Текст книги "Мона Ли. Часть первая"

Глава 21

С каждой затяжкой Зихао Ли поднимался над землей, переносясь в страну Чосан. Цвели розовые лотосы, и небо, забирая себе их цвет, становилось таким же. Щебетали птицы, такие, какие и бывают в раю – то с длинными хвостами и с гребнями, украшенными дрожащими капельками влаги, то маленькие, хрупкие, невесомые – размером с ноготь. И все это щебетало, пело, переливалось, и спадали ручьи с гор, и море качало рыбацкие лодки, и не было грязных, заплеванных вагонов, и уши больше не слышали лязга и скрежета, и курились благовония, и огромные статуи улыбались и утешали, кивая головами. Когда Захарка вынырнул из спасительного, чудесного места – он увидел, что комната полупуста, и только у стены, на грудах полусгнившего тряпья валяются какие-то фигуры, стонут, мечутся в бреду. Партия в шашки была сыграна, Пак укладывал свои белые фишки в плетеную коробочку, щурился, и кончики усов подрагивали от удовольствия, – выиграл.

– Скажи мне, Пак, – Захарка поднялся и встал, держась за стену. Рука ощущала шероховатую штукатурку, – это ты убил Машу?

– Сядь, Монгол, – Пак закурил, – неважно, кто её убил. Её покарали те, кто смог выполнить то, на что не хватило сил у тебя. Ты – слабый воин. И ты не нужен никому. Ты готовил русским еду в своем ресторане – а должен был отравить – хотя бы одного. Ты бесполезен, Монгол.

– Кто забрал Машины деньги, – губы Захарки не слушались, – кто, Пак?

– Это не были её деньги. Это – наши деньги. Она не платила нам дань, Монгол. – Кури еще, – он протянул Захарке новую трубку. – Твои дни сочтены. Пойди, и убей судейского.

– Он в Москве, – Захарка затянулся, хотя и не хотел этого, – и дочь моя – с ним.

– Дождись, – приказал Пак, и встал, задев полой халата доску для падука, – разве есть у тебя иной выход?

– Я не смогу убить дочь, – Захарка помотал головой.

Войдя в другую комнату, Пак сделал еле заметный жест пальцами – будто расправил веер. Сидевший там в полной темноте на корточках, мужчина кивнул в ответ.

Зихао Ли, Захар Ли по паспорту, гражданин СССР, кореец по национальности, был убит ударом ножа в спину. Лезвие вспороло плотное сукно шинели и прошло сквозь форменный китель.

Около барака, согнувшись, как в утробе матери, лежал кореец, по кличке Монгол, и снег засыпал его, нанося грязно-белый сугроб. Безжизненная рука была откинута в сторону, и кто-то, прошмыгнувший мимо, снял с нее наручные часы.

– Ты сделал все, о чем я тебя просил? – Пак стоял у двери на чердак, ожидая, когда маленький, юркий некто поднимется по лестнице, лишенной половины ступенек, – сделал? Он жив?

– Не знаю, Пак, – сказал темный, – по-моему, он не дышит. Он был не жилец, Пак.

– Это мне решать, – Пак дернул щекой, – Монгол был правильный человек. Мне не жаль его, он забыл свою игру, и теперь ты – Пак ткнул пальцем в темного, – сделаешь его дело. Но ты будешь беречь его дочь. Пока мы не решим иначе…

– Хорошо, – темный потрогал голенище сапога, где лежал нож, – только дай мне еще трубку, Пак?

Возвращаться домой Пал Палычу с Моной Ли хотелось нестерпимо. Всего неделя в Москве, но они оба были напуганы большим городом, «Госфильмом», множеством самого разнообразного киношного люда. Пал Палыч сводил Мону Ли в «Детский Мир», но она отказалась от куклы, чем удивила Пал Палыча.

