Текст книги "Близнецы. Том 1"

Глава 2
Окна

Железная решетка режет мир за окном на кусочки, как мясной пирог. Модвину не нужно вставать на цыпочки, чтобы увидеть, что происходит во дворе. Ему нравится быть высоким, но совсем не нравится, что сжавшемуся сердцу так долго падать до живота.

Наверху, у кромки, оконное стекло не так давно треснуло, и вывалился целый кусок. Теперь он хранится у Модвина под подушкой. Никто пока не заметил. Через дырку звуки доносятся неотчетливо, но у него очень острый слух. «Охотничий», – говорит сестра. «Заячий», – улыбается брат.

Ортрун с Освальдом сейчас там, внизу. Они так сильно друг на друга похожи, что отсюда Модвин может различить их только по одежде и волосам: сестра носит распущенные, ровно обрезанные до плеч, а брат стрижется коротко и небрежно.

Рядом с Ортрун стоит, скрестив на груди большие руки, еще один брюнет, тоже высокий и сильный. Модвину кажется, так мог бы выглядеть их отец. У этого человека волосы убраны в низкий хвост и перевязаны обрывком ткани. Збинек – так вроде бы его зовут. Он громко смеется и кивает на аккуратно уложенные в несколько рядов дрова, напоминающие огромную квадратную ступеньку.

На такую ступеньку всходят только один раз.

Модвин точно знает, что сейчас будет казнь. Все говорят об этом последнюю неделю. Говорят, человек, которого сегодня убьют, – его родственник, незаконный сын дедушки Модвина, чьим именем его и назвали. От этого становится как-то совсем уж не по себе, словно он, новый Модвин, тоже причастен к преступлениям сааргетского ублюдка.

«Их же немало, наверное, было, – думает он, – сааргетских ублюдков». Это старый замок – Сааргет, очень старый. Он стоит на хаггедской земле, которую захватили и освоили берстонцы, славные далекие предки Модвина. Почему же сааргетским ублюдком зовут лишь этого Бруно? Остальным, наверное, немного обидно.

Модвин приникает к окну, глядит сквозь прутья решетки, как стража выводит во двор его дядьку – вернее сказать, вытаскивает, потому что тот не может идти. У него странная пятнистая голова, как будто волосы вырывали клоками. Ноги волочатся по земле, пачкая подтаявший снег, а кандалы позвякивают: трень-брень.

Ублюдка сажают на ступеньку, колени его неловко выворачиваются, и Модвина подташнивает. Стражники у помоста возятся с цепями, растягивают в стороны окровавленные руки. Хочется крикнуть, чтобы они не так громко звенели, но нельзя, чтобы Модвина заметили. Все отходят в сторону и оставляют казнимого одного.

Но к нему уже приближается Ортрун. У нее в руке зажженный факел – откуда он взялся? Ортрун обходит помост сбоку и опускает факел к сложенным дровам.

«Это за мое приданое», – громко произносит она.

Ублюдок улыбается, и отсюда не разглядеть, испачкан его рот кровью или в нем не хватает зубов. Ортрун делает несколько шагов, оказываясь у него за спиной.

«За моих людей», – говорит она и поджигает еще дрова.

Огонь занимается медленно, как будто дерево влажное. Улыбка ублюдка превращается в оскал. Под цепью, тянущейся от его правого запястья, Ортрун просовывает факел, и пламя облизывает металл.

«За мою мать!» – кричит она срывающимся голосом.

Опухшее красное лицо поворачивается к ней и меняет выражение, но Модвин не понимает, что оно значит, – это уже не насмешка, но еще не страх. Ортрун замыкает круг, стоит теперь спиной к окну. Потом вдруг перехватывает факел пониже, замахивается и бьет ублюдка наотмашь, оставляя на его щеке смазанный черный след. Она снова говорит что-то, но слишком тихо, и Модвину не видно ее губ, чтобы попробовать по ним прочитать.

Факел падает к переломанным ногам. Цепи снова издают звон. Ублюдок сплевывает кровь в огонь. Воздух вокруг него плавится и тает. Модвин слышит чужой, незнакомый голос и не сразу осознает, что он доносится из костра.

Это язык хаггедцев. Он похож на шипение змей.

