Текст книги "Уездный город С***"

– Полагаете, это какой-то безумец? – легко угадал подоплёку вопроса Филиппов и философски добавил: – Как говорил один хороший доктор и мудрый человек, голова – предмет тёмный, исследованию не подлежит.

– Это значит «нет»?

– Это значит есть, куда без них, но я бы особенно на них не полагался, – пожал плечами судебный медик и скомандовал: – Поднимаем! – после чего продолжил: – А так конечно можно поговорить, на Ильинской, сто второй дом, диспансер недавно открыли, там врачи, суд обыкновенно туда обращается за экспертизой, если возникают какие-то проблемы. Ещё есть больница за городом, но довольно близко, вёрст восемь.

– Благодарю, для начала попробую всё же завернуть на Ильинскую, – отозвался Титов, припоминая расположение этой улицы. Выходило опять же сравнительно недалеко от Департамента, в той же части города.

Когда мужчины с носилками и Аэлита подошли к машинам, Храбров обнаружился уже здесь. У его ног рвался с поводка небольшой рыжий кобелёк – дворняга с отметившимся в родословной спаниелем. Кудлатый, взъерошенный, он радостно улыбался во всю пасть, вывалив розовый язык и шумно дыша, и столь отчаянно мотал хвостом, что его заносило.

Пока мужчины грузили тело, Брамс радостно бросилась знакомиться с псом – животных вѣщевичка очень любила. Довольны в итоге оказались почти все: и Аэлита, со смехом треплющая вислые собачьи уши и чешущая жёсткую шерсть, и пёс со звучным именем Штык, вдохновенно вылизавший девушке лицо и руки, и даже гордый своей полезностью Храбров, кажется, принимавший восторженные девичьи восклицания «Ай, какой ты красивый!» и «Ой, какой умный!» на свой счёт.

Даже Титов первое время радовался, наблюдая за этой вознёй: искренне смеющаяся, совершенно счастливая Аэлита была невозможно хороша и вызывала невольную улыбку своим детским восторгом. Но его радость кончилась в тот момент, когда Брамс распрямилась, чтобы вместе с городовым и освободившимся поручиком проследовать вдоль берега: борта и длинные девушке рукава белого кителя пестрели клоками рыжей шерсти и были щедро вымазаны грязью с собачьих лап и даже, кажется, слюной.

От замечаний по поводу подобного пренебрежения Натан удержался одной только силой привычки: не приучен он был ругаться при женщинах, даже столь безалаберных.

– Куда теперь, вашбродь? – бодро осведомился Храбров.

– Пойдём вон туда, к берегу, – Титов махнул свободной рукой вверх по течению притока; в другой он сжимал оторванную от подола покойницы тряпицу, в которой была завёрнута свеча и срезанная с рук бечёвка – самая сухая часть утопленницы. – Пройдём от моста до мыса вдоль реки, может, и унюхаем что?

– А что только от моста? – удивился городовой.

– Столкнули бы тело раньше – его бы или раньше прибило, или вовсе унесло, – пояснил поручик и протянул городовому тряпицу: – Вот, держите. Ваш пёс – вам и карты в руки.

Ефрейтор взбодрился, даже как будто подтянулся и помолодел. Спустил Штыка с поводка, и, пока осторожно разматывал тряпицу, пёс успел по нескольку раз обежать людей, обнюхать их ботинки и пару раз задрать лапу на окрестные кусты.

– Штык, нюхай! Штык, ищи!

Пёс старательно обнюхал лежащие на платке предметы, поначалу ткнулся в ноги Титову, чей запах тоже был на вещах, а после помчался вперёд.

Люди шли без особой спешки, а Штык носился вокруг, то замирая и принюхиваясь, то – вновь срываясь скачками. Он, кажется, вообще не умел ходить – либо стоял, либо бежал. Если бы не китель, Натан может и теплее отнёсся бы к кобелю, собак – таких вот рабочих, умных, не чета комнатным подушкам, – он весьма уважал. Однако с ходу простить рыжему испорченную вещь не мог и потому только терпел его присутствие в силу необходимости.

