Текст книги "Снег и пепел"

Вот Макошь плещет под руку с Велесом рядом с заливистой свирелью молочной белью покрытых девушек Вил, что из самой глубин воды восставшие. Вот Хорс разнеженный вином и музыкой мертвой из самих глубин океанской пучины, кружится в вихре с кучкой полудниц и смеется, смеется до хрипоты счастливо и громко.

И вот, и вот и еще много-много раз вот.

Последней каплей терпения становится ускользающий облик Лады рыдающей, искаженного гневом лица Сварога и сладкий мимолетный поцелуй, что запечатлел Перун на губах Додолы. Пухленькая, маленькая и обтекаемая как сам дождь, который просят неустанно, устраивая ритуальные танцы.

Морена подрывается быстро с лавочки, будит задремавшего рядом Дажьбога. Тот тянется, пытаясь клюнуть в щеку на прощание. Пьяное дыхание обдает ее и следом летит пощечина по мужской щеке.

– Тварь.

Она разворачивается и быстро шагает прочь с вечеринки, не оборачиваясь. После смерти дрожащей пассии, Дажьбогу напрочь отшибло сознание, заволокло туманом силы и духоты. Он стал путать её с ней, временами влезая в объятия или поцелуи, сладко нашёптывая имя чужой женщины смертной.

А перед глазами образ, плачущий стоит, матери названной. В голове же смех задиристый Коляды раздается, что их с Ярило растил. Коляда нашедшей ее под сенью зимних елей, девчонку зверя, пытающеюся глотку щенку волку перегрызть.

Но Коляда ушел, превратился в черный реголит вечности, а они остались, как и остальные новые боги. Быть ей последней сукой и тварью, что не ценит мир, но терпеть произвол она не намерена. Чем в муках душевных страдать, бросится прочь стоит.

– Надоело, как же надоело все это! – во весь голос кричит она, оказавшись далеко, далеко за пределами Нави.

900 год нашей эры.

С каждым последующим поколением смертных она опускается все ниже; уходя туда, все глубже погружаясь в Навь. Дальше-дальше-дальше до самой Черной Пади, чтобы укрыться, чтобы спрятаться. Чем обширнее разрастается страна, тем бледнее Мать Сыра Земля становится. Чем громогласнее кричит Перун про чепуху о былом наследие, тем непреклоннее становится Мать Сыра Земля. Чем чаще некоторые из их пантеона уходят, становясь реголитами черными, тем ближе она к смерти.

Растворение в своей истинной стихии.

Губы трогает едва заметный смешок, стоит услышать шепотки о «Родине матери» от встречных теней и нечисти. Э, во-но как повелось, вот в кого она для них превратилась. Чуток, даже тещит её остатки человечности. Может было не все напрасно.

Древние жертвенники пали под новым временем, сжигаемые факелами ратующих людей чьи предки совсем недавно приносили мясо и хлеб старым богам. Не это ли самая древняя, гнилая кара для всего старого? Погибнуть в вездесущих кострищах, исчезнуть в вихре времен и остаться блеклым следом давно забытого величия. Историю не пишут победители, историю пишет вселенная, а у неё свои планы на всех нас, тварей дрожащих, живущих под солнцем.

– Где Велис с Макошью? – поинтересовалась однажды Морена у Яги.

Черноземная земля безвременья и тьмы, переходный пункт между Навью и миром живых. Здесь среди сгнивших деревьев, черных палёных колосьев пшеницы и не замолкающих воронов, летающих в небе, восседала избушка на курьях ножках. Смельчака или героя, отважившегося найти путь сюда для того чтобы встретится с темной ведуньей ждало испытание на смекалку. Если он или она проходили его, добираясь по черноземным полям, преодолевая костяных стражей, то в конце могли получить исполнение желания сокровенного. Но исполнение было с подвохом, тая в себе нравоучительный, больной урок – цени что имеешь.