– Папа, – сказала Мона Ли, – купи мне красивое платье, можно? И туфли. И мне нужен грим. И еще мне нужно… а дальше последовал список, на выполнение которого потребовалось бы пару часов в Париже и полжизни в СССР.

Когда пробы утвердили, и еще тасовали колоду карт исполнителей главных ролей, на пробы приходили артистки и артисты, лица которых Моне Ли были более знакомы, чем лица Толстого или Лермонтова. Их – красивых, необыкновенных, она вырезала из журнала «Советский фильм» и «Советский экран», это им она рассказывала, как хочет тоже сниматься в кино – как они! И тут те, кого простому человеку не увидеть ни за что – ходили по коридорам, курили, болтали, смеялись, одалживали деньги, просили, говорили по телефону, плакали.

На пробы с главной героиней Мону Ли привели еще с утра, и она, готовая к съемке, читала свой кусочек сценария. Там и слов почти не было – нет, мамочка, да, мамочка, он такой красивый, мамочка. Дверь в гримерную распахнули ногой. Нога была обута в умопомрачительные белые сапоги на высокой шпильке, с острым носком. Сапоги принадлежали самой Марченко, Ларисе Борисовне Марченко – несомненной звезде советского экрана. Как она была одета! Как причесана! Какие серьги, кольца! Яркие, пухлые губы, тугой перманент – Мона Ли открыла рот.

– Закрой рот, девчонка! – Марченко говорила хрипловато, – что уставилась? Новенькая?

– Это на принцессу Будур, – зашептала старшая гримерша, – Вольдемарш еще не решил.

– Он ничего и не решает, это Я решаю, – Марченко выбросила руку вбок и в ее пальцы вложили сигарету, – куришь? – спросила она Мону Ли.

– Ой, да что Вы! Нет, конечно!

– Напрасно! Я начала курить в семь лет! Мой папа меня учил – кури, дочка! Женщина должна быть шикарной! О! Мой папа был самый лучший! Да ты что такая унылая? Улыбаешься косо, – Лариса Борисовна двумя пальчиками повернула к себе Монино лицо, – кто сделал этот идиотский грим? Смыть немедля. Я САМА сделаю так, как надо.

На пробах удивленная Мона Ли увидела вместо шикарной женщины скромную, укутанную в темные одежды – почти старуху, и от волнения не могла даже вспомнить текст.

Марченко смотрела на нее, щурилась, и что-то про себя – решала.

Лариса Борисовна Марченко, которой досталась слишком скромная по ее таланту и темпераменту роль, выговаривала после съемок Вольдемару Псоу:

– Вольдик! Мне не стыдно играть старуху. Но мне стыдно – что меня мало. Где сценарист? – Нашли сценариста. Перед Марченко он приседал, впрочем, как и все на студии. Актриса изящным жестом устроила подбородок на скрещенные пальцы рук – так, что яркий маникюр ногтей напомнил оперение птицы, собрала губы в розовый бутон и прошептала, – голу-у-у-б-чик! Сделайте так, как бывает в восточных сказках! Дайте мне чудо! Давайте-ка я превращусь в пери? – А? Пери? – переспросил сценарист, – ну, как скажете, я разве против? Текст сказок дает такую возможность, а ваша красота, ваш талант…

– Ну-у-у-у, – Марченко подмигнула Моне Ли, – запел! Я дифирамбы люблю только в журналах. Здесь – работа. Короче, пишите, я думаю, пары дней вам хватит? – И, накинув на плечи сиреневое пальто с белейшим воротником-шалькой, удалилась.

– Богиня, – сказал сам себе Вольдемар, – богиня, и все тут.

И все согласились с ним.