– Аэлита Львовна, что там по вашей части? То же, что и в прошлый раз? – полюбопытствовал поручик.

– Не совсем, – задумчиво проговорила она. – То есть умбру, видимо, похожим образом стёрли, но её всё-таки чуть больше, чем в первом случае. Как будто её стёрли, но тело столкнули в воду не сразу. Или, может быть, сразу, но рядом с ним какое-то время находилось что-то ещё.

– А что именно, не можете предположить? Хотя бы примерно?

– Нет, боюсь, это вряд ли – слишком незначительная тень, да и величины такие, которые могла бы тысяча вѣщей оставить, – проговорила вѣщевичка, задумчиво качнув головой. Потом нахмурилась и добавила: – Правда, есть смутное ощущение, будто имеется в этих цифрах нечто закономерное и знакомое, чего я никак понять не могу. Но я подумаю, может быть вспомню, если мне не чудится.

Разговор прервал громкий, неожиданно басовитый лай Штыка, и Храбров, а следом за ним и сыскари, заторопились к псу. Тот приплясывал от нетерпения на месте у кромки топкой части, а увидев хозяина, припустил дальше по следу. Увы, недалеко: собака довела людей до дороги чуть ниже того съезда, которым пользовались сыскари и сейчас, и в прошлый раз, и там жалобно заскулила, суетливо бегая туда-сюда.

По всему выходило, тело привезли в экипаже или, скорее, на автомобиле, после – оттащили к воде и там столкнули, буквально на десяток саженей выше по течению того места, где его нашли рыбаки. Преступник оказался исключительно аккуратным типом – нигде вдоль своего пути не оставил ни единого пригодного отпечатка ноги. Шёл сперва по щебёнке, которой здесь было полно, потом по траве, а потом началась вода и отпечатков не осталось тем более. Ни о чём не говорящие части следов, несколько обломанных веток, комья грязи – вот и весь улов. Однако Натан всё же попросил свою спутницу измерить умбру нескольких отпечатков, просто для очистки совести, и результат получил весьма предсказуемый: это были непромокаемые сапоги настолько обыкновенные, что даже тошно.

– Спасибо большое, вы меня буквально спасли! Куда теперь? – бодро поинтересовалась Аэлита, возвращая поручику китель и усаживаясь в машину.

– В Федорку, – попросил Натан шофёра несколько мгновений спустя, которые потратил на то, чтобы обойти машину и сесть с противоположной стороны. А после уже обратился к Брамс: – У меня к вам очень большая и серьёзная просьба. Постарайтесь, пожалуйста, поскорее закончить свои расчёты. Сами видите, в каких мы обстоятельствах. Я боюсь, двумя смертями дело не ограничится, а у нас слишком мало информации и никаких внятных подозрений. Обещаю, я непременно буду держать вас в курсе, могу даже заглянуть вечером в институт и рассказать, если вдруг сумею хоть что-то выяснить. Честное слово, ничего интересного на сегодня в планах у меня нет!

– А что есть? – подозрительно уточнила Брамс.

– Телеграф, психиатр и Университет: хочу всё же поговорить с историками и выяснить, не являются ли вот такие своеобразные похороны каким-нибудь ритуалом. А там, глядишь, судебные закончат свою работу и у нас появятся хоть какие-то сведения о второй покойнице, – честно ответил Титов, мысленно молясь, чтобы Аэлита не поинтересовалась, зачем ему понадобился телеграф. Интуиция подсказывала мужчине, что вѣщевичка не одобрит визита к язычникам без неё, а ссориться с девушкой не хотелось. Даже несмотря на испорченный китель.

– Ну ладно, – нехотя согласилась Аэлита. – Только не вечером, приезжайте в обед, не то я совершенно изведусь от любопытства, хорошо?

– Договорились, – с облегчением ответил Натан, с иронией, но очень кстати вспомнив просьбу Брамс-старшей о наблюдении за регулярным питанием её дочери. И забытые на сиденье пирожки сейчас пришлись очень кстати.