Модвину жарко. Отойти бы от окна, спрятаться, но почему-то невозможно оторвать взгляд. Пламя целует и обнимает человека, как родного, а он говорит на его наречии. Постепенно слова сливаются в крик. Освальд морщится, натягивает пальцами рукав и закрывает нос. Ортрун стоит рядом, держа руки вдоль тела и сжав кулаки так, что даже отсюда видно, как у нее побелели костяшки. Она вздрагивает, когда Збинек кладет ладонь ей на спину, потом оглядывается на него, и Модвин на мгновение приседает, скрываясь под подоконником.

Можно не смотреть больше, думает он. И так уже все ясно. Но огонь неистово ревет, зовет его взглянуть на себя, узнать, как выглядит смерть во всей красе. Модвин выпрямляется и упирается носом в стекло. Оно холодное, и на нем остается маленькое пятно от дыхания. Небо пасмурное и серое, одно только рваное облако в форме рыбы плывет по нему, как в тот день, когда Модвин впервые был близок с женщиной.

Странно. Откуда он это знает? Ему же всего семь лет.

Монотонный вопль ублюдка вдруг обрывается: пламя обгрызло его целиком, не осталось волос и одежды, только сплошная сочащаяся рана вместо кожи. У него больше нет лица, на его месте – ожог. Этот ожог поворачивается, поднимает ошметки век и глядит на Модвина блестящими зелеными глазами. В них пляшет безумный, жестокий огонь.

«Иди сюда, потанцуй со мной».

У Модвина холодеют пальцы. Он пятится, запинается о собственный ботинок, падает навзничь.

Просыпается.

Этот сон Модвин видел несколько раз в год. Обычно – к чему-нибудь нехорошему. Хотя уже сложно вспомнить, когда в последний раз случалось что-нибудь хорошее.

Снаружи палатки трещал костер, и кто-то решил именно сейчас заточить оружие рядом с ним. Модвин сделал глубокий вдох, выбрался из-под одеял, выдохнул и поднял полог, за которым металл звенел громче людских голосов.

Хорунжий Мартин Венжега сидел на поваленном дереве, задумчиво чесал рассеченный шрамом ус и осматривал на свету лезвие длинного охотничьего ножа. Заметив Модвина, он убрал клинок за спину, достал из сапога другой и спросил:

– Не спится?

Стоило прокашляться, прежде чем выходить. Модвин как мог придал голосу небрежности и сказал:

– Мне надо отлить.

Венжега издал короткий клокочущий звук, напоминающий смех, и махнул рукой в сторону леса, как будто Модвин просил указать направление.

До вырытой за кустами канавы шагать пришлось через весь лагерь. Модвин обходил стороной костры, у которых сидели вкруг старые и новые люди гетмана Гоздавы, кое с кем здоровался, кое-кому кивал, а кто-то делал вид, что вовсе его не замечает. Быстрее бы добраться до замка, подумал он. Там тоже холодно – все-таки ранняя весна, – но хотя бы не так неуютно.

Модвин предпочитал греться под шерстяными одеялами, а не у костра. Он был бы совсем не против сидеть сейчас с новобранцами на краю лагеря – они там разжигали поменьше огня. В тусклом свете желтели лица некоторых из них: одни грели дыханием сложенные лодочкой ладони, другие полушепотом переговаривались, выпученными глазами озираясь по сторонам, многие беспокойно спали.

Все эти люди, подумал Модвин, скоро обретут крылья. Если прежде не сбегут от муштры Бальда Нагоски.

Это сейчас, в лагере, он казался веселым добряком, посвящающим новобранцев в премудрости армейской жизни, и лишь в редкие мгновения можно было заметить, как замирает и каменеет его взгляд, обратившись к кому-нибудь из подчиненных. Когда они прибудут в казарму, новичков ждет неприятный сюрприз: им часто придется испытывать на себе этот взгляд. Его сложно выдержать. Модвин не смог бы. Хорошо, что ему никогда не придется. Он, может, и не заслуживал привилегии родиться господином Фреткой, но вряд ли выбрал бы сам для себя иную судьбу.

