Текст книги "Игра с Годуновым"

– И стенки войлочные? Как же держатся?

– Не знаю, я внутри не был. Мы с Никитой туда нашего дьяка сопровождали, один только раз нас туда пустили, их стерегут, чужому туда не попасть. Боярин Годунов велел стрелецким караулам день и ночь вокруг Крымского двора ходить. Ни они выйти не могут, ни к ним гость прийти. Одного лишь человека выпускают – да я тебе про то потом расскажу.

– И верблюды там есть?

– Да, батюшка, и кони, и дойные кобылы, и дойные верблюдицы, нас верблюжьим молоком угощали. Лошади, на которых они приехали, к морозу привычные, умеют траву из-под снега добывать. А еще привели дорогих лошадей, тех поставили в особом сарае, укрывают, теплой водой поят. А охотничьих псов они уже отправили к государю – думали, он на охоту выезжает.

Деревнин вздохнул. Очень ему хотелось, чтобы государь был такой, как полагается – и на охоту ездил, и вверху, в царицыных покоях, полдюжины детишек бегало.

– А что за псы? – спросил он.

– Редкой и дорогой породы – тайганы. Там, в степи, их самым знатным людям дарят. Такой тайган в одиночку может волка затравить, вынослив, умен. Да что толку…

Михайла тоже сильно огорчался, что государь каждую неделю выезжает на богомолье, а в лес с охотниками – никогда.

– Киргиз-кайсацкое посольство, значит… Так ведь их царевич сам с ними не поедет, на что ему степь? Тут-то он воевода! Сказывали, на пирах по левую руку государя сидит! – воскликнул Деревнин. – Хотя, может статься, царевич – предлог, а надобно им от нас нечто иное. И что, баб они с собой тоже привезли?

Михайла пожал широкими плечами.

– Без баб им по их вере, поди, нельзя. Уезжает человек чуть ли не на год – как ему без бабы? Он же привык, что у него много жен.

– Как бы узнать по тех баб? А? Сынок?

Сынок невольно рассмеялся.

– Да что тебе, батюшка, узкоглазую ордынку подавай? Чем тебе наши-то не угодили?

– А ты узнай. Окажи отцу такую милость, – тихо, но строго сказал Деревнин.

Глава 4. Названые братья

Деревнин сидел в теплой приказной избе и с помощью Мити сличал записи. Потом следовало их склеить в столбцы, а каждое место склейки заверить своей подписью; дело ответственное, не терпящее неряшества. Справа и слева шла обычная приказная жизнь – справа костерили на все лады дурака, который спьяну чуть не поджег собственный дом, слева сотский растолковывал подьячему подробности запутанного спора между владельцами двух дворов из той сотни, за которой он надзирал. Деревнин уже привык не обращать внимания на этот шум.

– Батюшка!..

Деревнин повернулся и увидел собственного сына. Увидел – и обрадовался.

Сынок редко жаловал к батюшке на Земский двор; обычно это было связано с прорехой в кошеле. Разумеется, батя не отказывал чадушку в скромном вспомоществовании. Единственный, чай!

– Сколько тебе?

– Батюшка, я по делу. Дело важное, отойдем-ка в сторонку.

Сын и выглядел, и говорил так, будто стряслось непоправимое несчастье.

– Митя, сверяй пока сам, – велел Деревнин, – да не склеивай, лишь складывай.

В Земском дворе были, понятное дело, закутки для таких бесед. Подьячий повел туда сына – и вдруг заметил, что за Михайлой идет его приятель Никита Вострый, тоже имеющий очень озадаченный вид, а за Никитой – человек нездешнего облика, степняк в белом войлочном колпаке.

Никиту Деревнин знал не первый год, но всякий раз, встречая, ощущал тревогу: что-то было в этом молодце непонятное. Ростом – вровень с сыном, но в кости тонок, лицом бледноват, и хотя черты точеные, как на иконе старого письма, а взгляд светлых глаз вовсе не иконописный. А сейчас – брови сошлись, уголок рта слева чуть подергивается; видать, молодец сильно обеспокоен.

Чутье у Деревнина за тридцать лет приказной службы выработалось – не приведи господь, обычному человеку с таким чутьем было бы просто страшно жить на белом свете. Он понял: стряслось что-то воистину опасное, причем опасное – для него самого, Ивана Андреевича Деревнина.

– Ну, говорите, – сказал он всем троим. Михайла с Никитой переглянулись.

– Говори ты, – сказал товарищу Никита. – Ты лучше знаешь, как у земцев полагается.