– На телеграф? – понимающе спросил шофёр, когда Брамс выпорхнула из машины и легко взбежала по лестнице, бесцеремонно размахивая небольшим саквояжем с ценными приборами. Растрёпанная рыжая коса, наскоро заплетённая девушкой вместо привычного пучка на затылке, кокетливо помахивала белой ленточкой и заставляла думать про лисий хвост.

– Да, но сначала на Полевую, не ходить же весь день в таком виде, – вздохнул Натан, мрачно разглядывая пятна на кителе.

Шофёр встретил заявление сыскаря смехом. Он-то был чужд подобных проблем, ему уставом полагался немаркий серо-коричневый комбинезон – не столь нарядный, как полицейский китель, но зато исключительно удобный. Особенно для человека, вынужденного регулярно не только крутить баранку, но и копаться в нутре подшефного автомобиля.

Глава 8. Заговор

За время пути и переодевания – благо у предусмотрительного Титова имелся запасной китель, – поручик обдумал свои планы на день и внёс в них некоторые изменения. Он решил, что не имеет смысла разговаривать с психиатром как минимум до получения подробностей от судебных медиков. На основании чего мозгоправам делать выводы-то? Пока Титов мог предъявить только собственные страхи. Это, наверное, тоже было показательно и могло заинтересовать специалистов, но Натан по понятным причинам желал бы подобного интереса избежать.

Мысль о маньяке… Нет, не пугала, но очень беспокоила. В полицейском училище, конечно, освещался и этот вопрос, Титов прекрасно помнил примеры из истории и всё то, о чём говорил преподаватель. Вот только этим курсом его знакомство с вопросом и ограничивалось, поручику ни разу в жизни не доводилось иметь дела с настоящими серийными убийцами, и он бы предпочёл избегать подобной практики впредь. Не хотелось начинать службу на новом месте с такого вот безобразия, которое, вполне вероятно, закончится провалом: свои силы Натан оценивал здраво. Основная надежда у него оставалась на Аэлиту и список профессора Иванова, а если и с этим ничего не получится…

В общем, мысли о маньяке Титов решительно от себя гнал, стараясь не пороть горячку и не делать поспешных выводов.

Визит на телеграф много времени не занял, и в Киевский Университет отправилась телеграмма с просьбой подтвердить или опровергнуть существование историка Данилы Рогова, а если сведения о таковом имеются, сообщить, куда он делся, воздушной почтой отправив следом всю доступную информацию.

А вот по Университету, к этому моменту уже проснувшемуся и начавшему занятия, пришлось побегать. Начать с того, что одним корпусом он не ограничился, и Титов, конечно, первым делом прибыл не туда, и выяснилось это спустя добрых полчаса блужданий по коридорам и переходам весьма запутанного здания. Потом была поездка через весь город на окраину, где для Университета совсем недавно возвели несколько корпусов, включая общежитие, и ещё больше часа блужданий по переходам, лестницам и кабинетам среди растерянно пожимающих плечами людей, не способных точно ответить на вопрос, где всё же находится исторический факультет.

В процессе блуждания Титов даже сделал небольшое открытие: оказалось, что Федорка тоже является частью Университета, несмотря на своё, отдельное название. В одном из зданий имелось развесистое генеалогическое древо этого уважаемого учреждения, и Институт небесной механики висел на одной из его ветвей.

Поиски в конце концов увенчались успехом, и Титов обнаружил не только нужный факультет, но, после непродолжительных расспросов, и человека, способного ответить ему наиболее полно. Вот только занятий у того сегодня не предполагалось, и побеспокоить профессора Введенского предстояло дома. Если деятельный преподаватель, конечно, никуда не ушёл, а он очень любил прогулки по городу.

К разочарованию Титова, жил Ипполит Степанович на Преображенской, у самой стрелки. И – снова поездка через весь город, который уже начал казаться поручику родным и отлично знакомым. Натан искренне радовался, что утром всё же взял автомобиль, и сочувствовал незнакомому пока историку, которому приходится проделывать этот путь каждый день по два раза. А ещё с иронией думал, что знакомство его с городом начинается весьма своеобразно, с научных умов и прочих представителей общества, обыкновенно избегающих внимания полиции. Один только список подозреваемых из самых опытных и профессиональных вѣщевиков города чего стоил!