Глава 22

Все это Мона Ли рассказывала девчонкам, собравшимся у нее на кухне. Она была бесподобна – на ней были – джинсы! Вещь, невиданная в Орске. Джинсы облегали то, что еще рано было подчеркивать, были расклешены книзу и даже стучали при ходьбе. Коттон, – поясняла Мона Ли, – цвет индиго. Фирма «Wrangler». Это мне второй режиссер купил. На чеки. И еще косметики – вот, – Мона Ли высыпала на стол горку из французской туши, крем-пудры, духов, подводки для глаз, помады, лаков для ногтей, карандашиков, кисточек и еще всего того, что уж совсем не нужно девятилетней девочке, но Мона Ли уже была – актрисой. Одетые в простенькие школьные платьица девочки ахали, пробовали помаду на вкус, мазали ногти лаком, и завидовали-завидовали-завидовали.

Пал Палыч принял метаморфозы с Моной болезненно.

– Мама, – говорил он Инге Львовне, – это кино развратит её, у неё в голове не осталось ничего! Только сплетни, только это неподобающее по годам кокетство, я понимаю, что я не в силах удержать её в рамках! – Ой, Пашенька, – Инга Львовна сама чуть не плакала, – она перестала меня слушать! Она дерзит! Она стала сбегать из дома, и, ты знаешь – ей стали звонить из Москвы! Мужчины! Может быть, её можно вернуть хотя бы в школу?

– Вернуть можно, – Пал Палыч теперь чуть не ежедневно выслушивал дам из РайОНО и директрису, и учительниц, и просто – местных дамочек, возраста вполне боевого, чтобы разделить с таким заметным мужчиной, да еще и вдовцом – проблемы воспитания Моны Ли. Загвоздка была в одном – Мона Ли не собиралась никого слушать.

В Орск весна приходит поздно, если приходит вообще. В тот год было особенно, невыносимо печально, и все дул норд-ост, и все швырялся горстями сухого, колкого снега, и даже в домах казалось, что метет по полу позёмка. Старались выходить реже, пробегая от магазина до дома, жались в очередях на автобусных остановках, и, войдя в тепло, долго грели иззябшие, красные руки. В тот вечер Мона Ли вяло перебирала клавиши «Blüthner», привезенного по заказу из Лейпцига еще до революции – в 1908 году. Звук был чистый, хоть и немного надтреснутый, Мона Ли просто гладила клавиши, потому что Лариса Марченко сказала – фортепиано – освой, хоть сдохни! Монины уроки закончились после смерти матери, и возобновлять сейчас занятия не хотелось ей самой. Инга Львовна, обиженная на Мону, сидела в своей комнате, раскладывала пасьянс «Косынка», который не сходился – просто потому, что дама треф упала под кресло. Пал Палыч, разложив на столе бумаги, готовился к скучнейшему процессу между матерью и дочерью, желающей отобрать у матери жалкий то ли сарай, то ли барак.

Звук пожарной сирены поднял всех, сбежались к окну – полыхало в «азиатской старой деревне», или попросту – в Шанхае. Там горело часто, особенно в холодные зимы, когда высушенное морозом дерево буквально вспыхивало от пролитого керосина или бычка, упавшего в гнилое нутро продавленного матраса. Инга Львовна сказала тихо – пожар. Пал Палыч сказал – когда уже снесут к чертовой матери этот Шанхай? А Мона Ли опять застыла, растянула в улыбке губы и сказала – папа. Что, папа? – Пал Палыч не понял, – я здесь, ты же видишь. Папа, – повторила Мона Ли, – и затряслась, и опять начался озноб, и срочно звонили Леньке, которому надоело ездить на эти приступы, начинавшиеся и кончавшиеся так – внезапно.