– Вот, батюшка, человек из киргиз-кайсацкого посольства, звать Бакиром. Его с семьей сюда привезли, чтобы оставить при Посольском приказе, а от нас человек поедет к Тауекель-хану – учить киргиз-кайсацкое наречие и особу государя при том дворе представлять. Бакиру же велено не только русскую грамоту освоить, но еще польскую и немецкую. Время такое – нельзя одним языком жить… Персидский и арабский он знает, но хану угодно, чтобы и другим языкам стал навычен – мало ли с кем придется дело иметь. Ему будут куплены книги в Немецкой слободе и у поляков, наши книги, с пустыми руками не отпустим.

– Понятно, – согласился Деревнин. Тревога крепла…

– Батюшка, ты желал знать, есть ли красивые девки на Крымском дворе.

– Уж и пошутить с тобой нельзя, – буркнул Деревнин.

– На Крымском дворе народу – под сотню, есть и бабы – трое, кажись, жен с собой прихватили, также девок для услуги. Красивые или нет – не знаю, но не дородные. Мы там один раз побывали, но было не до девок, хотя кое-кого приметили… И старых баб взяли – стряпух. И вот у них девка пропала. Никто ничего понять не мог – с вечера была, утром ее уж нет. Он так говорит.

Михайла указал на степняка.

– Айгуль, – сказал степняк Деревнину. – Пиши – Айгуль.

– Бакир уже по-нашему стал понимать, каждый день в приказ ездит. Новые слова учит. Писать ему трудно – у них-то справа налево крючки выводят, как татары. Так вот, батюшка, девка пропала бесследно. День – нет, другой – нет, третий… Как корова языком слизала! Стрельцов спрашивали – божатся, что никакие девки с Крымского двора не уходили.

Деревнин уже понял, о ком речь, но молчал. Божба стрельцов в этом случае ломаного гроша не стоила – всяких девок в жизни повидал подьячий, но такой, чтобы через двухсаженный забор перескочила и по воздуху улетела, не было.

– Они не знали, что нужно идти искать на Земский двор. Может, тело на съезжей лежит и никто не знает, чье оно, как на Москву попало, – добавил Никита. – У них, видать, с этим проще – вышел человек ночью в степь по нужде, пропал, стало, волки съели, и – как вы говорите, Бакир? Иншалла?

– Иншалла, – воздев руки к потолку, повторил степняк. – Так имам учил.

– И вот, батюшка, пошли мы втроем на Торг, – сказал Михайла. – Развеяться малость, пока на задах мозоли не выросли. Нас отпустили – надо ж Бакиру Москву показать. Ему тут целый год жить. А Бакир растолковал – хочет купить жене подарок. Руками показал – что носят на шее, в ушах, на пальцах. Очень жену, видать, любит.

Степняк понял, о чем речь, и заулыбался.

– Жена, – повторил он. – Жанаргуль. Сын один, сын два!

Отцовскую гордость Деревнин опознал бы и без перевода.

– Пошли мы в ряды – искать лавку, где все эти перстеньки и серьги продаются. Бакир, мы так поняли, хотел для жены такого, что не слишком богатые бабы на Москве носят. Денег-то у него немного. Лавку нашли, за прилавком приказчик, тот еще пройдоха. Стал он нам поочередно показывать свой товар да нахваливать. И вдруг достает перстенек с бирюзой… Бакир, жолдас, как ты перстень назвал? Кыс?

– Кыс тумсык! Нос птица!

– Ну, чем-то и впрямь на птичий клюв смахивало. Бакир что-то по-своему закричал, мы не поняли, схватил перстень. А приказчик так понял, что мы его товар берем и хорошо бы нам еще чего-нибудь навязать, раз мы не торгуемся. Достал нашейное украшение, тоже – не московского дела, запястье достал… Тут Бакир просто буйствовать начал. От ярости все русские слова позабыл, на приказчика с кулаками полез, оттащили…

– Мы поняли, что это украшения пропавшей с Крымского двора девки, – сказал Никита. – До правды не докопаешься, но та девка ему чуть ли не родня. Бакир, жолдас, Айгуль тебе кто? Айгуль? Сестра? Вот черт, знал же, как по-ихнему сестра…

Степняк взволнованно и быстро заговорил – понять было невозможно. Два слова смог опознать Деревнин – «Айгуль» и «Жанаргуль».

– Может, его жена девке родня и подарила ей украшения? – спросил он. – Потому он их помнит? Вы уж как-нибудь дознайтесь.

– Мы-то дознаемся, когда угомонится. А ты, Иван Андреевич, пошли в ту лавку земских ярыг, пусть бы привели приказчика, да прямо сейчас, пока не сбежал, Бакир ведь его крепко перепугал, – сказал Никита. Но сказал так, что более смахивало на приказание.

Самое скверное – Вострый был прав.

Положение было отвратительное. Отбрехаться, что-де потом пошлешь, нельзя – как бы Никитушка не донес, что подьячий Деревнин зря государево жалованье получает. С него станется…

– Я дам вам Тимошку Скоморохова да Ивашку Потеху, доведите их до той лавки, – Деревнин вышел из закутка. – Митя! Сбегай-ка на крыльцо, кликни Тимошку и Потеху, они там где-то непременно околачиваются, дармоеды. Чем по Торгу с дубинками ходить, за порядком глядеть, – так они тут языками чешут!