Хорунжий Бальд почтительно склонил голову, когда Модвин, стараясь не наступить на разбросанные полы чужих плащей и перешагивая через вытянутые ноги, проходил мимо костра, у которого тот поучал молодого лопоухого батрака, подобранного не то в Стужице, не то в окрестностях старой столицы. Они сидели под воткнутым в землю штандартом с тройкой летящих на восток воронов, и новобранца этот предмет, видимо, очень интересовал. Уставившись на длинный отрез красной ткани, расшитой толстыми черными нитками, он так и спросил:

– Зачем нужно везде таскать с собой знамя?

Модвин пролез через кусты и, стараясь не дышать и не опускать глаза к наполненной почти доверху канаве у себя под ногами, как можно быстрее ослабил завязки на штанах. Ему отсюда слышно было, как Нагоска причмокнул губами, прежде чем сказать:

– Знамя, мой юный друг, должно отвечать на вопрос «Почему я сражаюсь?» – неизбежно возникающий, когда ты, весь в крови и грязи, стоишь посреди поля боя и держишь руку умирающего товарища. В этот момент твой взгляд должен выцепить в небе штандарт, который одним своим видом напомнит тебе, что все не зря.

Пока он говорил, Модвин успел облегчиться, привести себя в порядок и при этом смог ни разу не взглянуть под ноги. Новобранец призадумался и подарил окружающим несколько мгновений блаженной тишины. Потом спросил:

– Тогда почему на нашем знамени вороны?

Почесав под одеждой давно зажившую рану, Бальд снова причмокнул.

– Если ты сдохнешь, вот эти твари тебя склюют.

Выбираясь из кустов, Модвин зацепился штаниной за острую ветку и чуть не порвал ткань. Лопоухий бросился на помощь, и пришлось отмахиваться еще и от него. Стоило, наверное, просто обойти заросли, а лучше вообще не вылезать из палатки.

Оказавшийся перед Модвином гетман, судя по едва различимому недовольству на его скудно освещенном лице, не стал бы с этим спорить.

– Чего колобродишь? – вопросительно кивнул Гоздава, дожевав кусок полуобгрызанного сухаря. – Вставать скоро.

За прошедшие годы он поседел уже наполовину: белых волос, чередующихся с угольно-черными, от висков ко лбу становилось немного меньше, как будто кто-то загреб двумя руками снег и зарядил ему по ушам. Гетман почесал живот через рубаху под болтающимися полами стеганки и проводил взглядом молча шагающего дальше Модвина.

В палатке стоял оглушительный храп – Крынчик, самый молодой из хорунжих, опять перевернулся на спину. Модвин догадывался, что громоподобная напасть приключилась с этим парнем в таком возрасте примерно по тем же причинам, которые привели к появлению его прозвища. Двух других соседей по палатке, долговязых братьев Мышецких, протяжные рулады совершенно не беспокоили. Им можно было только позавидовать.

Модвин залез под одеяла и накрылся с головой. Он готовился к долгой борьбе за сон, но веки сами собой опустились, и ему стало вдруг совершенно все равно, что Крынчик так жутко храпит.

Когда Модвин открыл глаза, еще не рассвело, но Крынчик больше не храпел.

Зашуршал опустившийся полог палатки: кто-то только что заглядывал внутрь. Модвин поднял голову и увидел над собой прыщавое лицо хорунжего.

– Не надо, господин, не вставайте, – прошептал Крынчик, и глаза его тускло блеснули в темноте.

Модвин приник к земле. Хорунжий кивнул и бесшумно выскользнул наружу. Мышецкие все так же сопели и пыхтели под одеялами, и их костлявые плечи торчали вверх, как палаточные опоры.

Модвин ничего не понял, и ему это не понравилось.

Вытянув руку за пределы подстилки, он опустил ладонь на лысую мерзлую почву, закрыл глаза и прислушался.

Они пришли сразу. Никогда не давая прямых ответов на вопросы, они всегда готовы были помочь ему найти ответы самому. Наверное, дело в том, что они не умели говорить – по крайней мере, на единственном известном Модвину берстонском языке. Они скулили, выли и лаяли, рычали, тявкали и мычали, но ни разу не произнесли ни слова, ни даже знакомого сочетания звуков, которые он мог бы распознать. Раньше это сбивало Модвина с толку: в детстве он почти не сомневался, что у каждого вида животных есть собственное наречие и колдуны неким загадочным образом умудряются на многих из них говорить.