Один из сыновей мелких князей, бегающий в обличие волка может подтвердить.

– Реголитами стали, милочка.

Яга кости перебирает, на кремово-белых поверхностях рунические символы выдавлены. Лицо морщинами незатронутое, темное платье в мелкий сетчатый белый рисунок, а на голове кокошник маленький, аккуратный для повседневной носки, не на праздники. И пахнет от неё гортензиями ссохшимися и костями, напоминая об истинной природе ее существа.

– Жаль.

Мара рассеянным взглядом в окно смотрит, на небе облака ночные и темень непроглядная, дальше носа не увидишь. Не холодно и не пусто, одиноко и горько, наверное, быть живой и мертвой. Когда время тянется слишком быстро, когда сознание и чувство бытья уплывает как песок морской не вольно можно стать апатичной.

– Что кости нагадали?

– Перемены и смерти, – она перебирает белые, накрахмаленные косточки бобра и зайца. – В общем все как обычно.

– Как обычно, ага.

Жизнь сотканное полотно Живы, миллионы нитей прошлого и будущего сплетаются в полотно цветастое, яркое, покрытое рисунками разнообразными и живучими. Ничто так не отрезвляет, позволяя заглянуть на мир с другой более глубинной, архаичной стороны. Позволяя увидеть насколько заботы простые тривиальны и насколько всплеск жизни всего лишь взрыв звезды в космосе, поглощённой червоточиной.

Рядом лежало блюдце серебряное с яблоком наливным, красивым. Яга тронула пальцем яблоко, покатится заставив и продолжила перебирать косточки.

– Покажи мне городок, покажи мне шум дорог, яблоко дорогое.

Морена переключилась тоже, решив временно притупить беспокойство за Кощея. В военном полку князя выступая, должен он вернутся на землю родную. Должны они отправятся в путешествие по местам древних шумеров и аккадских царей.

Новый князь сменивший старого отличный полководец и Мара уверена, что все вернутся живыми. Не зря того князя кличут в народе Вещим.

Яблоко закрутилось по блюдцу, медленно проступала картина одетых в доспехи громоздкие и на конях воинов, что гордо шествовали по главной дороге Новгорода. Замыкал процессию князь Олег, гордо вздернутый подбородок, густая борода и волосы и горящие умом глаза. Яга хмыкнула, ноготками черными царапая поверхность костей, а сама смотрит на блюдце.

– Э какой князек, – с холодным уважением произнесла она. – Хороший.

Мара кивнула головой, думая, что не зря волхвы и жрицы прозвали его вещим. На лицо помеченный Перуном, сын неба и гор, никому дорогу не уступивший и врагов в огне праведном сжегший.

Время протекает медленным стуком копыт и запахом дождя. Пески, много песков повсюду. Бесконечное начало и не конечное продолжение, тут начинается самая выживаемая жизнь и заканчиваются, умирая самые халатные идиоты, посмевшие пересечь Красную Пустыню.

– Да иди ты!

Мара растерянно слушала роптание служанки, которая говорила что-то про «великих господинов» и «пьянство». Хладные полы царственных хором (она с трудом силилась запомнить новые имена некоторых вещей в чужих краях) обдувались южными ветрами из открытых окон и это как никогда лучше успокаивало нервы. Она чувствовала, как кипит жгучая сила морозов.

– Веди меня!

Служанка поклонилась и быстро пошла, петляя между коридорами и комнатами знатными, Морена поспевала за ней.

Они не болеют, боги или чем бы они не были, никогда не болеют. Но это не значит, что им не может быть плохо. Нет неуязвимых. Сама она сталкивалась только с тем что прилетало при драках и охотах. Мара могла бы многое рассказать о том, как отсечь конечность нечисти из Черной Пади или как покалечить охотников, не убивая.

Только похоже Гильгамеш, Сет и Кощей умудрились открыть для нее новые грани возможностей. Эти трое умудрились украсть курительную траву у жрецов из храма Осириса. Ну ладно Сет, но эти двое че полезли!

