Текст книги "Мона Ли. Часть первая"

Глава 18

Плотный квадратик с эмблемой «Госфильма», поднятый сквозняком, совершил плавную глиссаду под готическое кресло, где любил сидеть Пал Палыч. Инга Львовна, стараясь не греметь мебелью, гудела пылесосом. Под кресло было неловко забираться шлангом, она слегка отодвинула кресло, увидела квадратик, повертела в руках, ничего не разобрав без очков, и – сунула в карман передника. Пылесос ехал за ней на колесиках, покряхтывая, и шнур тянулся из одного угла комнаты – в другой.

Мона Ли схватила простуду, не мудрено, кругом все болеют, – тараторила участковый врач, ополаскивая в ванной руки, – девочка слабенькая, но страшного ничего нет. В коридоре она протянула Инге Львовне рецепты, и, набросив пальто, заспешила – этажом ниже болел мальчик. Инга Львовна зашла к Моне – та спала, и даже белый грим был не до конца смыт с ее личика.

– Бедная, бедная моя девочка, – бабушка протерла Мону Ли полотенцем, смоченным в уксусе, – спи, я сейчас в аптеку, и в магазин – мигом.

Пал Палыч сидел за конторским столом, заваленным бумагами, и тер уставшие от чтения глаза. К концу года дела наваливались – на сон оставались считанные часы. В коридорчике стучала на машинке секретарша, табунчиком толпилась очередь, и, совсем отдельно сидел на стуле немолодой мужчина, в шинели, без знаков различия, а кепка скрывала его пучок, минсангту. Со стороны было видно, что ему плохо. Когда подошла его очередь, рабочий день закончился, но Пал Палыч крикнул секретарше:

– Пусть войдет, кто еще остался?

Захар Ли сел напротив Пал Палыча. Свет от настольной лампы образовывал круг. В этот круг Захар положил свой паспорт.

– Я – отец Нонны, – произнес он бесстрастно, – я хочу забрать свою дочь.

Пал Палыч помедлил.

– Насколько я помню, вы отказались от неё? Теперь я, по документам, во всяком случае, являюсь отцом Нонны. Она носит мою фамилию.

– Ты ошибаешься, судейский, – Захар говорил тяжело, с присвистом, – вот, – он ткнул желтым пальцем в штамп, – Нонна Ли. Это – моя дочь.

– Я могу показать вам свой паспорт, – и Пал Палыч сделал движение рукой.

– Будь у тебя миллион документов, судейский, ты лучше меня знаешь, чья дочь – Нонна. – И тут Пал Палыч сделал хороший ход, который иногда мы делаем бессознательно, от отчаянья:

– Я храню ВАШЕ письмо, Захар. Мне достаточно передать его куда следует, и вопрос с Нонной больше не возникнет. Равно, впрочем, как и с вашей свободой. Убирайтесь вон. Вам плохо?

Захар поднялся. Змея внутри него ожила и скрутилась в солнечном сплетении. Опять пот и озноб, и ощущение, что его, Захарку Ли, кидают в котел с кипящей водой.

– Берегись, судейский, – только и смог выговорить Захарка, и вышел.

– Мама, мама! – Пал Палыч задыхался от бега, – мама! где у нас тут этот чертов режиссер московский оставил свою визитку?

– Паша! – Инга Львовна вышла из кухни с чашкой в руках – она взбивала Моне гоголь-моголь, – почему ты так кричишь? Почему у тебя расстегнуто пальто? Где твоя шляпа? Портфель? Что бы сейчас сказала твоя бабушка? Ты помнишь, что она была фрейлиной Александры Федоровны!? Так вот, она никогда не позволила бы себе выйти без перчаток! А ты!

– Мама, минуту, – Пал Палыч тяжко сел на винтовой табурет в прихожей, – беда. Теперь даже не знаю, какая беда. Сегодня ко мне в консультацию приходил этот кореец.

– Так, значит, Моне не привиделось? – ахнула Инга Львовна.

– Да нет, похоже, что она к своей красоте еще и обладает какими-то магнетическими способностями. Срочно нужно разыскать эту визитку! Или ты выбросила её? – крикнул он в каком-то отчаянии, – тогда? ехать, бежать, бежать – немедля!

