду получились хорошие: маленькие, с ровными зубцами, похожие на лесные полянки или солнышки. А у самой Обыды – разлапистые, с высокими стенками.

– Ишь, красивые какие, – складывая домики на противень, похвалила яга. – Уж сколько меня наставница ни ругала, а у меня всё равно так славно не выходило.

Потрескивал сверчок. Где-то в бане шуршал, портя веники, Мунчомурт. Шумел за окном ветер, и стучала деревянная скалка о выскобленный, припорошённый мукой стол.

– Почему мы молчим? – спросила Ярина, катая тесто.

– Потому что хорошее тесто болтовни не терпит, – сварливо объяснила Обыда. – Спрашивать – спрашивай, ответить – отвечу. А попусту не болтай. Закончила с домиками – нарежь лук.

Ярина пошептала на ножик, взбрызнула ладони ледяной водой и принялась крошить неубывающую луковицу. Яга ровняла на противне домики. Тихо, спокойно было в избе, будто время остановилось, и ходики по кругу тикали: тики-тики-так-тики-тики.

Пока Обыда широкой ложкой разливала начинку, Ярина катала остатки теста. Узкие колбаски, пресные и сухие, так и норовили распасться. Закончив с капустной начинкой, Обыда взяла нож и принялась нарезать колбаски на равные части.

– Как так у тебя ровно всё, ничего не распадается? – в третий раз скручивая тесто, нетерпеливо спросила Ярина. – У меня всё к пальцам липнет.

– А ты попроси, – ответила Обыда. – Попроси тесто, чтоб не липло и не рвалось.

– Просто так попросить? Словами?

– Мыслями. Про себя. Можешь стишками своими, стишки у тебя хорошо получаются.

Ярина посмотрела на ягу настороженно: не шутит ли? Поди, те, что они с Коркой сочиняли, припомнила?..

– Не шучу, глазастая. Возьми в руки, подыши на тесто и попроси.

Ярина взяла комок в ледяные ладони, подняла к лицу. Закрыла глаза, складывая слова. Закрыла глаза и Обыда – складывая заговор. Прося у Инмара, у Леса доброй дороги в Хтони.

* * *

Столько наготовили перепеч, что и к ночи сытный, густой запах не выветрился. К полуночи Ярина уснула, не расплетя кос. Обыда до света ходила, подметала, вытряхивала из углов крошки лука, болтала потихоньку с избой. Никак не спалось.

– Что ж она слабенькая такая? – прошуршала изба. Подтянула половик к печи, чтобы, проснувшись, Ярина спрыгнула не на холодный пол. Вздохнула: – Всё мёрзнет.

Обыда шикнула: не шурши, разбудишь. Погладила стену, похлопала по низкой балке. Поставила Коркамурту плошку со сладким молоком, покрошила хлеба. Избе тихонько ответила:

– Да сама не пойму. В метель попала – слегла. Под дождём побегала – расхворалась…

Подошла к печи, подержала Ярину за запястье, прислушиваясь к оберегу из паучьей травы да паучьей нити. Не зря нить добывала: хорошая паутинка вышла, держится, ничего не подпускает снаружи. Но беда-то изнутри идёт, такую травой не перекроешь. Что-то больное, липкое мешает, жжёт… Постоянно хворает девчонка. Обыда и в прошлое Яринкино глядела, и память её трижды запирала накрепко, чтобы ни сна, ни словечка не просочилось из прежней жизни. А всё же мешало что-то, и с каждым днём сильней. И чем дальше, тем слабей становилась ученица, хоть и старалась изо всех сил, и над книгами сидела до самой ночи, и с Коркой подружилась, и травы растила во дворе, и чары накладывала без изъяна.

– Ладно, – сама себе сказала Обыда. Вдохнула, выдохнула, резко проговорила: – Без каменного огня не вытянуть. Надо раздобыть.

Но как? Самой в Хтонь уйти, а Ярину дома оставить? Ни за что, хватило и в прошлый раз страху. Значит, придётся с собой взять. Но слаба, слаба ведь, как былинка. Все средства, что Лес мог дать, Обыда испробовала. Одно осталось – крепкое, всегда прежде выручавшее. Но рано, рано… И сама ещё не уверена в ученице, и Ярина пока, поди, не потянет. Да что толку думать-гадать, если выбора нет?

* * *

– Ярина, вставай, – позвала Обыда с рассветом, задвигая в печь котелок. – Трудный сегодня день будет.