Мара иногда терялась в тонких душевных нитях жизни и взаимоотношений, не зная, как поступать. Но с этим всегда готов был подсказать Кощей.

Что делать с обалдевшим мужем и его друзьями она не знала.

Затолкать Гильгамеша и Кощея на циновки получилось, не с первого раза правда, но не без помощи служанки Ифе, поминутно припоминающей всю Эннеаду богов. Поблагодарив несчастную, Морена устала осела на лавочку деревянную, спиной прислонившись к холодной стене. Чуток отдыха после тяжелого дня, перемещения на такое далекое расстояние и парочка кружек финикового пива (что на её вкус было отвратительнее чем брага) и спать.

С коридоров раздался какой-то шум, и Морена встрепенулась. Оглянувшись на храпящих за милую душу Гильгамеша и Кощея, она встала проверить. По заверениям Сета данный храм был воздвигнут в его честь, и гости сюда редко захаживали, парочка служанок-жриц и все.

– Ты чего? – спросила Морена. – Иди проспись.

Сет сидел за столом, на нем стояли чаша с вином и пиала с фруктами. Но то ли он совсем не понимал, что происходит, то ли травка была забористая. В любом случае Мара была против всех этих игрищ с галлюциногенными травами, грибами и прочим, считая осквернением внутренностей.

Сет какой-то растерянный, растирая плечи, а когда посмотрел на неё мутным взглядом, будто не очень понял, что сказали. Морена знала от Гильгамеша о смачном скандале на весь Та-Кемет с убийством Осириса и предательства жены Сета.

Может из-за этого? Вполне возможно.

– Идем.

Сет покорно пошел за Мореной, даже не задавая вопросов. В большой комнате (великие боги, кто вообще запоминает эти странно сложенные слова, уж точно не она?!) Морена легла на третью циновку и вытянула руки. Закрыла глаза и сосредоточилась на морозе оседающим на стылых руках трупов и вихре ледяном.

Температуру в комнате удалось снизить до прохладного бриза. Стало легче дышать. Морена открыла глаза, расслабилась и резко охнула, когда с одной стороны к ней забрался верный волк Клык, а с другой – Сет. Она выкатила глаза в растерянности на него, не зная, как вежливо согнать с себя. Не то чтобы Кощей ругался на неё, понял бы что это случайность. Но и чужой подушкой для слез она не собиралась быть.

Когда в полу-наркотическом бреду он прошептал:

– Нефтида.

Морена сдалась, пожалев Сета. Накрываясь легким шелковым одеялом, она думала лишь о том, как глупо, а с другой стороны правильно выглядела.

– Прости, Неф, – шепчет он в бреду сна, положив руку ей на живот, а голову положив на грудь. – Прости, прости.

Она медленно вздохнула, чувствуя, как гулко бьется сердце в груди. Мара едва не подскочила от неожиданности, понимая, что из-за травяного бреда он перепутал ее с женой.

– Все в порядке, Сети, – Морена ласково шепчет, кладет ладонь на макушку головы его и гладит огненно-красные волосы. – Спи, мой воин.

На следующее утро едва солнце взошло на горизонт, окропив мир своим сиянием в пустые своды старого храма ворвались двое богов звонко говорившим о чем-то. Амон и Ярило только приехали из Калькутты, загоревшие, румяные и в новых одеждах. Мара не спрашивает про остальных из пантеона, плевать.

Перун давно уже застрял в горах Тибета, постигая неведомо что для его родственников. Никто не верил в праведные намерения Перуна.

Купала и Дажьбог пробравшись во дворец очередного китайского императора, притворились наместниками местных округов. Какими ветрами их туда понесло, никто не знал.

***

Морена кружится в танце, ведомая Кощеем. Она смеется громко и заливисто над его шутками. Морозное дыхание щекочет его лицо, когда она накланяется ближе.