Натану повезло: Введенский никуда в первой половине дня не собирался. Сидел на веранде небольшого деревянного домика, хрестоматийно пил чай из самовара в обществе, очевидно, своей супруги и был настолько похож на тот образ, который возникает в сознании любого далёкого от науки человека при слове «профессор», что Титов в первый момент даже растерялся.

Лет шестидесяти на вид, с аккуратной седой бородкой клинышком, в изящных дорогих очках, он даже в домашнем выглядел настолько солидно и представительно, что хоть теперь за кафедру. Да и «домашнее» у Введенского было словно с картины: туфли, брюки со стрелками, светлая рубашка с жилетом и стёганый атласный шлафрок. Супруга профессора была ему под стать: ухоженная, даже сейчас ещё красивая женщина с толстой полуседой косой, уложенной вокруг головы, и узорчатым платком на плечах.

Натан мысленно перекрестился, что китель на нём чистый и выглаженный и что, переодеваясь, он заодно почистил сапоги: являться в такие гости в затрапезном виде значило бы уронить честь не только собственного мундира, но и всей городской полиции заодно.

– Доброе утро, – проговорил поручик, поднимаясь на веранду и снимая фуражку. – Профессор Введенский?

– Он самый, – кивнул тот, вставая гостю навстречу. – С кем имею честь?

– Натан Ильич Титов, уголовный сыск, – склонил голову сыскарь, пожимая сухую и твёрдую, как щепка, ладонь профессора.

– Это, однако, номер. Чем меня угораздило привлечь внимание доблестной городской полиции? – несколько растерялся Введенский.

– Ничего такого, не беспокойтесь. Я к вам хоть и по долгу службы, но исключительно по вопросу ваших научных интересов, за консультацией.

– Ах вот оно что! – ещё сильнее изумился профессор, но жестом предложил поручику присесть. – Наталья Аркадьевна, будьте любезны, ещё одну чашку. Внимательно слушаю вас, господин полицейский. Признаться, я обескуражен и смятен: что же такое стряслось в уголовной полиции, что понадобился историк древнего мира? Расследуете убийство императора Рима?

– Увы, нет, – качнул головой Титов. – Вполне современное событие, которое, боюсь, может оказаться не последним. И консультация требуется не столько по истории, сколько по вашему факультативному профилю. В Университете сказали, что вы также увлекаетесь историей религий и примитивных верований, так?

– Совершенно заинтригован. Выкладывайте! – Введенский сделался похожим на взявшую след гончую: весь подобрался, подтянулся, подался вперёд, впившись взглядом в поручика.

Натан постарался изложить обстоятельства как можно точнее, не упустив ни единой детали, не зная, что может иметь значение, а что – нет. Профессор слушал очень внимательно, задавал уточняющие вопросы довольно странного содержания: какая была свеча, какая бечёвка, из чего венок и какого дерева горбыль использовался для плотика. И по мере повествования делался всё более задумчивым, рассеянным и хмурым.

– Совершеннейшая чушь, – растерянно подытожил он рассказ Титова.

– В каком смысле? – уточнил тот.

– В прямом. Это не подходит ни под один известный мне ритуал, да это вообще ни на что не похоже!

– То есть всё-таки не язычники? Простите моё дилетантство, но её наряд очень напоминает всевозможные народные игрища на Ивана-Купалу, – поделился сомнениями Натан.