Теперь он знал, как все устроено в действительности. Это знание пугало его и отталкивало. Но порой, как сейчас, чутье подсказывало, что им, знанием, нужно воспользоваться – иначе пугать и отталкивать будет что-то еще.

Он выбрал один из десятка голосов и почувствовал, как изменился ритм его дыхания: набрали воздух вторые легкие, забилось второе сердце. Он услышал шаги четверых. Он обнаружил себя в лесу, под кустом у той самой канавы, на которую так старательно избегал смотреть, но в этот раз ему оказалось все равно. Прижав к голове длинные уши, он притаился в ветвях и подождал, пока четверо прошагают мимо, а потом короткими выверенными прыжками последовал за ними.

Он узнал голос Крынчика, который, когда они немного отошли от лагеря, осторожно спросил:

– Далеко идти?

– Что, уже утомился? – усмехнулся Нагоска.

– Нет. Я хотел сказать спасибо, гетман. За доверие. Это для меня честь.

– Не за что, – мрачно ответил Гоздава. – Мы не на прогулке. Тут медведи бродят. Смотри в оба.

Сейчас медведей поблизости не было, это Модвин знал наверняка. Гетман сделал товарищам знак, чтобы они ступали тише, но он слышал даже то, как ладонь рассекала воздух. Предрассветный лес не назвать тихим, когда твои уши способны улавливать малейший шорох. Хорошо, что заячью шкуру можно сбросить. Модвин сомневался, что смог бы прожить в ней жизнь.

В воздухе появился стойкий запах отсыревшего, гнилого дерева, и пришлось притаиться за дубовым стволом: впереди оказался небольшой пятак лысой земли, заваленной черными обломками сгоревшей постройки. Чуть в стороне горбился низкий, Крынчику по колено, холм, в котором попробуй еще признай курган, не будь он завален разными подношениями: глиняной посудой, утварью, старой одеждой.

– Н-да, – цокнул Венжега. – Хоть бы какой деньгой расщедрились.

Модвин тихонько подпрыгнул поближе, снова окинул взглядом это место и все равно ничего не понял. Пожарище и курган? Посреди леса? Зачем кому-то сюда приходить? Зачем кому-то жить здесь и хоронить мертвых? Зачем…

– Гляньте-ка, парни, – сказал вдруг Гоздава, – поздний ужин.

– Скорее, ранний завтрак, – откликнулся хорунжий Бальд.

Обнаруженный заяц посмотрел на них и моргнул. Крынчик шумно втянул носом воздух.

– Близко к нам подошел, вдруг бешеный?

– Да насрать, – сплюнул Венжега и звякнул чем-то металлическим, – я сам бешеный.

Модвин не успел испугаться, но успел почувствовать боль. «Дурак, – подумал он, охнув так громко, что едва не разбудил соседей, – надо было не пялиться, а сразу оттуда убегать».

Когда на рассвете Мартин Венжега затаптывал кострище, в котором смешались с углями заячьи кости, у Модвина скребло под ключицами, как будто он провинился перед останками.

Крынчик явно намеревался как можно дольше избегать разговора, да и не очень понятно, как его начать. Они с Модвином то и дело косились друг на друга, пока люди сворачивали одеяла, подтягивали подпруги и взбирались в седла. Потом Крынчик отвлекся на новобранцев, а Модвину пришлось ждать, пока его коню вычистят копыто.

Последними садились верхом восемь хорунжих; столько же остались в замке, и у каждого под началом состояло около десятка человек. Тех немногих, кого набрали в этот раз, в скором времени должны распределить по хоругвям – так начиналась для них новая жизнь, о которой Модвин почти ничего не знал. Казармы располагались внутри крепостных стен, но он видел только то, что ему, по мнению Ортрун, полагалось видеть, и никогда не пробовал зайти дальше.

Однако недавно сестра как будто бы изменила мнение на этот счет. Иначе с чего бы ей на сей раз отправлять Модвина на весеннюю жатву? За месяц они успели посетить несколько окрестных поместий и обнаружить, что почти все, кого могли заманить на службу – сыновья господ, младшие и незаконные, и смелые батраки из принадлежащих им деревень, – уже и так состоят в их рядах.