– Подожди, Павел, – Инга Львовна обмакнула мутовку в гоголь-моголь, облизнула её, – дай мне подумать! У меня такое ощущение, что я где-то видела сегодня именно то, что тебе надо! Так. Я пылесосила. Потом я встретила нашу участковую. Пошла в аптеку. Апельсины на улицы. Нет, раньше. Пылесос! – Пал Палыч бросился в кладовую.

– Павличек, я его вытряхнула! Старая дура! – Инга Львовна хлопнула себя по бокам. Еще раз хлопнула – и, сияя, вынула из кармашка визитку. Павел, не снимая пальто, принялся крутить диск телефона. Междугородняя обещала срочный вызов Москвы в течение трех часов.

Когда Пал Палыч дозвонился, Эдик еще спал. Он долго пытался спросонья вспомнить, что такое – ОРСК? Он расшифровывал аббревиатуру, выходило – Общество Русских Советских Композиторов. Это пугало Эдика. Продираясь сквозь коньячные пары, возвращалось сознание.

– О! Пал Палыч! Фамилию на Знаменский не сменили? Узнал! Как же! Не забыл, нет. Собирался вновь лететь – уговаривать. Да, полно, да не стоит. Согласны? Умничка, уже слова не мальчика, но мужа. – Пал Палыч терпел эту чудовищную, хамскую речь, ради одного – жизни Моны Ли.

– Дочь сейчас больна, знаете – простуда. Но как станет лучше, мы вылетаем немедля.

– А что случилось? – Эдик был чуток и осторожен, – какие проблемы?

– Никаких, – равнодушно ответил Коломийцев, – просто так складываются жизненные обстоятельства – школа, знаете ли. Бабушка прихворнула. А я как раз взял отпуск – сразу, с 3 января.

– Чудненько, – зевнул Эдик, – я бронирую вам с дочерью гостиницу. До созвона, передайте Моне мои пожелания выздоровления. Да, кстати – лекарства-таблетки? Нет? Ну, звоните, вышлю немедля, – и Эдик натянул одеяло на голову. В ногах его спал такой же упитанный и наглый кот.

Ветер хлестал снегом, сек по лицу, поземка кидалась под ноги, а Захарка все брел, держась руками за обледеневшие вагонные бока, и кружилась голова, и вспыхивали огненные молнии, похожие на праздничных змеев.

Глава 19

Мона поправлялась медленнее, чем обычно. Дома нервничали. Уже известили Танечку в Москве, та ахала, охала, – пап, ну девчонка же совсем? Как, кто будет за ней смотреть? Я от Кирилла ни на шаг! Инге Львовне лететь в Москву врач запретил категорически – ну, милая моя! Мы вас с того света вытащили, а вы – опять! Туда же! Инга Львовна скорбно поджимала губы, говорила, – ну, вы уж не преувеличивайте, прошу вас! – Но понимала сама – ехать, а тем более, лететь – опасно. Пал Палычу – бросить работу? Оставить семью без средств. Остаться – опаснее многажды, настолько опасно, что и говорить об этом не стоило. Решили, что и правда – нужно брать отпуск на январь, а там уж – как Бог даст. Собирали Мону Ли тщательно – столица!

– Ох, Павлик, это здесь все кажется блестящим и модным, а там! На фоне московских девочек – наша будет совсем серенькой мышкой.

– Мамочка моя дорогая, – Пал Палыч поцеловал её в щеку, пахнущую ванилью и корвалолом, – наша будет, в чем хочешь – лучше всех. Она покорит не только Москву, уверяю тебя!

Новый год справляли нешумно, елка, правда, была необыкновенная – Ты знаешь, Павлик, – Инга Львовна расчувствовалась – у нас такие были только в имении, я хоть и по рассказам мамы помню, но так явственно представляю! – Впопыхах не украшали даже, так – принес с работы Пал Палыч волшебную коробку со стеклянными игрушками из ГДР – чего там только не было! Мона Ли пришла в совершеннейший восторг от колокольчиков, связанных пурпурными, розовыми, голубыми ленточками – по три. Колокольчики были словно обмакнуты в пудру, а ночью светились – как живые. Были там и шары, отороченные поверху как бы елочной мишурой, и барабанчики, и зайцы, и даже пряничный домик. Мона Ли все вылезала, не спросясь, по ночам – заходила в комнату, и утыкалась лицом в колючую еловую хвою, все вдыхала запах, будораживший её предчувствием необыкновенного, волшебного, что ждет ее в Москве – в городе, невиданном прежде, знакомым только по открыткам и фильмам.