– Хоҥ мэйии.

Он хмыкает, заправляет прядь белых волос за уши. Косточки в её волосах перестукиваются, венок из гортензий шелестит. Сладковатый запах окутывает его, снег хрустит между пальцами, он терялся в чувствах и ощущениях.

Музыка медленно играла, идея провести бал в Нави оказалась интересной идеей. Куча духов, нечисти, покойников и низших существа, разодетые в причудливые костюмы из шерсти, листьев и рваных ошметков ткани. Тихий гомон голосов перекликался со смехом Ярило, Гильгамеша и Кары.

Стылые ветра Нави дуют из открытых окон комнаты, пахло дождем и тленом.

***

Жизнь не мюзикл с лошадьми и цветастыми шарами. Жизнь не сгусток тьмы и пепла после войны. Жизнь это что-то среднее и похожее на предрассветную дымку утра. Серая мораль, серые поступки и сера жизнь.

Кто-то жить по правилам пытается, а кто-то по головам идет, несмотря ни на что.

Морана бессознательно крутит яблоко по тарелке, не призывая ничего показывать. Лежит на кровати, боком к Кощею и в окно смотрит-смотрит. Темное солнце Чернобога восходит над Навью медленно, а в сердце пустота беспросветная.

Жизнь чуть сложнее чем прежде и запутаннее прежнего уклада.

Он спит еще, дыхание медленное и не шевелится. Она закрывает глаза, останавливая руку с яблоком на тарелке. В такие утра ей хочется умереть и никогда не видеть того что будет дальше. Она знает одно точно, когда ни будь они все, умрут. Все без конца и выбора, и ничего после них не останется.

Чувствует, как рука дрожит мелко, нервно из-за перепитого алкоголя смертных и богов. Пора завязывать с алкоголем, чего доброго схватив зависимость.

982 год нашей эры.

Правь серая.

В Прави все звуки глохнут моментом осыпаясь пеплом и сухими ветками. Жизнь в ней затихает, останавливается будто погружаясь в вечный зимний сон. Только Мара не использовала свои силы на обители богов, а Перун ничего сделать не может, лишь ворчит и призывает молнии, опаляющие колосья пшеницы смертных.

Да только никому от этого ни горячо, ни больно. Разрушение Прави никто не почувствует. Правь как загнанная олениха в петле времени, подстреленная охотниками перемен.

Все имеет конечность бытья.

У них не рождаются дети. А если да, то это редкое явление сродни сказкам о высоких хищных зверях, что в былые времена населяли землю. Они не были подобны греческим богам в жадном порыве любви топя города в крови и войне. Только потому что кто-то не поделил яблоко, а Елена Троянская оказалась красивее чем Афродита.

И когда Нефтида рассказала про Анубиса, Сета и вскользь упомянув семейные распри, что остались в прошлом, Мара решила наведаться к ней. Ей наскучила война и походы нового князя на восточные страны с целью налаживания конфликтов. Весь пантеон смеялся, когда узнали, как князь обхитрил людей восседающих и живущих на мощных лошадях. Или как унизил он князя из золотой страны всех городов, отказавшись становится верным рабом их государства и работать полководцем.

– Я сын Солнца и Земли, Перуна и Матери Сырой Земли. Я не раб, я равный им.

Мара скучающее катала пальцами яблоко по серебряному блюдцу, наблюдая за гордо вздернутым подбородком князя, горящим взглядом и боевой стойки. Уверенность и сила. Перун бахвалился, что его он наделил силой недюжинной. Весь пантеон смеялся и лишь поддерживал главу. Но Морена видела крепость духа и стержень стойкой личности.

– Я к Нефтиде, – бросает она, сидя за столиком и заплетая косу цветочную из волос.