Пришлось, что называется, скрести по сусекам. Не все хозяева рады видеть «жнецов» на своей земле, но господину Фретке нельзя просто так дать от ворот поворот. Ему только теперь пришло в голову, что Ортрун, возможно, потому и велела гетману взять Модвина с собой: здесь, на востоке Берстони, его имя открывало любые двери. С другой стороны, имя Збинека Гоздавы срывало их с петель. Наверное, сестра решила приберечь этот фокус для грядущего сейма.

Ортрун нравились разные эффектные штуки. Несколько лет назад она заказала себе красивый латный доспех с закрытым шлемом, в котором ее легко принять за мужчину, и с булавой наперевес «спасла» от собственных людей, одетых под хаггедцев, двух служак с пограничной заставы. Чуть позже, когда стало ясно, что вся эта схема не даст нужного результата, Ортрун решила подразнить врагов, сделав из своих воинов «стаю», которую не сможет подчинить себе ни один колдун – с тех пор большая часть коней в замковых стойлах вороной масти, а гетман и хорунжие, выезжая за ворота, крепят к задним лукам седел изогнутые крылья из длинных вороньих перьев на деревянных рамах.

«Когда соберемся ехать в Бронт, я велю сделать такие для всех, включая прислугу, – грозилась госпожа Фретка. – И повесим их прямо за спины. Пусть эта хаггедская дрянь посмотрит на нас и подавится своими фортелями».

Модвин смотрел сейчас, как шеренга хорунжих во главе с гетманом лениво размахивает черными крыльями в такт конскому шагу, и ему казалось, что посланница Ясинта вряд ли оценит идею по достоинству. У него оставались сомнения и насчет берстонского имени, которое Ортрун дала Сааргету три года назад, но за все это время он их так и не выразил. Гоздаве новое название нравилось, Освальду было плевать, а Модвина никто не спрашивал.

Всадники двигались по широченному природному коридору – вдоль леса с одной стороны и спящих виноградников с другой. Низко висело над ними рассветное небо, похожее на растертый желток. Угловатая тень Вороньего Когтя уже угадывалась вдалеке.

– Почти дома, – выдохнул Збинек и дружески похлопал ворчащего коня по шее.

– Угу, – буркнул в ответ Венжега, делая большой глоток из бурдюка. – И опять за старое.

– Что, Вильма? – поинтересовался Бальд.

– Угу.

– Обереги?

– Они, чтоб их, самые. По всему, сука, дому. Ложишься с дороги в кровать и полночи вытряхиваешь сраные кроличьи лапы из всех щелей, – изливал душу хорунжий. – Я говорю-говорю, да все без толку. Уперлась рогом. Дурная баба.

– Да уж, – усмехнулся гетман, – женщине бывает проще уступить.

– А с твоей-то что? – сморщив лоб, спросил Венжега.

Все негласно условились делать вид, будто не подозревали, как часто Гоздава предлагал Ортрун выйти за него замуж и как упорно она ему отказывала. Но Збинек вдруг заговорил о другом:

– Я хотел еще детей, но она сказала, хватит.

– У тебя ж четверо, тебе мало?

– Ну, можно было бы десяток. Чтобы, знаешь, полная хоругвь.

Венжега заклокотал, потом закашлялся и выпил еще воды. Бальд из Нагоски улыбнулся, млея с закрытыми глазами на неласковом свету. Крынчик весело посматривал на старших товарищей, пока не пересекся взглядом с Модвином – тогда хорунжий снова опустил голову и ушел в раздумья.

Подумать есть о чем. И Модвину тоже.

Он целый месяц провел вне дома – прежде не приходилось так надолго его покидать. Теперь Модвин хотел бы хоть что-нибудь почувствовать, приближаясь к родным стенам. Сааргетская башня медленно росла впереди, как голый ствол без ветвей и листьев, и не вызывала ничего, кроме давящего ощущения собственной никчемности.

За прошедший месяц Модвин понял только одно: где бы ты ни был, в какую бы сторону ни отправился, от себя самого никуда не деться. Этот простой и очевидный вывод жестко придавил его своей очевидностью и простотой. Модвин ехал домой, не расправляя плеч и не поднимая головы.