Под «ёлочку» она получила куклу необыкновенной красоты – японскую. В кимоно. У куклы открывались и закрывались глаза.

Вылетали 2-го января. Была пурга, Инга Львовна осталась дома, прощались со слезами, вскакивали – пора! Такси пришло! Забывали паспорт, деньги, чемодан, сумку – предотъездное волнение достигло своего пика и продолжалось в аэропорту, где долго ждали вылета, и все отменяли по метеоусловиям рейс, и Мона Ли капризничала, а Пал Палыч устал до того, что засыпал стоя. Наконец, посадку дали, и, толпясь, торопились к чреву огромной белой машины, которая должна была, пробежав по взлётной полосе, подогнуть лапки-шасси – и взмыть в воздух. Мона Ли радовалась новизне впечатлений, просила то водички, то конфетку, смотрела в иллюминатор, кричала, – папочка! смотри! Огонечки! – и была до того мила и непринужденна, что сидящие рядом пассажиры угощали ее мандаринами, шоколадными конфетами и в один голос говорили, – ах, ну что за чудо, эта славная девочка!

Кореец, покинув свой вагон-ресторан, каждый вечер выходил на платформу, с которой отправлялись поезда на Москву, разлеплял гноящиеся глаза, превозмогал боль – и все искал в толпе – невысокого мужчину в барашковой шапке и тоненькую девочку с глазами цвета ночи.

Всё, с самого отлёта из Орска, пошло не так. В Москву прилетели с опозданием, Домодедово гудело, как улей. Не могли дождаться багажа, потом, растерявшись, заблудились вовсе и меланхоличная девица из «Госфильма» ждала их, куря, у другого выхода. На такси была огромная, нескончаемая очередь. В Москве тоже мело, хотя и не так зло, как в Орске. В конце концов, пожалев Мону, Пал Палыч взял частника. Девица, назвавшаяся администратором, определила их в ужасную гостинцу, чуть лучше Дома колхозника. Никаких номеров «люкс» – и общий туалет в коридоре.

Утром – «Госфильм», пропуска на служебном, на фамилию Коломийцев, не опаздывать, к десяти, – она окинула Мону Ли злым, женским взглядом, и ушла. Промерзшие, разочарованные, уставшие бесконечно, они наскоро перекусили и уснули.

С половины десятого на служебном входе «Госфильма» было столпотворение. Мамы и бабушки, держа за ручки своих нарядных, причесанных, дерганых девочек, сами визжали, скандалили, требовали вызвать директора Госфильма, мчались жаловаться кому-то. Пал Палыч и Мона Ли стояли в холле служебного входа.

– Папа, – сказала Мона, – мне очень не нравится здесь.

– Мне тоже, – ответил Пал Палыч. Мона Ли была простенько одета, ей было жарко, она стянула с головы вязаную шапочку, расстегнула пальто с песцовым воротничком. И тут она поняла, что на неё – смотрят. Оценивающе. Завистливо. Даже – с неприкрытой ненавистью. От этого она сразу выпрямила спинку – так учила Инга Львовна, сделала лицо по-восточному непроницаемым, и чуть-чуть – улыбнулась. Самыми уголками рта.

Вылетевший откуда-то сбоку, через турникет, Эдик Аграновский, уже махал руками и кричал:

– Мона! Пал Палыч, сюда-сюда, – и делал подгребающий жест. Пройдя через двор, через множество запутанных лестничных пролетов и коридоров – им казалось, что они стоят на одном месте или движутся по кругу, – они дошли до обшарпанной двери с прикнопленным листом бумаги «1000 и 1 ночь», Эдик распахнул дверь, – прошу! – Вольдемар Псоу, режиссер фильма, полулежал на продавленном диване, положив ноги на журнальный столик, заваленный папками.

– Ну? – спросил он неприятно высоким голосом, почти фальцетом, – это и есть ваша Орская красотка? Алтайская принцесса? Ну да, я что-то такое и предполагал. Пальтишко снимем? Так. Пройдись. Хорошо. Прочти нам стишок, девочка.