– Нет, ну что вы? Купала – это праздник жизни, а не похоронный обряд. Да, бывали случаи принесения жертвы и в купальскую ночь. Но вся суть жертвенного языческого ритуала именно в том, чтобы отдать жизнь определённому божеству или стихии. Если воде, то её топили, если сжигали – то живьём, если резали – то на алтаре и, опять же, живую. А здесь имеется странное смешение жертвы, если мы говорим об утоплении, и вычурного похоронного обряда. На первый взгляд, еловый венок вполне уместен, ель всегда связывали со смертью и дорогой в потусторонний, загробный мир. Но церковная свеча, верёвка на руках, вот этот, простите, мухлёж с привязанными грузиками, чтобы тело не утопло… Да ещё вы говорите, что покойницу вновь прибило к берегу почти сразу, а это дикость для ритуала, самый дурной знак, какой можно представить.

– И что из этого следует? – уточнил Натан, потому что профессор замолк, задумчиво поглаживая бородку.

– Я готов поручиться, что это не последователи некоего древнего культа, вроде вот тех язычников, что поселились на Песчаном.

– А вы у них бывали? – растерялся Титов.

– Ну разумеется, я не мог пропустить такого необычного соседства! – возмутился Введенский. – Они весьма подкованы в ритуальных традициях, эти язычники. Не всё, конечно, используют, но подобное вот сочинить – вряд ли.

– Так может, намеренно, чтобы запутать следствие?

– А почему это, простите, должны делать именно язычники? – с иронией поинтересовался профессор. – Видите ли, какая штука, Натан Ильич. Человеку, привыкшему делать некое дело правильно, очень сложно переломить себя и заставить совершить те нелепые ошибки, которые обыкновенно допускает новичок. Вот скажите, вы бы могли ехать в седле с заметно разными стременами? Или… Хм. Я, признаться, не силён в особенностях полицейского ремесла и не могу подобрать достаточно верную аналогию…

– Не трудитесь, я примерно понял, о чём вы. Имеете в виду, что ошибки выдают дилетанта, человека, нахватавшегося по верхам и что-то представляющего о вопросе, но никогда не заглядывающего глубоко. А профессионал, намеренно допуская ошибку, обычно делает это куда более нарочито.

– Да, суть вы ухватили. Или нарочито, или, напротив, в тех деталях, которые может знать только мастер. А здесь мы имеем дело скорее со стилизацией и вольной интерпретацией. Некто пожелал создать свой ритуал, основываясь на довольно обширных, но поверхностных знаниях об обычаях наших далёких предков. С какой целью – этого я уже сказать не могу. С равным успехом тот, кто это сделал, может действительно верить в какую-то свою цель мистического характера или пытаться водить ваше ведомство за нос.

С Введенским Натан распрощался через четверть часа, тепло и к взаимному удовольствию, снабжённый ещё некоторой пищей для размышлений и на шаг приблизившийся к убеждённости в деятельности маньяка. По его мнению, нормальный человек, далёкий от всей этой чертовщины и прагматичный, каковым должен являться опытный вѣщевик, для запутывания следствия предпочёл бы другие способы. Иначе устроено воображение этих людей, а здесь… Как мудро заметила Элеонора, больше похоже на порождение какого-нибудь декадента или ещё какого экзальтированного непризнанного художника.

От профессора Титов вновь отправился через весь город, на родную уже Полевую, где неподалёку от Департамента располагалась Земская больница и главный городской морг, он же заодно судебный. С момента обнаружения тела прошло почти пять часов, и Натан надеялся, что Филиппов уже закончил вскрытие.

Как и подавляющее большинство обывателей, поручик не любил морги и больницы, но последние всё же сильнее: сказывалась личная биография, а именно долгое лечение после ранения, оборвавшего его военную карьеру. А морги… «пациентам» уже без разницы, с посетителями тоже, в общем, всё ясно. Конечно, человеческие останки порой выглядели исключительно мерзко, но поручика же никто не заставлял в них копаться.

В прошлый визит Натан просто забрал в приёмном покое уже готовые документы, а сейчас отчёт ещё не был готов. Дежурный санитар развёл руками и предложил полицейскому лично расспросить Филиппова, который находился сейчас в прозекторской, и даже объяснил, как туда пройти через пустые, гулкие, запутанные подвальные коридоры. И поручик – где по указаниям, где наитием, где наобум, – через четверть часа всё же нашёл нужное помещение.