Бросив яблоко в блюдце, решила отвлечься от созерцания событий, происходящих за многие километры от нее. Может новый князь и хороший человек, но как говорили многие упыри тамошних земель где Владимир правит «крестить нас будут, душенька Мореночка». Есть люди, которые воздействуют на князя, да и тот сам горазд стал думать об этом.

Что ж это было ожидаемо думает она, вплетая гортензии в косу волос.

– Я с тобой, – бросает Кощей.

***

Стрибог спешно собирается, натягивая сапоги тяжелые и облачаясь в теплую тунику из мехов. Он не смотрит туда, игнорирует мерзость момента и мечтает, мечтает по скорей удрать покуда пятки сверкают. Его просят только доложить, больше ничего не требуют.

На воздухе свежем оказавшись, вдыхает полной грудью горный озон дождей и наслаждается. Горы Тибета прекрасны, горы Тибета великолепны и достойны стихов кратких, хлестких. Да только он не умеет писать, лишь воздыхать по чему-то эфемерному и воздушно как поцелуй женщины.

Стрибог стучит пяткой ноги о другую ногу, крылышки белесые на сандалах затрепетали, активируясь. В небо взмыв тотчас, он, не раздумывая без карт и чутья силы, полетел в сторону Афин проведать Гермеса и Елену. В сердце ломило от тоски и скуки по задорной, яркой и боевой женщине Спарты.

А они лежат на кровати роскошной, прижатые двое и придавленные запахом свежести древесных почек и жимолости. Лада сладостно потягивается, одетая в шелка белые и с распущенными рыжими волосами. Перун млеет от удовольствия, ладони в кудрявую рыжину запускает и довольный вздох слышит.

– Ты не поедешь домой? – вопрошает она, прижимаясь к его холодной груди и вдыхая запах дождя и наэлектризованного воздуха после молнии. – Это же был простой доклад для верховного бога?

– Не поеду.

Перун обнимает ее, притягивает к себе и целует ласково, по нежному чудно в макушку головы, а сам думает, что красивее неё нет никакого. Никакая Афродита прекрасная, выйдя не из пены, а хоть из пучины морского гада, не сравнится все равно.

Он прятал, зарывая слухи и сплетни внутри себя. Прятал, зарывая вспышки гнева и жалости в земле сырого болота. Прятал, прятал все недостатки и грязные порезов шрам правды так глубоко, что сам запутался во лжи собственной.

Право верховного бога отобрал насильно, пронзив молнией названную сестру Ярило. Отобрал, сжег все и остался один, упиваясь властью и господством над ними и смертными. Но руки дрожать стали все чаще, хмельная брага попадать в рот все чаще, а сила неистовствовала, беснуясь и не подчиняясь ему. Ему! Ему, хозяину, богу этой силы! Какой позор и скорбь до его седины.

(Если она вообще у него будет с такой-то жизнью)

Цепкий, дерганный и злой так его охарактеризовал Сварог, придя в одну из ночей и постучавшись в их «пещеру-дом» на одной из гор Тибета. О как он был зол, каким он резким и мечущимся зверем стал. Метал молнии, сжигал мебель деревянную, а изо рта капала пена как у зверя хищного.

Да вы только посмотрите на него, восклицает и издевается над ним!

Мол Лада с ним поскольку он глава пантеона, сильный и мощный бог их земель, а когда придет время, то расстанется не успеет Перун и глазом моргнуть. Какой вздор!

– Скажи.

– М? – она приоткрывает один глаз и нежным взглядом на него взирается, что кажется сердце щемить начнет скоро.

Да только не впал он в такие дебри болота любви, воспевая и восхваляя ее красоту на уровни поэтом и писателей. О как велико его восхищения тонкого изящества форм, изысканно сложенным черт лица и бледноватой кожи мрамора. Хоть порывайся вперед и покрывай поцелуями все участки кожи, шепча слова сладкой радости жизни.

– Кто я для тебя?

– Мой. И только мой.