– Меня зовут – Мона Ли, – подняв подбородок, сказала Мона.

– Прекрасно, девочка Мона Ли, читай, – Вольдемар щелкнул пальцами, что означало – кофе. Пал Палыч стоял – никто не предложил ему присесть.

Мона Ли вдруг отвернулась, расплела косу, отчего стала взрослее и тоньше, и – запела. Она пела на незнакомом языке, помогая себе руками, будто показывая что-то, понятное только ей. Вольдемар сел на диван, отмахнулся от чашки кофе – мешаешь. Все, кто были в комнате – начиная от издерганного сценариста до исполнителя главной роли, молодой восходящей звезды, Сашки Архарова – буквально открыли рты. Мона Ли допела, и последнюю ноту взяла неожиданно высоко, и оборвала – будто лопнуло стекло.

– Ты что пела? – спросил режиссер.

– Не знаю, – Мона Ли подняла плечико, – кто-то так пел, в детстве. Не знаю. Я не помню.

– Какой-то язык чудной – китайский, наверное, – встрял Эдик.

– Шикарно, – пропел Вольдемар, – так, Эдичка, организуй нам пробы – завтра? – Какой зал?

– Ну, не какой дадут, а третий! Давай – с принцем Ахмедом, колорит восточный, и вторую – с матерью, идет? Все, свободны все, кроме – как? А! Моны и – как? А! Пал Палыча. Ну-с, дорогие мои, – Псоу прикрыл глаза, размышляя, – я не гарантирую, что девочка пройдет. Не гарантирую! Если камера ее будет любить, то – да. Талант на данной стадии не нужен – только выносливость, воля к победе и дикая работоспособность. Ни о славе, ни о гонорарах – не думать. Снимать будем долго и тяжело. Основные съемки – Самарканд, Бухара. Что-то будет – павильон, но – мало. То есть? Условия буквально боевые. Я вам так скажу – такого темпа мужики взрослые не выдерживают. Тут – девочка. Щадить не буду. Думайте. Завтра – пробы, звучок послушаем, посмотрим, короче. Так, – детка, – он поманил пальцем длинноволосого юнца в кожаной куртке. Под курткой читалась грязная майка без рукавов.

– Как тебя?

– Валя, – ответил волосатый.

– Ты – мальчик? девочка?

– Когда как. – Валя заерзал взглядом.

– Болван, – Вольдемар вытащил из груды папок и журналов блокнот, нацарапал что-то, сказал – отведешь в бухгалтерию, пусть оформят суточные. Девочка, он, видите ли… бантик завяжи!

Пал Палыч с Моной пошли обратным путем, но, выйдя из здания, нырнули в другое.

– Пройдем по Москве? – предложил Пал Палыч Моне, когда они выбрались с Госфильмовской на Киевский вокзал.

– Пойдем! А мороженое? – Мона захлопала в ладоши.

– А горло? – сказал Пал Палыч.

– А мы ему не скажем, правда, пап?

В Орске тоскующая Инга Львовна сидела у телевизора, смотрела в серо-голубой экран, видела торжествующего диктора, докладывающего о зимних успехах СССР на Олимпиаде, и о том, что на крупнейшей студии страны, «Госфильме», приступили к съемкам «1000 и 1 ночи». Вольдемар Псоу, укутав горло кашне, давал интервью и обещал невиданное по красоте зрелище. Ни сына, ни Моны Ли Инга Львовна не увидела. В городе сплетни расходятся быстро, и уже через день Захарка Ли знал, что его дочь вылетела в Москву, чтобы сниматься в кино.