Пока пожарные разматывали рукава шланга, пока искали пожарный кран, пока ездили за бочкой… в ход уже пошли багры, растаскивали бревна, на черной копоти которых виднелась багровое ожерелье горящего дерева, били закопченные стекла, которые и так – лопались сами от чудовищного жара, пока… толпа, стоявшая кольцом, причитала, ахала – все то были жильцы соседних жилых бараков, привыкших к таким пожарам. Из окон выбрасывали тлеющие матрасы, комки одеял – имущества не было. Спасать было – нечего. В толпе то и дело выныривал маленького роста, темный человечек, юркий, незаметный, в телогрейке да кепчонке, с хабариком на нижней губе. Он все выспрашивал баб да мужиков, глазеющих на пожар – давно ли, мол? а что за дела? поджог, или как? Случай какой? Да ты, часом не шпиён ли, – спросил рослый, в накинутом на плечи бушлате, – ты чё тут вынюхиваешь? В органы сдам! И темного сдуло, занесло пургой. Ждали, как понесут покойников – уж догорел весь второй этаж, рухнули перекрытия, и чадно пахло самым страшным – горелым телом. Милиция ждала прокурорских, ждали экспертов, зачем-то притащили собаку, которая начала рыть ближний сугроб, а участковым было приказано разогнать зевак, чтобы не мешали следствию и не мародерствовали. Еще пару дней ждали, пока завалы остынут, а там уж фургон грузили теми, кто еще недавно курил странные трубки на чердаке у Пака. Нашли и его самого – опознали по сжатой в руке белой шашке от игры в падук. Собака, вывшая все это время, наконец, была спущена с поводка. Покрутившись на месте полусгоревшего крыльца, она принялась разрывать сугроб, тихо рыча и поскуливая, там и нашли тело Зихао Ли, почти неповрежденное из-за морозов. Не разбираясь, сгрузили в тот же фургон со всеми, и бросили за городом – в безымянную могилу.

Когда Мона Ли вынырнула из своего полусна – полу– обморока, она будто бы повзрослела, или постарела, как человек переживший чудовищную боль. Она опять молчала.

Её восстановили в школе, даже без положенной переэкзаменовки – и вот, подходила к концу 3-я четверть, и в школе ей было скучно, и дома она сидела вблизи телефонного аппарата, кидаясь на каждый звонок. Когда, наконец, позвонил Аграновский, трубку взял Пал Палыч, размотал шнур и перенес телефон к себе в кабинет. Мона пыталась подслушивать, но Инга Львовна встала у дверей, скрестив на груди руки. Фыркнув – все равно узнаю, – Мона Ли ушла к себе в комнату.

Пал Палыч отвечал, заметно нервничая, что он не может именно сейчас! ехать с Моной в Москву, у него – ПРОЦЕСС, вам, Эдуард, знакомо это слово? Эдуард орал, не стесняясь, что у них тут, на минутку – тоже ПРОЦЕСС, и Пал Палыч должен знать, что он подписал договор, и что ему, Пал Палычу, платят вообще по ставке заслуженного артиста (тут Эдик врал, конечно. Пал Палычу платили – как дрессировщику, 18 рублей, но это было выше ставки заслуженного артиста), и что он, Пал Палыч, по суду ответит за срыв съемок. Кончилось дело брошенной трубкой, Пал Палыч схватился за сердце, Инга Львовна примчалась с нитроглицерином, а Мона, распахнув дверь, заорала:

– Ты что? Ты что делаешь? Ты меня на съемки не пускаешь?

– Я не могу сейчас ехать, Мона, – Пал Палыч чувствовал, как пульсирует боль в затылке, – ты же не можешь ехать одна? Это дурацкая затея с кино, поверь мне. Будет лучше, если ты забудешь об этом, нужно учиться, нужно вырасти, в конце концов!

– Так? Я что? Не еду? – Мона свела брови в одну линию, – ты мне хочешь сказать – что Я не буду сниматься в кино?

– Мона, – Пал Палыч старался не закричать в ответ, – я, как твой отец, решил…

– Ты? ТЫ? – Мона уже кричала так громко, что Инга Львовна закрыла уши, – ты – мой отец? Ой, да не смеши! Не делай из меня дурочку! Я теперь все знаю! Я все документы давно нашла! Я нашла письмо моего настоящего отца! Он был кореец, ты посмотри на себя-то? Ты кто? Ты полное ничтожество, жалкий тип, ты… ты… ты убил мою мать! Тебя должны были судить! Убийца! А теперь ты убил и моего отца! Я все знаю, ты гад, гад … – Пал Палыч встал и отвесил ей пощечину.