Всадники подобрались достаточно близко к замку, чтобы разглядеть широкую, недавно залитую смесью трещину на каменном зубце башни. Над зубцом этим поблескивала неподвижная фигура стражника.

Гоздава задрал бритый подбородок, сощурился и пророкотал:

– Это кто там наверху дрыхнет? Ну-ка, ребята, разворошим гнездо! Заведи чего-нибудь, Лефгер, – обратился гетман к единственному из хорунжих, который родился и вырос в Сааргете.

– Винодельную? – охотно откликнулся тот.

– Можно и ее. Знаешь «Солнцеву дань»?

На вопрос Гоздавы никто не ответил, и Модвин вдруг понял, что тот обращался к нему.

– Только припев, – соврал он, внутренне стыдясь того, что совершенно не был заинтересован в семейном деле и связанных с ним вещах.

Кое-что о винограде Модвин, конечно, знал – совсем избежать этого никак бы не вышло. Он понимал смысл песни, которую бодро и во весь голос запел Лефгер, хотя никогда не пытался запомнить ее слова. «Солнцевой данью» звали ту часть вин, что покидала стены дубовых бочек через тонкие поры дерева – обычно так пропадала примерно двадцатая доля. Первенец Матушки испокон веков брал свое, не спрашивая разрешения. Существовало поверье, что однажды Солнышко напьется допьяна и не удержит в себе вино, отнятое у людей за все времена, и тогда на землю прольется красный дождь. Хорунжие с новобранцами пели об этом песню, а Модвин думал, что не хотел бы под такой дождь попасть – вонь наверняка должна быть отвратительная.

Звук долетел до вершины башни и расшевелил задремавшего стражника. Когда конь Гоздавы ступил на мост через ров, зашевелились и замковые ворота.

Двор заключил их в тесные объятия. Конюхи слетелись к центру, как мухи. Управляющий исполнил поклон и лично принял поводья у гетмана, тут же, впрочем, передав их другому слуге. Модвин прошел вслед за Збинеком в глубину двора, где на торопливо подмигнувшем миру солнце блеснул алый отсвет драгоценного рубина.

Ортрун сделала шаг навстречу и молча протянула Гоздаве руку. Он взял ее ладонь в свою и поднес к губам, а потом, как будто бы уже отпуская, вдруг притянул Ортрун к себе и жадно поцеловал. Она отстранилась, посмотрела на него исподлобья и сказала:

– Ты нарываешься.

– Я соскучился, – улыбнулся Збинек.

Ортрун тяжко вздохнула и задрала голову, позволяя ему еще один короткий поцелуй.

– Я тоже, – сказала она. – Как успехи?

Задавая вопрос, Ортрун кивнула и Модвину, будто обращалась к ним обоим сразу, но отвечал все равно Гоздава:

– Негусто, но остатки сладки. Хоругвь набрали. Поставлю над ними Крынчика.

– А его люди?

– Разведу по Мышецким.

– Не поздно?

– До зимы-то? Притрутся, не переживай.

Ортрун улыбнулась, но тут же снова посерьезнела.

– А моя просьба?

– Все в лучшем виде, – ответил гетман.

– Хорошо. Спасибо, – поблагодарила сестра, мельком глянув на Модвина. – Дивиш распорядится, людей накормят и разместят.

– Выйдешь к ним? Обожаю смотреть, как ты это делаешь.

– Тетрам приболел, – мотнула головой Ортрун.

Збинек нахмурился и вопросительно кивнул.

– Ничего серьезного, но я лучше побуду с ним. Пусть хорунжие объяснят, как у нас здесь устроено.

– Ну, для меня, – попросил Гоздава, все еще не отпуская ее руку.

– Ладно, сейчас приду, – сказала Ортрун и выскользнула из его хватки, чтобы отдать короткое распоряжение подошедшему управляющему.

Гетман через двор сделал знак Бальду, тот свистнул и замахал руками, строя новобранцев в шеренгу. Сестра отряхнула рукав коричневого платья своеобразного кроя – ни мужского, ни женского – и поманила Модвина за собой.