В холодной царила совершенно особенная, незабываемая и неповторимая смесь запахов – резкий дух хлорки, которой мыли полы, и других химических препаратов, металла прозекторского стола, застоявшейся мёртвой крови и лёгкий, навязчивый и неистребимый, тошнотворный, сладковатый привкус гниения.

Титов был не особенно ретивым верующим и не мог точно сказать, что ждёт живую душу после смерти, но в его представлениях, сформированных отчасти полицейской службой, загробный мир должен был иметь именно такой запах. Во всяком случае, его преддверие.

– А, Натан Ильич, проходите, – заметил Филиппов посетителя. – Руки, уж извините, не подаю, но для вашего же душевного спокойствия. С телом я как раз только закончил и имею кое-что сказать, – сообщил он, отмывая руки в жестяной раковине, расположенной в изголовье прозекторского стола. На том лежало покрытое серо-жёлтым от постоянных стирок полотнищем тело, а на патологоанатоме поверх халата того же цвета был нацеплен фартук из толстой грубой кожи, неотличимый от мясницкого.

– Слушаю внимательно. Ещё одна проститутка?

– Определённо нет, – качнул головой медик.

– Её не опознали? – понимающе уточнил Титов.

– Не опознали, но дело не в этом. Она чисто физически, если угодно – нравственно даже, не могла быть проституткой. При жизни это была невинная девушка. Судя по её рукам, я бы предположил, что швея или вышивальщица, очень специфические мозоли на пальцах. Она не так ухожена, как предыдущая жертва, но явно была достаточно чистоплотной особой и точно не нищенствовала: нормально питалась и мылась. В общем, обыкновенная горожанка без особенных трагедий в жизни, если не считать прискорбного финала.

– Насколько именно прискорбного? И как сильно он отличается от финала Аглаи Наваловой?

– Я бы сказал, что всё в духе образа жизни, – задумчиво проговорил Филиппов. – Навалову утопили, вероятно, в ванне, причём сделал это знакомый ей человек. Неизвестную ударили сзади по голове и лишь после этого утопили в реке. Последнее, впрочем, к её же счастью.

– В каком смысле? – озадачился Натан.

– Удар был очень сильный, – пояснил патологоанатом. – Достаточно небольшим тупым предметом, может быть ломиком или гаечным ключом. Она и без утопления, наверное, долго не прожила бы и вряд ли пришла в сознание, а если бы даже очнулась и выжила, это была бы исключительно печальная жизнь, такие удары никогда не проходят бесследно. Осталась бы дурочкой, или мучилась головными болями, или не могла бы сама за собой ухаживать – тут я не возьмусь дать точный прогноз. Говорю же, голова – предмет тёмный.

– И когда примерно всё это случилось?

– Смерть – где-то с девяти до полуночи, точнее не назову, – охотно ответил Филиппов, аккуратно снимая фартук. – А сколько она до этого была без сознания – увы, сказать не могу. Рана долго мокла, разобрать что-то невозможно.

– Ясно, спасибо. А фотографии и портрет уже есть? – пробормотал Натан.

– Фотограф был, когда он проявит и всё приготовит – не знаю. Художник тоже был, сделал несколько набросков, вон там, на полке возьмите. И удачи в поисках.

– Спасибо, – кивнул Титов, забрал бумаги и распрощался.

Практика подобных художников появилась давно, ещё до изобретения фотографии, и пока не спешила сдавать позиции достижениям прогресса. Фотокарточки, конечно, были куда точнее, в дело подшивались именно они, но для установления личности жертвы, для расспросов и прочих подобных действий использовали портреты. Смерть слишком сильно меняет лица, и не всякий сумеет опознать мертвеца по фотокарточке, даже если это будет его хороший знакомый. А ведь есть ещё люди впечатлительные, чаще всего барышни, которых вид покойников повергает в панику, истерику и другие проявления темперамента, не располагающие к общению. То ли дело портрет, на котором изображено вполне живое лицо!