– Вырастил, вот – мама, – посмотри! Это я виноват! Ты предупреждала меня, а я… старый дурак! – Он буквально упал в кресло, Инга Львовна бросилась вызывать «Скорую», а Мона Ли, накинув модную алую нейлоновую курточку, сгребла все со стола в спортивную сумку, и, хлопнув дверью, сбежала по лестнице – в самую снежную, воющую жуть.

До вокзала она добралась легко, и, волею судьбы, на платформе №1 стоял пассажирский поезд «Орск-Москва». Мона забегала вдоль состава, пытаясь цепкой памятью узнать номер вагона, в котором ездила мама, и спросила наугад у проводницы, протиравшей от наледи поручни:

– Ой, а вы, случаем, тетю Машу Куницкую не знали?

– Знала, а что, – угрюмо отозвалась немолодая тётка в форменном кителе и фуражке. Она уже достала флажок – поезд вот-вот тронется, – тебе – что?

– Я дочка её, тетенька, я дочка Маши Куницкой и повара с этого поезда, Захара Ли.

– Похожа на папку-то, – улыбнулась тетка и помолодела, – правда, косая, как Захарка! Нин, – крикнула она проводнице из соседнего вагона, – гляди, Машки и Захарки дочка!

– Захарка-то пропал давно, – отозвалась невидимая Нина.

– Так тебе чего, дочка?

– Мне в Москву надо, а то отчим меня убить хочет! Спасите меня, тетеньки!

– Вот горе-то кругом, сирота ты моя, – проводница втянула Мону Ли в вагон, – иди, чаю сейчас дам. Замерзла, эх, сироты-сироты…

Укачивало вагон, потряхивало на стыках, и Мона вдруг ощутила себя по-настоящему дома, и все тянуло запахом уголька из титана, и дзинькала ложечка о край тонкого стакана, стоявшего в МПС-овском подстаканнике, а Мона Ли в каком-то неземном блаженстве лежала на верхней полке служебного купе и щелкала выключателем ночника. Из-за спущенной коленкоровой шторы все равно дуло, и сразу ощущалось, что вокруг холод и ветер, безлюдье, и такое одиночество… а здесь тепло, и проводницы, сидящие внизу, пьют портвейн из стаканов, вставленных в подстаканники, и вкусно пахнет лимоном, и сквозняк шевелит конфетные обертки.

– Нин, ну ты представляешь? – хозяйка служебного купе, Валя, шептала товарке из соседнего вагона, – этот-то, кто Ноннку нашу удочерил, Машку зарезал, а потом и Захарку нашего, ну, изверг чистый. А еще в суде работает, ну что за времена!

– Да надо написать, куда следует, – говорила шепелявая Нинка, держа за щекой кусок лимона и прихлебывая портвейн, – небось (она понизила голос) и еще мог к девчонке приставать.

– А то! – мигом согласилась Валя, – девка уж больно хороша! Машка-то так была – деревня рязанская, нос картохой, ни фигуры, ни лица, да и этот кореец уж на что страшон был, черт косоглазый, а вот-те девка прям уродилась. Актрисой, говорит, будет.

– А чего нет? Ой! – Нинка оглянулась, достала из-за спины бутылку, сковырнула пластмассовую пробку, разлила. – Я водку больше уважаю, чем это вино. Его пей-пей, пока заберет-то. Актрисы да, все ими любуются, платья у них красивые, только мне один командировочный рассказывал, что всем актрисам приходится с начальством спать, так-то вот.

– А кому не приходится-то? – отозвалась хозяйка, – а нам? Уж в кино спят, наверное, с народными артистами, а не с начальником состава, ну его, рожа прям козлиная. И попробуй не дай, снимет с рейса, сиди, кукуй дома… Вагоны мотало, проводницы задремали, но ровно за 10 минут до Оренбурга пошли по вагону, выкрикивая:

– Оренбург! Прибываем без опоздания, стоянка поезда пятнадцать минут, просим не оставлять вещи, кому билеты надо, забирайте.