Она приподнимается, руки в грудь его упирает и смотрит исступленно в глаза чужие. Рыжие волосы морским каскадом по плечам спустились, а пахнет то как чудно! Персиками и сливами.

***

Громогласный, сухой и резкий матерный крик Яги разносится на всю мастерскую, когда она врывается в каменные помещения гончарной мастерской где сидит Сварог. Он быстро, резко подошла и кинула на заляпанный глиной для лепки стол, мешок с драгоценными камнями.

– Какого лешего я должна бегать за тобой, сукин ты сын!

Сварог поднял голову, руками методично придавая форму, вытянутую для глины, а ногой продолжая нажимать на деревянный рычаг, позволяющий гончарному кругу, крутится. На лице спокойствие и невинность, борода обросла еще гуще, а зеленые глаза едва видны из-под кучерявой копны волос. Как долго он не вылезал из мастерской Гефеста, работая? Судя по всему, порядочно.

– Извини, заработался.

Яга сокрушённо вздыхает, изображая отвращение и злость на точеном белом, хорошо сложенном лице. Не живая и не мертвая, а восклицает по поводу времени хуже Гермеса.

– Коровьи сын паршивый. Мертвец поганый.

Он закатывает глаза, молча выслушивая ее.

Не то чтобы Яга испытывала голодание по обществу, скорее воротила носом аристократически тонким от всякого пустословия и чепухи. Больше предпочитая общение с мертвыми скелетами и иной нечистью, что населяет Навь и испытывая отвращение ко всему живому. И что собственно и является общим качеством у них с внучкой Деда Мороза. Снегурочка с годами становилась все более апатичной, больше предпочитая компанию тишины и вою мертвецов в бурю.

Покинув мастерскую, она поднялась по каменным ступенькам и оказалась на теплом солнце, наконец-то. Духота печей и звон металла о металл ей напомнили вселенскую кузницу душ.

– Ну как?

Снегурочка в мраморное платье одетая, сияет спокойствием и холодностью. Ни дать, ни взять дочь Морены, но нет. Слишком разные, слишком яркие и броские в своей мёрзлости и перестука костей в ночи.

– Гори оно все в пламени, какого зверя я должна бегать за сосунками мелкими?!

В голосе сквозит раздражение и вековое спокойствие, на лице усталость и бледность мертвячая. А Снегурочка не знает смеяться ей или плакать, ведь с ней она еще может почувствовать хоть что-то.

И тошно, и больно, но почему-то не так сильно, как когда-то. Жизнь катиться своим чередом, а сердце морозное в груди то стучит громко, громко, то глохнет ледышкой. И не понять ей, что происходит с ней.

– Прости его, он наверняка не со зла.

Яга вздыхает устало, волосы темнее ночи поправляет и улыбается почти беззаботно. Она редко выбирается из Навь, предпочитая коротать время за чаепитием, разговорами с нечистью и беседами с Марой, которая иногда навещала.

– За кремами в первую очередь.

Кожа трупного оттенка вызывающее и как назло выступала из-под слоя сурьмы и белого порошка мраморного. Экзотические средства по уходу работали, но лучше было докупить.

А что еще делать оставалось если она не жива, ни мертва, кожа цвета грязной земли и пахнет от неё разложением и костями? Закрывать, замазывать как изъян чтобы никто не понял и не догадался. Смертные такие слабые и мнительные для своего же блага.

Вдалеке маячили шпили города Афин, встречные ветра приносили запахи специй и зелени. Пора идти в город и заодно наведаться к «ужасно счастливой» семейной паре Гермеса и Елены Троянской.

***

Ох, как кипела его кровь, как лилась желчь и мерзость из его рта в те минуты. О, как громко он кричал до хрипоты и сорванного голоса в конец, как был зол и оскорблён. А она, мерзавка, глазками своими голубыми хлопая, улыбалась натужно и сухо. Елена, милая, милая и ненаглядная, та которой он готов был принести весь мир на ладонях.