Ярина высунулась из-под одеял, повела худыми плечами. Взяла гребень, шустро расчесалась и тут же начала перебирать пальцами, заплетая косу. Обыда давно приметила: дай девчонке волю – часы напролёт расчёсываться будет. Не прихорашиваться – зеркал обычных в избе не водилось, – а просто водить по пшеничным волнам сначала мелким гребешком, затем покрупней. Иногда Ярина вплетала в косы цветы; порой выходило красиво, а порой – ну совсем как Нюлэсму́ртовы[38]38
  Нюлэсму́рт – в удмуртской мифологии лесной человек, леший.


[Закрыть] мавки на новую луну обряжались.

Обыда присматривалась, да не спрашивала; глядела, что за цветочки собирает ученица, следила искоса, какие заплетает к вискам, какие по низу косы, какие – на макушку. Поделилась однажды с Кощеем – тот явился с просьбой яйцо в Хтони проведать, да слова не успел вымолвить, как Обыда зачастила:

– Не как попало берёт цветы-то Яринка. Не лукр-лакр[39]39
  Лукр-лакр (удм.) – кое-как, как попало.


[Закрыть]. Всё с умом: к вискам бессмертник в защиту[40]40
  Бессмертник – символ здоровья и долголетия.


[Закрыть], на макушку мак-утешение[41]41
  Мак – символ утешения, защиты от зла.


[Закрыть], на косу любисток[42]42
  Любисток – символ верности.


[Закрыть], калину-терпение[43]43
  Калина – символ терпения.


[Закрыть], холодок, долгое лето. Откуда поняла, где чего нахваталась?

– Так, поди, в книге твоей вычитала? Листок вырванный нашла? – усмехнулся Кощей. Обыда хлопнула его по костлявой кисти:

– Ещё чего! К книге я её не подпускаю без надзора… Сама, видать, догадалась. Слабенькая, а голова-то на плечах. А может, в прошлом её дело: богинки-то тоже ведь всякое-разное в волосы заплетают.

…Сидя на печке, сосредоточенно сопя, Ярина быстро собирала косу, вплетала в пряди одну травку за другой.

– Чего молчишь? – спросила Обыда как бы между прочим. – Хоть бы «доброе утро» сказала.

– Доброе, – смутно улыбнулась Ярина.

– Да что с тобой? Сон не отпускает?

– Сама не пойму, – вздохнула Ярина, набрасывая поверх сорочки платок. – Избы какие-то виделись… Огромные, ни звёзд, ни леса не видно. И людей полно – вроде как я, как ты, а вроде другие совсем.

– Говорила тебе: снов своих никому не рассказывай! А что видела, забудь, – махнула рукой Обыда. – Куда ночь, туда и сон. Иди умывайся, глазастая.

Вытряхивала вышитое полотенце над корытом, глядела, как Ярина плескает водой в лицо, а у самой руки дрожали. Неужели напрасно, неужели опять напрасно из Леса жилы тянула, память Яринину запирала? Неужели приходит-таки, сочится по капельке – не в яви, так во сне?

– Ладно. Ладно.

– Что ладно?

– А ничего, глазастая. Так, мысли-мыслишки.

Ярина улыбнулась бодрее, и Обыда добавила про себя: «Сходим в Хтонь – всё на свои места встанет. Девчонка после такого о прошлом и думать забудет. Каменные огоньки в киселе растолку, выпьет – все хвори отойдут, дух окрепнет. Будет яга всем ягам на зависть, Лесу на помощь и на диво».

Выпив мяты, Ярина привычно направилась к своему сундучку за вышивкой, но Обыда покачала головой:

– Сегодня другие у нас дела с тобой. Да и гость на пороге. Открой-ка.

Ярина, поднатужившись, потянула тяжёлую скрипучую дверь. Из тумана шагнул в избу Бессмертный. Подбой плаща, на который налипла хвоя и мелкие красные лепестки, звякнул о половицы. Рассыпая дождевые капли, Кощей кивнул Обыде, присел, скрипнув коленями, перед Яриной.

– Хорошо, что успел. Я тебе, Ярочка, подарок принёс. Погляди.

Протянул Ярине крохотный берестяной коробок, а сам вскинул голову на Обыду. То ли разрешения спрашивал, то ли извинялся: никогда по нему не поймёшь. Глаза – другое дело; глаза всю правду говорят, как ни скрывай, их только чёрная ночь потушить может. А глазницы Кощеевы… Кто его знает, что он там себе думает. Прочуял, вон, что опять в Хтонь собралась, да ещё не одна. Обыда вздохнула, кивнула: дари, мол, раз принёс.