После приезда «Скорой» Пал Палыч, которому сделали укол, так как он отказался ехать в больницу, уснул. И проспал он аж до пяти утра. Чтобы не будить маму и Мону Ли, которая должна была сладко спать в это время, он встал вскипятить себе чаю и наткнулся на кухне на Ингу Львовну, сидящую у окна.

– Мама? Ты почему не спишь? – он поцеловал ее в пробор в седых волосах.

– Моны нет дома, – тихо ответила она, как будто боясь разбудить девочку – она ушла. И я не знаю – куда. Что делать, Пашенька?

Ахнув, Пал Палыч засобирался.

– Куда ты? – Инга Львовна схватила его за рукав, – куда? Ночь на дворе!

– В милицию, мам, – другого выхода нет.

– Да она могла к подружкам пойти, чего ты людей засветло будешь поднимать, она нарочно, чтобы мы понервничали. Девочка еще.

– О, нет! – Пал Палыч похлопал себя по карманам, проверяя документы, – она уже не девочка. Она уже состоялась как человек, и человек стал эгоистичным и жестоким. Наверное, она всегда была такой? И эта ее улыбка – была не улыбка, а насмешка? А?

Полусонный дежурный в отделении милиции долго вникал в сбивчивую речь Пал Палыча, потом, закурив и пустив дым ему в лицо, ответил:

– Ты бы, папаша, за девочкой лучше смотрел. Сам из юстиции, а допускашь. Уже ведь и самого чуть не привлекли по известному делу. А потом и папаша ихний пропал. Где пропал? Никто не знает. А теперь и девочка? Подозрительно все это, а? – Пал Палыч, заикаясь, возразил, что осведомленность в его делах удивительна, но тем более, нужно срочно меры принять!

– А и приму, – сказал милиционер и крикнул в коридор, – Полипчук! Проводи гражданина в предвариловку.

– А на каком основании? – закричал Пал Палыч, – в чем меня обвиняют?

– Ты не ори тут, – дежурный вышел со связкой ключей, – тут адвокатов нету. Здесь я тебе – адвокат. Понял? – Пал Палыч, стараясь отогнать от себя повторяющийся кошмар, спросил:

– Я могу позвонить домой?

– Нет, – отрезал дежурный, – в камере телефонов нету!

На сонный перрон Казанского вокзала, полупустой в этот час, выскользнула из вагона поезда худенькая девочка – алая курточка не по погоде, черные распущенные волосы. Ежась, спросила, где метро. Порывшись в спортивной сумке, нашла мелочь, разменяла на пятачки и уверенно поехала по кольцевой линии – до Киевской. Оттуда она дорогу знала наизусть. Продрогшая, позвонила со служебного входа в группу. Там никого не было. Вахтерша, милая девушка, румяная, в черном берете, пододвинула Моне телефон – куда тебе, девочка, звони. Но в Москве все еще спят в такое время!

Звонок выдернул Эдика из кровати. Матерясь, с трудом нашарив шлепанцы, он подошел к тумбочке, промяукал в трубку «алло-у», и заснул стоя. Мона Ли, извиняясь перед вахтершей, перезвонила Вольдемару – тот не брал трубку, потому что, поссорившись с женой, спал в гостиной и не слышал звонок. Проходная «Госфильма» начинала заполняться людьми – шел рабочий киношный люд – осветители, гримеры, монтажеры, уборщицы, секретарши, архитекторы, бутафоры, рабочие, столяра – всех не перечислить. Известных публике лиц среди них не было. Тогда Мона, в порыве отчаяния, раскрыла подаренную Пал Палычем кожаную книжечку и, найдя номер Ларисы Борисовны Марченко, принялась крутить диск.