Распластаться песчаными дюнами и вечными ледниками под ее ногами, целовать, целовать до бесконечности сухие губы и выдыхать ее имя на ледниках атлантических.

Окунутся в самую глубь тьмы, царапая подошвами сандалий по гравию острому и искромсав собственные ноги, достать цветы из самых глубин Таратара.

Но оказалось ей не нужна вся жертвенность, вся страсть любовная, нежная, трепетная.

Вновь и вновь возвращаясь как цепной пес, млеет и расплывается как бесхребетное существо. Nihil хочется написать ему повсюду, на исцелованных ее губах, хитонах белых, стенах и кровати.

Ревность гулкая кипит в крови, когда видит Елену, улыбающуюся не ему, а Гермесу, что теплой туникой сверху тонкие плечи накрывает. Бьются в ритме канонады внутренние демоны, злые и возжелавшие крови обидчика что увел ее. Ее что должна быть его.

Он спасал, помогал этой мерзавке вовремя Троянской войны. Он дрался за нее и для нее с греками, окропляя землю чистую кровью врагов названных. И воспевал песни о победе, стукаясь чарками с вином о другие и обнимая ее улыбающуюся и смеющуюся.

Это везде был он, он, он и только он!

А не поганец, прятавшийся на Олимпе, распивающий божественный нектар с Афродитой и менадами Диониса и нимфами.

С Гермесом друзьями они, но временами мечтает он придушить поганца. А ревность бурлящим костром ведьмовским внутри него, не гаснет, а только с новой силой разгорается.

Опять и опять он натыкается на стену хладности, припадая к ее ногам и целуя ступни. Гермес стоит в стороне, поймав взгляд Елены и легкий кивок, разворачивается и удаляется.

– Душенька моя, скажи мне что я не так сделал. Милочка моя, скажи почему так холодна ко мне? – шепчет он беспрестанно на коленях стоя и руки, руки обнимают ее ноги.

А сама Елена сидит на кровати, смотрит на него сверху вниз как Цезарь на проигравших гладиаторов и видит он скорую гибель свою, сожжённый в огне безответной любви. Дурак то, думал, что привык к ней и ее халатному характеру. Привык к тому что она меняет мужчин как Афродита шелка свои.

Может и любит она его, но также, как и любит вкусно поесть, посмеяться над сальными комментариями Ареса и чмокнуть на прощанье Диониса. Она не любит одного, она любит весь мир и все его многообразие.

Но не его.

А Гермес как данность бытья, сделавший ее бессмертной олимпийкой.

Ее любовь не созидание чего-то нового, ее любовь мимолетные, расплавленные искры солнца и звезд что на всех распространяются, опадая.

И уходят они с рассветом, стыдливо опаленные колесницей Гелиоса, выведенные на свет божий и показавшие свое истинное нутро прогнившее.

– Я устала от тебя, – звучит из ее уст приговор.

Стрибог вздрагивает, отпрянув от нее, и украдкой смотрит в сторону окна где видна одна из смотровых площадей Олимпа откуда боги смотрят на смертных. Гермес стоит поодаль там и взирает на него с немой тоской и сочувствием, будто бы подтверждая ее слова.

Пусть он оденет ее в дорогие шелка, подарит дорогие украшения и целует неустанно днями и ночами. А он же, может предоставить лишь затхлый дым из курительной трубки, что изысканно окутывал ее лик навеки молодой.

Он поднимается, кладет голову на ее колени и обнимает за талию, смыкая ладони на пояснице. Сердце в груди стучит гулко, больно. И когда он сделался собакой? В самый первый раз, когда отогревшаяся после долгой ссоры Елена позвала его вновь. Тогда и начал расцветать собачий оскал, хвост, виляющий радостно и большие, большие добрые глаза жадно просящие ласки и любви.

Так он и сделался собакой, думает Стрибог.