Ясно-понятно, что прощаться пришёл. Боится, как бы навсегда не ушли. Как бы навсегда не ушла Ярина, как с Марийкой было, с Яной, с Чимой…

Ярина между тем раскрыла коробок и заглянула внутрь. Вытряхнула на ладонь осколок – острый, чёрный, как уголь с алыми крошками.

– Огонёк неяркий, зато нигде не погаснет. Ни на каких тропах тебя не оставит.

– От своей короны, что ли, отломил? – изумилась Обыда.

Ярина разглядывала осколок, вертела так и эдак, перекладывая из ладони в ладонь: горячий.

– Нравится?

Подняла глаза на Кощея, улыбнулась ласково, светло, совсем как в первые дни в избушке.

– Нравится. Тау[44]44
  Тау (удм.) – спасибо.


[Закрыть]…

– Вот и ладно, – тяжело произнёс Кощей, поднимаясь. – Ну… Подожду, что ли, тут, пока не вернётесь.

Ярина насторожилась. Обыда замахала руками:

– Ещё чего не хватало – тут ждать! Иди, иди по своим делам. А мы своими займёмся.

В глазницах Кощея полыхнуло пламя – на мгновенье разгорелось по всей избе и тут же стихло, как не было. Бессмертный погладил Ярину по плечу, кивнул Обыде и исчез за порогом, растворился в дожде, не сходя со ступеней.

– Не остывает, – пробормотала Ярина, дуя на подаренный уголёк.

– А ты в ладони сожми. Один раз обожжёт, а потом перестанет, и не потеряешь так никогда, – отрешённо посоветовала Обыда. – С собой бы взять неплохо, авось пригодится.

– С собой? Пойдём куда-то? Я думала, шить сегодня будем, – заворожённо глядя на дождь в дверном проёме, проговорила Ярина.

Серые нити неслись с неба, стремительные, густые, как самый тонкий, прозрачный лён. В них вплетались хвоя и листья, в них звенели последними струнками отошедшее лето, грибные запахи, птичьи крики. Никак, Кощей печальную красоту наворожил.

– Сегодня другие у нас дела, – со вздохом повторила Обыда. Заперла за Бессмертным дверь, ногой поправила половик у порога. – Собирайся, глазастая.

Ярина подняла голову: редко в голосе Обыды сквозили ласковые ноты.

– Ты всё рядила-гадала, что да что за чёрной дверью, – стараясь, чтобы весело и беспечно прозвучали её слова, добавила Обыда. – Вот сегодня узнаешь.

Думала, Ярина запрыгает, засмеётся, тут же к дверям побежит… Нет, только кивнула. Спросила негромко:

– Холодно там?

– Холодно, глазастая. Очень холодно.

– Точно. Ты ведь шубу в прошлый раз надевала. И мне, значит, достать?

– Я сама достану. Иди сходи на двор, там уж День вовсю гарцует. Скажи, чтоб далеко сегодня не уезжал, чтоб возле избы кружил. И Ночь пускай задержит, сколько сможет.

– А он сумеет? А как?

– Как – это уж его дело. Уговорами там, догонялками. Может, коней поить вдвоём поведут. Да ты ему скажи только, а он и сам знает, не впервой. Обувки-то не забудь! Опять выскочишь босая, кашлять будешь ползимы!

Ярина, кивнув, унеслась во двор. То сидит часами, склонившись над дощечкой с мотыльками да багульником, то прыгает, как егоза: только в избе подметала, глядь – уже у опушки порхает, свои васильки ненаглядные ласкает.

…Хотя солнце ещё не вошло в полную силу, а до сумерек и вовсе было далече, Обыда затеплила лучину. Подбросила угли в самовар, по второму разу вымела все углы, перестирала скатерти, полотенца. Застелила постели, выбила подушки, замесила полный таз душистого теста. Спрятала передник в ларь, вынула свою шубу, вытряхнула Яринкину шубейку. Достала красные ленты, красные сапоги – тёплые, на заячьем меху, с нарядной опушкой. По тропам Хтони в валенках далеко не уйдёшь.

Чуя настроение хозяйки, помня, к чему такие приготовления, изба тихонько вздыхала, скрипя соломой. Наконец спросила:

– Что? Неужто с собой возьмёшь-таки? Лес на кого оставишь?

– Я время в тебе заморожу.