Он устал и хотел бы сейчас оказаться наконец в четырех стенах, но покорно поплелся следом. Возможно, Модвин единственный в этой семье никому не пытался ничего доказать – он и еще, пожалуй, его младшая племянница Грета, которой всего пять лет. Близнецы Томаш и Тетрам не давали прохода друг другу – верно, брали пример с матери и дядьки, – а старшая, Рагна, слишком деловая для восьмилетней девчонки, соперничала с остальными за внимание отца. Странно, что она стрелой не вылетела им навстречу. Единственным возможным тому объяснением могла быть перенесенная на более ранний час тренировка по фехтованию.

Модвин остановился чуть поодаль от сестры и оглянулся на арсенал, рядом с которым обычно проходили занятия. Там никого не было. Еще страннее. Голос Ортрун отвлек его от размышлений.

– Вы знаете, кто я? – спросила она таким наставительным тоном, что даже Модвин задумался, где здесь подвох.

– Госпожа Ортрун Фретка, – негромко ответил новобранец, который на привале проявлял живой интерес к символическому смыслу знамени.

– Верно, – похвалила она без тени улыбки. – А еще я теперь ваша мать и ваш отец. Я для вас земля и солнце. Отныне все хорошее, что будет в вашей жизни, вы получите из моих рук. Всю добычу, которой вы будете лишены за неповиновение или провинности, отниму у вас я. Ваш гетман – моя воля. Ваш хорунжий – мой голос. Щедрость за верность, смерть за предательство. Все просто и ясно. Если поняли, скажите «да».

Новобранцы откликнулись нестройным хором. Ортрун кивнула Нагоске, препоручая их его заботам. Лопоухий батрак посмотрел на Модвина так, будто только теперь понял, куда попал, и просил немедленно вытащить его отсюда. Может быть, он попытается сбежать примерно через неделю. Модвин мог лишь пожелать ему удачи – особенно если тот решит остаться.

– Ортрун, – вполголоса обратился Гоздава, когда они ушли от строя новобранцев на достаточное расстояние.

Госпожа Фретка закатила глаза, не хуже Модвина зная, что гетман сейчас скажет, и отрезала:

– Нет.

– Будь моей женой.

Ортрун бросила на Модвина такой особенный взгляд, который означал: «Милый братец, скажи, пожалуйста, какую-нибудь глупость, чтобы мы могли немедленно сменить тему». Модвин не подвел и спросил:

– Где сейчас Освальд?

На самом деле его не очень волновало, где Освальд. Он задал вопрос в робкой надежде, что Ортрун заодно скажет, где можно найти Сикфару, их любимую невестку, и собирался обойти это место стороной. Он не хотел бы сейчас видеться с Сикфарой.

Модвин спал с женой своего брата последние два с половиной года.

Она точно не была девицей, когда пришла к нему в первый раз, но вряд ли Освальд тронул ее еще хоть единожды со дня свадьбы. Модвин никогда не спрашивал, почему так вышло, а она не рассказывала. Они бывали вместе довольно часто; Сикфара со знанием дела говорила, что иные мужья не столь регулярно посещают своих жен. Тем не менее Модвин чувствовал себя одиноким. Более того, он заслуживал одиночества. Он всю жизнь то и дело сталкивался с тем, что казалось ему неправильным, и всегда оказывался бессилен что-либо изменить.

Это началось давно, когда пропала мама. Им не сразу стало известно о ее судьбе. В отсутствие вестей от госпожи Мергардис, которая отбыла в Столицу, чтобы заключить брачный договор с Корсахами от имени своей дочери, весь замок погрузился в мрачную тревогу. Тогда, еще не зная о смерти мамы, Модвин увидел ее во сне, бледную и холодную; она стонала от боли и прижимала руки к невидимым ранам. Он испугался и прибежал к сестре, а та лежала в кровати и плакала кровавыми слезами. Модвин испугался еще сильнее.

Потом он видел, как выносили из спальни брата тело продажной девки, которой ублюдок Бруно велел Освальда убить. Ее завернули в одеяло, испачканное в крови. До того дня Модвину не приходилось видеть в одном месте столько крови.