– Прошу не бросай, голубка моя. Прошу скажи, что ты лжешь.

Елена пальцы в его буйные кудри волос запускает, гладит и перебирает.

А ему ой как захотелось чуднуть, дернув ногой как пес проклятый, когда чешут за ухом. Большой, большой и неуклюжий пес Барбос, что целует руку хозяйки даже когда она кнутом бьет. Приходит по первому зову с улицы он, нечёсаный и блохастый, но счастливо язык высовывающий и гавкающий призывно радостно.

– Тебя слишком много в моей жизни, я устала от твоей навязчивости, я хочу отдохнуть, – шепчет тихо, тихо, а Гермеса, наверное, не видно уже, думает Стрибог. – Мне нужно время, милый. Ты же знаешь все.

Он сглатывает противный ком в горле, сильнее стискивает ее талию в объятиях и вдыхает сладковатый запах винограда и специй восточных. Пропахла, вся пропахла не им. Не горьковатый мак, пшеничные колосья и дымом из курительной трубки. Как давно он не курил, тянись хоть сейчас за сушеными листьями и бамбуковой трубкой.

Он жмурится от удовольствия, чувствуя под щекой и тканью хитона мягкие бедра ее, а ноги болят, болят напоминая, что все еще сидит на коленях перед ней.

– Да, да я понял, – судорожно отвечает он ни в силах найти слов колких, обидных.

– Молодец, – почти любовно говорит она, волосы кудрявые за уши зачесывая. – Молодец, милый мой.

Он дрожит нутром и с болью выдыхает воздух из легких, сладость удовольствия убивает его.

– Да, – тихо соглашается он.

Как в бреду он видит со стороны руки Елены нежные, ласковые что берут его и уводят из комнатки, провожает до места где поудобнее взлететь на сандалиях с крыльями. Как во сне видит и чувствует смазанный поцелуй в его губы, обветренные из-за долгих полетов, звук ее смеха и свою душевную, нескончаемую боль одиночества. Взлетает, летит, а дальше темнота забытья, щекочущее нутро отчаяние.

И осознание, что вновь как пса ненужного погнали прочь его.

Пускай она развлекается, пускай играется, а Гермес как верный друг поддерживает во всем. Пускай-пускай-пускай все так будет!

***

Место между Навью и границей людей похоже на бескрайнюю пустошь напрочь выжженной земли где иногда слоняется пришлая нечисть, мавки, ведуньи сожжение на кострах и тени былых времен. Куда не посмотрит черная гладь земли простирается до бесконечности и редкие торчащие корни обугленных деревьев. Солнце здесь нет, солнце здесь и не было, стыдливо отворачиваясь от земель именуемых самой пустошью смерти.

Вечная полумгла, вечная тишина степей и рокот.

Снегурочка привыкла, но не до конца, а временами ревела в тридцать ручьев, когда отчаяние и смерть щупальцами проникало, дробило внутренности и детские мечтания. Раздирая мясо до костей, ломая до хруста косточки и сжимая в тески сердце, да так что дышать невмоготу.

Но все же здесь ей нравилось больше, рядом с Ягой что ведьмовским премудростям иногда учила и забегающий временами Стрибог, вопивший о тоске и закрывающийся на верхних этажах избы и неделями не выходя.

Так и сегодня вновь случилось, не успела она открыть рот, чтобы поздороваться, а поганец прошмыгнул мимо нее и к Яге, припав на колени и возопив истошно. Она зажала уши ладонями, морщась и толкая дверь избы.

Яга же за столиком сидит, крема разные на лицо свое бледное, мраморное наносит и ни один мускул не дрогнул на ее лице идеальном. Снегурочка еще раз восхитилась чудесатостью хозяйки пустоши, как пребывание в Нави влияло на ее «мертвячье состояние» вмиг превращая в человека. И как отдаленность, нахождение в мире людей заставляло ее понемногу разлагаться.