С утра погода потихоньку портилась, небо хмурилось в унисон настроению Титова, а теперь вовсе заморосил мелкий дождь. В морг Натан попал через его основной подъезд, куда привозили тела, а сейчас выбрался через другой выход, расположенный ниже уровня дороги, поднялся по вытертой каменной лестнице, укрытой козырьком, и там задержался, с наслаждением вдыхая свежий сырой воздух, пахнущий мелким дождём – после морга тот казался особенно вкусным.

Вышел поручик в глубокой задумчивости. Пока не имелось никакой возможности объяснить новую жертву и связать с Наваловой, кроме чисто внешнего сходства. Исключать знакомство двух женщин пока не стоило, всё же Аглая наверняка пользовалась услугами портних. Однако образ жизни их был настолько различен, что Титов затруднялся представить себе человека, которого эти две несчастных могли бы одинаково сильно обидеть.

Автомобиль Натан отпустил возле больницы: у шофёра оканчивалось его дежурство и нужно было возвращаться, а сам поручик, в расчёте на результат посещения морга, намеревался зайти после в Департамент. Расстояние здесь было небольшое, и Титов в охотку преодолел его пешком. Мелкая серая морось его не тревожила, даже напротив, заметно освежала.

Однако до двадцать третьей комнаты Натан не дошёл. В здание он попал через главный подъезд, и там дежурный сообщил ему об интересе Чиркова, так что поручику оставалось лишь послушно предстать пред грозные очи начальника. Что они именно грозные, Натан нимало не сомневался: он сам был крайне недоволен происходящим, так отчего бы полицмейстеру иметь иное мнение?

Чирков и в самом деле оказался не в духе. Сердился не сильно и вроде бы не на Натана, понимая, что за пару дней раскрыть такое преступление невозможно, но был недоволен, и недовольство это выражалось в ворчании. Ворчал Пётр Антонович со вкусом, пространно и обстоятельно, вспоминая буквально всю свершённую несправедливость с самого сотворения мира, и уже через минуту Титов против воли перестал его слушать, вместо того украдкой разглядывая персидский ковёр на стене, а вернее, тех творений рук человеческих, что тускло и хищно блестели на его зелёно-коричневом поле.

В центре – главная гордость хозяина, подлинный римский копис в превосходном состоянии, хоть сейчас в бой. Справа ближайший его родственник, турецкий ятаган, следом – турецкая же сабля, не столь древняя, но из дамасской стали удивительного качества. Турчанка с явным удовольствием демонстрировала превосходный клинок всем желающим: ножны висели рядом, да оно и понятно, как можно прятать такую красоту!

Следом за ближневосточными гостями, рядком от большего к меньшему, расположились пришельцы с востока дальнего – тати, катана, вакидзаси и кинжал-танто. Причём если три из них имели вид скорее декоративных игрушек – с резными рукоятками, в великолепных ножнах, – то меньший из мечей, судя по виду, являлся именно боевым оружием. Обтянутая грубой, лоснящейся кожей рукоять, чуть потёртые ножны… Откуда взялась эта ценность, хозяин кабинета никому не рассказывал, но те, кто знал его достаточно долго, точно помнили, что вакидзаси висел тут всегда.

По другую сторону от кописа располагались клинки уже куда более привычного вида: несколько кавказских кинжалов разных форм и размеров, прочно вошедших в обиход и до сих пор востребованных в роли дуэльного оружия, и две шашки – одна казачья, вычурная и явно дарёная, а другая драгунская, глядящаяся рядом с богато украшенными соседями бедной родственницей. Ножны явно чинёные, рукоять заметно засалена; но прочие были лишь произведениями искусства, а эта – оружием, воспоминанием о бравой юности. И её историю, в отличие от биографии редкого японского гостя, хозяин с удовольствием рассказывал каждому желающему.