Изба заржала, как заправский конь, фыркнула лошадиной головой на коньке крыши – так, что скакун Красного Дня, которого Ярина кормила сахаром, вздрогнул и поперхнулся.

– Никак без этого? – наконец жалобно спросила избушка. – Может, обойдётся?

– Может, и обойдётся. Но боюсь, кабы беды не вышло. Не те уже силы, чтобы Лес поднять, если что случится. Что уж, избушечка, раз стоишь на перепутье, такая твоя судьба.

– Надолго? – протяжно вздохнула изба.

– Да ты и не почувствуешь. Посидишь, подождёшь. Сама говорила, в тишине хочешь побыть, чтоб никто не шуршал, не вошкался. Это для нас время пойдёт своим чередом в Хтони. Для тебя быстро пролетит. Вернёмся – ты и помнить ничего не будешь.

– А не вернётесь?

Обыда зашуршала оберегами в костяной шкатулке. Ниже склонилась над сундуком.

– А не вернётесь? – громче повторила изба.

– Ты всё одно ничего не почувствуешь, – желчно ответила Обыда. – Думаешь, не позаботилась я о тебе, что ли?

– Но вы уж постарайтесь всё-таки осторожненько…

– Да уж постараемся.

Обыда опустила на лавку тяжёлый каменный браслет, брякнула сверху свёрток с ожерельем из оправленных в бересту родниковых капель. Долгое время обе – и изба, и яга – молча занимались своим делом. Избушка кряхтела, ворочалась в травяном гнезде, стараясь, чтобы не слишком высовывались наружу мозолистые лапы. Обыда точила нож с узором на рукояти, крепила к монисто речные ракушки. Когда выдвинула из угла ступу, изба нерешительно подала голос:

– Морозить-то, поди, больно.

– А что сейчас чувствуешь?

– Ничего, – нехотя ответила изба, легонько поводя коньком; связки ландышей под потолком заплакали сухими лепестками.

– Нутром ничего. А двором что?

– И двором ничего.

– А ведь я и сейчас время заморозила, но только на дворе.

– Ишь ты. А я и думаю: сколько ты дел переделала, а Яринка до сих пор не вернулась.

– Вот и ладно. А теперь помолчи, не отвлекай.

Обыда принялась налаживать ступу, обвешивая борта оберегами; потрясла над корытом помело, роняя берёзовые листья. Запахло весной, баней. Обыда сунула помело в ступу, с усилием пододвинула к чёрной двери. Это в воздухе ступа – пёрышко, а на земле – ишь какая тяжесть, колода дубовая. Повертела в руках книгу в кожаном переплёте, думая: дать ученице наперёд прочесть о Хтоневых тропах, или уж пусть сама всё увидит, своими глазами? Так и не решив, повела рукой, расколдовывая на дворе время. Тут же донеслись ржание коня и смех Дня Красного, быстрый говор Ярины, треск костерка.

– Эй, Корка, – позвала Обыда, присаживаясь на корточки перед столом. Потянулась, сняла с тайного лючка в подполье старый ножик. – Слышал всё?

Загремел лючок, вздыбилась скатерть. Из темноты, блестя глазами, показался Коркамурт в вывернутом наизнанку тулупе – рыжий, румяный, с рябиновыми гроздьями в лохматых прядях.

– Слышал, слышал.

– Избу храни, пока нас нет, – вручая ему лапоть, в котором подтаивало свежее масло, велела Обыда. – А если одна Яринка вернётся, без меня, служи ей верно. Она – будущая яга.

– Будет сделано, – огладил бороду Коркамурт. – А в Хтони девочку смотри береги!

Осмотрел золотистый лапоть, сунул за пояс и уполз обратно в свою нору. Только закрылся люк, как грохнула дверь: вбежала в горячем осеннем венке Ярина.

– Обыда! Что такое? Двор на миг встал!

Углядела. Ишь ты, углядела. Изба, всего перевидавшая, ничего не почуяла, а эта углядела!

– Время я останавливала, – не стала лукавить Обыда. – Пока только во дворе, для разогрева. Как шагнём за дверь, и в избе остановлю. Так оно для нас пойдёт, а как вернёмся – будто и не уходили.

– Зачем так? – поглядывая то на ступу с помелом, то на шубы на лавке, то на красные сапоги, спросила Ярина.

– Нельзя Лес без яги оставлять. Никогда. Крепко запомни. Когда я в прошлый раз уходила, ты в избе оставалась. Ты не яга ещё, конечно, но всё ж таки хоть какая-то замена. А сейчас мы вдвоём уйдём, и, если так всё оставить, Лес и пасть может за нашей спиной, и некуда будет возвращаться.