Потом состоялась казнь, которую Модвин тоже видел, хотя не должен был – просто ему никто не помешал. Через несколько дней он рассказал об этом Освальду, и брат, на глазах протрезвев, обнял его так крепко, как никогда прежде не обнимал. Модвину полегчало, хоть и не слишком. Уже ясно стало, что от кошмаров ему не избавиться.

До Сикфары он еще как-то держался – Освальд ему в этом помогал. Когда тот женился, мир Модвина окутала тьма.

Братья остались дружны, но новая госпожа Фретка сперва зачем-то пыталась влезть почти в каждый их разговор, а потом, когда Освальд устал скрывать, как мало она его интересует, постучалась в дверь Модвина и спросила, девственник ли он. Ему было четырнадцать. Пожалуй, он припозднился. Сикфара это исправила и заодно сломала все остальное. Модвин был тогда на два с половиной года глупее, чем сейчас, но, в сущности, с тех пор ничего особенно не изменилось.

Он шел на несколько шагов позади Ортрун и Збинека, обсуждавших разные семейные дела – что там со здоровьем у Тетрама и почему Рагна опять плохо спит. Сестра сказала: «Я провожу тебя к Освальду» – и не дала возможности ответить, что Модвину не совсем это нужно.

Они встретили старшего господина Фретку в коридоре у лестницы, ведущей в погреб – однако, как ни странно, не в тот, где хранилось вино. Неясно, собрался Освальд спускаться или же только что поднялся, но одышка и проступившая на лбу испарина говорили в пользу последней версии. Ортрун поджала губы.

– Вот, – резким жестом указала она на Освальда, как будто предлагала его купить. – А ты мог бы и сам выглянуть во двор.

– Хотел, но что-то забегался, – лениво оправдался тот и улыбнулся Модвину. – Вообще-то я всегда счастлив видеть своего любимого брата! Как и он меня, верно?

– Повезло вам, – с мрачной усмешкой буркнул Гоздава.

– Между прочим, ты тоже поразительно везучий! – Освальд вдруг оживился до такой степени, что не постеснялся ткнуть в гетмана пальцем. – Моя дорогая сестра так высоко ценит твои таланты, что даже отказывается становиться твоей законной женой, лишь бы уберечь тебя от преждевременной смерти!

– Что ты несешь? – прошипела Ортрун, хлестнув брата по руке.

– А вы не слышали эту историю? – неискренне удивился он, прижав пострадавшую ладонь к груди. – Известно, что колдунья, которую притащил сюда наш дед, наложила проклятие на сааргетских госпож. Пусть все они до тридцати станут вдовами, так она сказала. Злилась, что дед женится на берстонке, чтобы та родила законного наследника, – рассказывал Освальд, хмуря брови и морща нос в попытке изобразить коварную хаггедку. – И поглядите-ка: наша бабка овдовела совсем молодой, нашего отца очень рано не стало, и от чего он умер, скажите на милость? От какой-то болезни, которой даже не видно! Ха! Вот так-то хаггедцы побеждают своих врагов!

– Не было такого, – возразила сестра. – Мама ничего об этом не говорила.

Освальд расплылся в улыбке.

– Мама о многом тебе не говорила.

– Прекрати! – рявкнула Ортрун и вдруг толкнула брата в плечи так сильно, что тот едва не отлетел к стене.

Даже Гоздава, всегда молча и безразлично наблюдавший их ссоры, сделал полшага назад и собрался, как будто готовясь к прыжку. Но вмешательства не потребовалось; Модвин понял по растерянному взгляду сестры, что она сама себя испугалась.

Ортрун выпрямила спину и проговорила непривычно тихо:

– Забивать всем головы своими пьяными бреднями – это слишком даже для тебя. Займись, пожалуйста, делом.

– Ты о моей до смерти законной жене? – спокойно осведомился Освальд, отряхнувшись как ни в чем не бывало. – Немедленно помчусь к ней, как только проинспектирую конюшни! – Он хлопнул Модвина по плечу. – Идем со мной, брат. Две пары глаз всегда лучше одной.

Они пошли обратно по тому же пути, который Модвин только что проделал с Гоздавой и Ортрун. Он слышал издалека, как гетман спросил: «А ты случайно не?..» – а она шикнула: «Збинек!»