Натан любил оружие. Без шашки у бедра – вот почти ровно такой же, как висела на ковре, – первые годы в полиции Титов чувствовал себя словно голым, и хотя за минувшее время пообвыкся в компании одного только нагана, но всё равно скучал. Будучи человеком решительным, от рождения воспитанным отцом на мысли о том, что мужчина должен отвечать за свои слова и поступки и быть готов с оружием в руках защищать честь и жизнь свою, своей семьи и своего отечества, он с куда большей приязнью относился к доброй стали шашки или кинжала, чем к огнестрельному оружию. Последнее считал лицемерным и подлым, хотя и не отрицал его удобство, и владел им в полной мере, поскольку был человеком ещё и разумным, и понимал, что броситься на танк с шашкой, конечно, очень смело, но равно и безнадёжно, причём не только для самого солдата, но, главное, для тех, кто за его спиной, о ком он должен думать вперёд всего.

Смерть на войне никогда не виделась Титову трагедией, потому что казалась естественной, верной. Что может быть правильней для офицера, нежели погибнуть, исполняя свой долг? Поэтому об отце, чью жизнь забрала Великая война, он хоть и грустил, но сдержанно и светло: понимал, что тот иначе не мог, и сейчас – там, где он находится после смерти, – подполковник Илья Титов пребывал в покое и мире.

А вот такой смерти, какую приняли две совершенно разных женщины в последние несколько дней, Натан не принимал. Неправильно это было, гадко, и, наверное, именно подобные чувства позволили молодому корнету, не мыслившему себя вне армии, после тяжёлого ранения смириться с тем, что офицерской карьеры ему не видать, и прижиться на полицейской службе.

– …Любезный Натан Ильич, я надеюсь, мы с вами друг друга вполне поняли, да? – подытожил свою ворчливую речь Чирков.

– Разумеется, Пётр Антонович. Будет исполнено в кратчайшие сроки, – своевременно очнулся от созерцания Титов.

– Ну и хорошо. Я на вас рассчитываю! – кивнул полицмейстер, задумчиво пожевал губами, побарабанил пальцами по столу, а потом осведомился совсем другим тоном, уже гораздо теплее: – Как там Алечка?

– Простите, не понял вопроса, – растерялся поручик. – Что значит – «как»?

– Как показывает себя в работе, не тяжело ли ей?

– Как следователь она, конечно, не очень, – осторожно подбирая слова, ответил Натан. – Но ей явно очень интересно, и как вѣщевичка она показывает себя безукоризненно, никогда прежде мне не доводилось работать с такими специалистами. Да и в остальном, не считая её… особенностей, Аэлита Львовна – весьма серьёзная, умная и достаточно бесстрашная девушка. К знаниям тянется, трупов опять же не боится.

– Трупов?! – охнул Чирков, даже приподнялся на месте. – Каких трупов?!

– Тех самых, – совершенно обескураженный реакцией полицмейстера, ответил Натан. – Утопленниц, о которых мы только что разговаривали.

– Вы её что – к трупам потащили?! – возмутился хозяин кабинета, а у Титова вновь возникло то странное чувство, словно окружающий мир располагается где-то в стороне, поодаль, и с ним происходят странные, непонятные и незнакомые поручику метаморфозы. В прошлый раз ощущения эти были связаны с некими мистическими проявлениями и странными снами, а сегодня вот Натану было дико и странно смотреть на вроде бы обыкновенного, знакомого человека.

– А что я, простите, должен был делать с полицейским экспертом-вѣщевиком?! – нахмурился Титов.

– Но она же девушка! А вы – к трупам! – продолжил негодовать Чирков, но как-то неуверенно и неубедительно.

– Я вас положительно не понимаю, Пётр Антонович, – напряжённо проговорил поручик. – Третьего дня лично вы в этом самом кабинете рекомендовали мне её как прекрасного специалиста и уверяли, будто её женский пол не играет тут никакой роли. Что ж, я сейчас полностью согласен с этим утверждением, вѣщевик Брамс отменный, и голова у неё работает как надо. Может быть, полноценного следователя из неё не получится ввиду трудностей с общением, но я совершенно уверен, что, если ей поднабраться опыта и понимания, как вообще происходит расследование, из неё получится исключительно полезный в сыскном деле специалист. И что теперь не так? К слову, а почему Брамс до сих пор не привлекали к расследованиям, а нынче вдруг передумали?