Ярина испуганно подалась вперёд.

– Вот за этим время и остановлю. Никто, ничто, ни одна травинка тут не заметит, что нас не было.

– Ладно, – шепнула Ярина. – А мне что делать? Там?

– Сядь-ка, – велела Обыда, хлопая по лавке. Дождалась, пока Ярина сядет, сама уселась рядом, взяла её за руку, чтобы не только ушами выслушала, но кожей, кровью, самым сердцем. – Теперь слушай. Внимательно. Ни словечка не пропусти, повторять не стану.

Ярина кивнула, замерла, глядя ей в глаза. Светлые какие глазки. До сих пор. Крепко обхватив тонкое запястье, Обыда начала:

– Как только дверь откроется – от меня не отходи, держи за руку, за подол, за шубу держи, главное – не отпускай, иначе не вернёшься. Мы с тобой будем на той стороне как одно целое. Отцепишься – сгинешь, потому что Хтонь только одну ягу признаёт.

Ярина молчала, дышала часто, глядела, широко раскрыв глаза, сжав в ниточку губы.

– Мы туда идём, чтобы огни каменные достать. Видишь, какая ты слабенькая, хворая стала. Это потому, что колдовство внутри тебя борется. Разум и сила быстрее тебя растут. А каменный огонь поможет и их осадить, и тебя ободрить.

– Откуда ты знаешь? – прошептала Ярина.

– Заметила, как ты лето любишь, как всё к Дню Красному льнёшь. Горяч День, вот тебе и легче около него. А горячий и он, и лето оттого, что оба в Хтонь заглядывают ночами да зимами, набираются там сил и тепла от каменных цветов и сюда, в Лес, несут. Надо тебе собственный каменный огонёк, глазастая. Так легче будет. Не знаю я другого доброго средства, но огонёк нигде, кроме как за этой дверью, не достать. Значит, придётся идти. Вдвоём. Одну я тебя больше ни за что не оставлю, пока сама в Хтони брожу. Вон, после того раза ты всю зиму ничего не видела, не понимала. А у нас с тобой и так времени в обрез. Нельзя, нельзя терять… Ясно ли?

– Ясно. Идём за каменным огоньком. Тебя не отпускать ни за что.

– И с тропы не сходи. Я ступу за нами пущу по следу, она, если что, подхватит, но лучше бы без этого обошлось.

– А почему сразу в ступе нельзя?

– Зачем лишний раз Хтонь полётом тревожить? Мы с тобой пешком пойдём, потихоньку-полегоньку. Старайся корешка лишнего не затронуть. Не наша там земля, не наше место. С перепутья сходишь – как в зыбкие земли окунаешься.

Ярина сокрушённо вздохнула, тронула пальцем ступу.

– Жалко.

– Жалко ей! – проворчала Обыда. – Что топи, говорю, что земля чужая – это ей не жалко. А что в ступе не полетать – так вся распечалилась. Ладно, не горюй. Вернёмся – покатаю. К Кощею полетим в ступе.

Голову вскинула, покраснела, аж глаза загорелись. Вот ведь мало, мало надо юности для счастья! Пусть и знаний уже хоть отбавляй, пусть и Пламя вот-вот в ладони дастся, пусть и умом, и терпением Лес не обделил, а ничего ещё не смыслит, ни о чём не думает, не переживает. Обещали в ступе покатать – и Хтонь уже не страшна.

Да разве она боялась когда-то? Она и не понимает ещё, что это такое.

– Точно полетим?

– Точно, – ответила Обыда, а в голове тотчас всколыхнулось: а точно ли? – Вот ещё что. По обе стороны тропы – топи да хмари, и земля такая влажная, что лучше зеркала отражает. Не буду говорить «не смотри туда» – всё равно посмотришь. Но помни: один раз посмотрев, второй удержаться сложно. А в какой-то миг – может, через век, а может, и завтра – в воде смерть свою увидишь.

Ярина не вздрогнула, не отшатнулась. Глянула на Обыду с холодным любопытством, и мелькнула на дне светлых, как незрелый крыжовник, глаз тёмная тень.

– Долго мы там будем?

– Надеюсь, в час обернёмся. Нам до Терема царевен, через Золотой сад, потом через Калмы́ш на край обрыва. Там растут каменные огни, у самой воды.