Глава 20

Ветер гнал Захарку в спину, он перепрыгивал через занесенные снегом рельсы запасных путей, ветер гудел в ушах, шли с грохотом товарняки, обдавая Захарку мазутной вонью и чем-то химическим, аммиачным. Мелькало в глазах, просвечивали огни семафоров, свистели паровозные гудки. Захарка шел четко на восток, в Старый город, называемый местными – азиатским, туда, где еще в далеком 18 веке Абулхаир Хан просил присоединения к Российской империи у Анны Иоановны. Сейчас эта старая часть Орска состояла из бараков, в которых жили когда-то золотодобытчики, да скорняки, да салотопы, да рабочие с рудников. Все обветшало, запустенье хуже любой мерзости – то там, то тут еще виднелись землянки, саманные домишки. Лаяли собаки, навзрыд, будто оплакивая свою долю. В снежном крошеве не видать было фонарей, Захарка шел наугад – по слепым пятнам света. С силой дернул на себя дверь косого барака, растерявшего половину окон нижнего этажа, еле держась на ногах, поднялся – мимо второго, на лестничную клетку которого выходили двери, будто вспоротые ножом – жалко торчала пакля из щелей, чернели проемы выбитых дверей. На третьем, чердачном, этаже была всего одна дверь, спрятавшаяся за деревянной лестницей. Захарка стукнул – условным стуком, подождал, и буквально упал в коридор.

В комнате было так темно и так накурено, что ело дымом больные глаза.

– Монгол? – спросил чей-то сиплый голос.

– Я это, Пак, – ответил Захарка.

– Тебе плохо, Монгол? Подойди ближе. – Захарка приблизился к центру комнаты. За низким столом сидели два корейца и играли в падук. Плетеные корзиночки с шашками были полупусты – игра только началась. – Сядь рядом, – приказал тот, кого звали Пак. – Я слышал, что ты ищешь свою дочь, Монгол?

– Да, – ответил Захарка.

– Ты знаешь, кто убил твою русскую жену, Монгол? – Пак двинул белую шашку.

– Нет, – ответил Захарка, – я бы убил её сам. Она ушла к русскому.

– Справедливо, ты всегда был сильным, Зихао. Убить ты ее не смог, но ты можешь убить судью?

– Я болен, – Захар сел на пол. Пак сделал движение рукой, будто поднял вверх воздух, и Захарке принесли трубку:

– Кури, – Пак погладил свой ватный халат, – ты убьешь судейского и вернешь свою дочь, Зихао Ли. Захар затянулся, дым, проникая в легкие, наполнял все тело блаженным успокоением.

– У судейского есть моё письмо. Если его найдут, они покончат со мной легко, – возразил Захарка. Пак задумался – он окружал черную фишку – белыми:

– Убей того, у кого письмо, что проще?

– У меня больше нет сил, ты же знаешь, Пак. Ты отнял мои силы.

– Когда выбирают забвение, теряют волю, – Пак сбросил фишку на прожженную циновку.

– А кто убил мою Машу? – спросил Захарка, когда боль отлетела вверх, под потолок, – ты убил её, Пак?

Вечером, лежа в неуютном гостиничном номере, Мона Ли, приподнявшись на локтях, взахлеб рассказывала Пал Палычу:

– Пап! Ты представляешь! Ой! Нас водили потом павильоны смотреть! Там так интересно! Там идешь – улица, дома, двери открываются, окошки… а в дверь войдешь, а там ничего, представляешь? Ну, тряпки, ящики какие-то. И свет прямо сверху – как на катке! Ой, а там столько девчонок было! И всех фотографировали, и в костюм одевали! И такие они злые, мне одна вообще сказала – ты чего сюда приехала из своей Сибири, ты… из этой… а! про-вин-ции, это что, пап? А почему Сибирь? У нас река Урал? Ой, а потом вышел этот, со смешным именем, Вольдемар Иосифович, представляешь? Я на бумажке записала! Никто не выговорит! Ой, ты знаешь, он так кричал потом, такой грубый… пап! Я домой хочу. Ну, поехали, – Пал Палыч протянул руку и взъерошил волосы Моны Ли, – поехали? Бабушка ждет? Ой, ну да. – Мона Ли вздохнула. – А в кино тоже хочется, пап?

– Спи, – Пал Палыч старался казаться спокойным, но Захарка Ли не выходил из головы, – спи, утро вечера – что?

– УМНЕЕ! – завопила Мона Ли и прижала ладошку ко рту. – Папочка! как я тебя люблю, – прошептала она и уснула, сидя.

На следующий день почти половина претенденток отсеялась, было тише, работали в третьей студии, где все было по-настоящему. Саша Архаров, загримированный под принца, в каких-то чудных шароварах с блестками и в белом тюрбане на голове, одуревший от бесчисленных дублей, с Моной Ли был отменно вежлив и даже ухаживал. Восходящей звезде, сыгравшей партизана в фильме «Огненный лес», было всего 18 лет, он был студентом театрального училища им. Ермоловой, красавец и жуткий позер. Прекрасно сознавая свою привлекательность, вовсю кокетничал даже с взрослыми актрисами, с гримершами, с костюмершами, вел себя раскованно и вызывал восхищение у девочек, девушек и женщин.

– Мона, – прошептала на ухо пожилая гримерша, накладывавшая тон на дивную кожу Моны Ли, – будь с ним поаккуратнее! Ты еще ребенок совсем! -Мона Ли улыбнулась, как обычно – и ничего не сказала. Гримерша потрогала ее щечку тыльной стороной ладони, – Нин, ты посмотри, какая кожа! Одуреть просто! – Молоденькая Нина, в джинсах и клетчатой рубашке, в кокетливом фартучке с оборками, погладила щеку.

– Фантастика! Такой даже у Марченко нет! А уж там миллионы вбуханы… Деточка, ты чем умываешься? – спросили они хором.

– Детским мылом, – просто сказала Мона Ли.

– А крем?

– Ой, что Вы! – мне бабушка не разрешает!

– Сирота, – перемигнулись гримерши и стали наводить Моне и без того соболиные бровки.

Вольдемар, или, как его звали за глаза, Вольдемарш, отсматривал пробы. Сгрудились рядом все, кто был свободен от смены – камера не просто полюбила Мону Ли. Камера её – обожала.

– Ты не находишь, – Вольдемар ткнул карандашом в экран, – она чуть старше, чем на натуре, нет? – Эдик пожал плечами:

– Пожалуй, да.

– Но это лучше, – Псоу крикнул, чтобы промотали на сцену с Архаровым. – Сашка! ты ее чуть не изнасиловал на пробах!

– Ну, скажете тоже, – развязно протянул Архаров, прикуривая вторую сигарету, – но скажу честно – от нее какая-то магическая сила идет, я просто ощущал, что меня к ней буквально притягивает.

– Ой, Сашечка, – это уже вторая режиссер, пожилая, коротко стриженая брюнетка, вечная сподвижница и бывшая любовница Псоу, сказала, закашлявшись, – есть хоть одна баба, которая тебя не притянула?

– Ты, Эллочка, – Архаров показал ей язык, – ты меня отталкиваешь, дорогая.

– Ага, – Элла сказала в микрофон, чтобы дали свет, – или я мужик, или ты – баба.

– Брэк-брэк, – Псоу уже сидел за столом, – так, тащите сценариста, будем кроить его писанину, – а, простите, вы здесь, да, ну дивный сценарий, новое слово, не иначе. Нам нужно будет снизить восточный колорит.

– Да как же? – Илья Аркадьевич Шумман скривился, – это все-таки тысяча и одна ночь, а не сказка «Репка», знаете ли. Тут смысл в Шахразаде, если вы вообще с текстом знакомы!

– Ну-ну, не надо нервов, – Вольдемар потряс сценарием, – мы просто сделаем Дарьябар чуть старше, Шахразаду моложе, Будур совсем юной.

– Да-да, – Шумман расхохотался, – и Джинна загоним в бутылку с виски?

– Я люблю остроумных людей, – заметил Псоу, – но хороших сценаристов больше, чем знаменитых режиссеров. – Сценарист умолк и делал пометки на полях.

– Мона! – Вольдемар скрестил руки под подбородком, отчего стал виден перстень с гагатом на мизинце, – мы – я и худсовет, отсмотрели твои пробы, и, в общем, вполне прилично. Ну, не блеск, нет профессионализма, безусловно. Есть непосредственность. Манкость есть, да. Еще руководство студии посмотрит, а я – утверждаю. Сейчас начнем решать технические работы, а ты пока с папой можешь ехать в свой Алтайск.

– Орск, – поправил Пал Палыч.

– Не вижу существенной разницы, – отбрил Псоу, – не Париж же? Пока будем решать здесь, составлять график съемок, вы утрясайте вопрос с руководством школы, если заминки – тут же мне лично, – он широким, почти детским почерком, исписал лист бумаги. Командировочные получите в бухгалтерии.