– У воды? – удивилась Ярина. – А разве…

– У них всё колдовство – внутри. Горячее сердечко глубоко в камне, крепко укрыто, никакая вода ему не страшна, если только не Мёртвая, не Живая. Я подойду к краю, нагнусь, а ты стой сзади, держись за мой пояс. Поняла? Ни шажочка от меня. Воды не касайся и цветы хтонные не собирай. А цветы там красивые. Красивые там цветы, Ярина…

Обыда замолчала, глянула вдаль – сквозь дверь, сквозь брёвна, сквозь сам Лес, молодой и вечный. Далёкая песня донеслась до слуха, обдало ветром, зазвенел папоротник. Обыда встряхнулась.

– Пора.

* * *

Яга встала с лавки, потянула Ярину за собой. Та вскочила. Обыда, широко ступая, достигла чёрной двери в три шага; Ярина сделала десять – и едва приблизилась. Ладонь выскальзывала из крепкой руки Обыды, дыхание сбивалось.

– Давай, – подбадривала Обыда. – В первый раз тяжело, долго. Потом легче будет. Давай, глазастая.

Ярина перебирала ногами, тянулась, бежала. Мелькали сбоку слюдяные окна, бочки и сундуки, лавки и полати, веники и половики – мелькали, а дверь всё не приближалась, словно в дурную пёструю ленту свернулась знакомая изба и разворачивалась снова и снова, не давая ухватиться за чёрную ручку. Только пальцы яги, цепкие, сухие, царапали ладонь, ногти оставляли лунки-ранки.

– Давай! Ещё шажочек, ещё, ещё, – частила Обыда, сжимая её руку.

Изо всей силы тащила к себе, не давала ускользнуть, упасть. Тянуло жилы, щёлкало в локте, выкручивало пальцы, и что-то внутри неуверенно, тихо разворачивало лепестки.

– Ну! Ну же! – сердито крикнула Обыда, и внутри обожгло. Распустился, наконец, бутон, раскалилось ядрышко, вырвались пурпурные языки.

Дверь вмиг оказалась рядом, под самым носом. Ярина засмеялась, сама испугалась – отчего? как? – а потом враз успокоилась, вытерла глаза свободной рукой и толкнула чёрные доски. Дверь не шелохнулась, и засмеялась уже Обыда:

– Пока не станешь ягой, эта дверь тебя не послушает. – Положила ладонь на влажные доски, вжала. – Всё помнишь?

Ярина кивнула.

Скрипнули рассохшиеся плашки, легко на смазанных петлях отошла створка. Зацепила косяком занавесь на старом зеркале. Ударило чёрным вихрем, толкнуло в грудь. Если бы не Обыда, Ярина упала бы, но перехватило дыхание, подкосились ноги – а яга держала крепко, не давала пропасть. Перед глазами мелькнуло крыльцо, клочки мха, мелкие лужицы. В самые ступени вросла тропка.

Обыда зажгла огонёк в горсти, он тут же заметался от ветра. Отзываясь, потеплел огненный цветок у Ярины в груди. Отзываясь, засияли в чаще болотные цветы, застонали над головой сосны. Сырой ветер освежил щёки. Ярина подняла лицо.

– Ну как, глазастая? Поживей? – спросила Обыда, и Ярина едва узнала её голос – задорный, звонкий.

Разогнулась, обернулась, мазнула взглядом по стенке избы – и ахнула. Никогда она не видела такой Обыду – высокой, распрямившейся, статной. В широких зрачках поднималось пламя, щёки горели, а чёрная шуба, совсем как в тот раз, опала в плечах, сузилась, стала атласным платьем с красным поясом, расшитым петухами и маками.

– Чего молчишь? Порог перешагнула – половину работы сделала. Всё уже, не робей, поздно. Молодец, что держалась крепко. Сама бы до двери не дошла, а отпустила бы меня – пропала бы.

– Как? – прошептала Ярина, облизывая пересохшие губы, чувствуя, как царапает в горле. – Я ведь… в избушке была. Избушка бы не дала…

– В избу-у-шке, – весело передразнила Обыда. – Это тебе только казалось. Ты в Изрубье была, милая, в Изрубье. Как-нибудь о нём расскажу, пока не до того. Идём?

Обыда ступила на тропу, сделала шаг, терпеливо дождалась, пока Ярина шагнёт следом. Что-то ужалило сквозь подошвы, полыхнуло по ногам, по телу, метнулось в шею, толкнулось горячим в лоб, в самую макушку – и вылетело прочь. Ярина, сама не зная с чего, засмеялась, крепче ухватилась за руку яги и кивнула:

– Идём!