Подьячий уже догадался, что произошло. Мертвое тело обокрали, но кто? Воробей божился, что спустили с берега на лед, подальше от троп, которые народ зимой прокладывает по реке, и еще снегом присыпали. Потом был густой снегопад, и Деревнин надеялся, что до весны девку не сыщут. Так неужто сыскали?

Чутье подсказало – как только Михайла с Никитой и степняк уйдут с ярыжками брать того приказчика, тут же сбегать за Воробьем. Не Митю или Ефимку послать, а самому – чтоб уж наверняка, от Мити-то отбрешется – занят-де, великое дело, целый пятак в награду сулили!

Данилу Воробья найти было несложно – стоял на Ивановской площади и сговаривался с необъятной бабой о составлении жалобы: у бабы будущий зять все оттягивал венчание, пока не осталось всего ничего до Масленицы, а на Масленицу и в Великий пост не венчают. Зятек же, подлец, обрюхатил дочку, и получается позор на всю Москву, так что нужно просить на него, хоть до самого государя дойти, а лучше – до государыни.

– Ну-ка, отойдем, – строго сказал приказный подьячий площадному. – Вы с Архипкой куда тело подевали?

– Как велено – спустили на лед. Туда, где не ходят. И снегом припорошили. И свой след замели.

– Черт знает что… Сбудь с рук дуру и ступай ко мне в приказ немедля! Дельце-то оказалось непростое… Тело-то обворовали…

Сам ангел-хранитель, не иначе, подсказал Деревнину взять с собой Воробья.

По дороге площадной подьячий растолковал, где на реке спрятано тело, и дал примету – там, где берег полого опускается ко льду, вмерзли в лед две лодки рядышком, так от них в десяти шагах вверх по течению. Он также рассказал: Ульяна с Тимофеевной завернули тело в старую простыню, укутав с головой и обвязав веревкой, так что Архипка, впервые в жизни прикоснувшийся к покойнику и сперва сильно боявшийся, довольно быстро освоился, как будто всю жизнь трупы таскал.

Приказчика доставили, по дороге несколько намяв ему бока; ну так земские ярыжки иначе не умеют.

– Кто таков, имя, прозвание, у кого служишь? – спросил Деревнин, изготовившись записывать.

– Матюшка я, по прозванию Кроха…

– Похож! – фыркнул Никита. Кроха был ростом невелик, но изрядно брюхат.

– А служу в приказчиках у купца Олексея Меньшова-Попа… Прозвище у них – Поп, и батьку его Попом кликали…

– Михайла, где те украшения?

– Вот…

Михайла выложил на стол перед отцом перстень «птичий клюв», ожерелье с подвесками, серьги, серебряное запястье. Степняк стал тыкать в них пальцем, что-то пытаясь растолковать, и опять Деревнин разобрал лишь знакомые имена – «Жанаргуль» и «Айгуль».

Воробей, стоя в сторонке, вытянул шею, стараясь разглядеть, что такое лежит на столе. Деревнин несколько раз на него взглянул – Воробей, наконец поймав взгляд, еле заметно кивнул, но пока еще ничего не понимал, хотя все слышал.

– Как они к тебе попали?

– Женка одна принесла. Хотела на другое что выменять. Я ей дал серьги с финифтью. Она согласилась…

– Что за женка? Чья?

– А бес ее знает, чья! Прозвания не скажу, а только живет в Остожье, от моей кумы неподалеку. Потому лишь и дал ей серьги, что женка ведомая…

Воробей беззвучно ахнул и исчез.

Деревнин ахать не мог – это бы выдало его с головой. Он сумел сохранить неподвижное лицо. Метнув взор туда, где только что стоял Воробей, он убедился: тот все правильно понял и помчался спасать дуру-сестрицу. Следовало дать ему побольше времени. Дур Деревнин знал не первый день: Ульяна, вынужденная спасаться бегством, непременно потащит за собой всю свою тряпичную казну.

А если ее схватят, да она, спасая свою шкуру, расскажет, как снимала украшения с мертвого тела, да как мертвое тело попало к ней на двор… И помыслить жутко, что тогда будет!

Подьячий затеял долгие и нудные расспросы – бедный Кроха аж взмок, припоминая, как была одета женка из Остожья, каким голосом говорила, как выбирала себе серьги. Никита Вострый злился, но ничего поделать не мог – не его приказ, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Наконец пришлось отправить Кроху с ярыжками, Тимошкой и Потехой, на поиски остоженской женки. В приказе остались Михайла, Никита и степняк Бакир.

Деревнин сильно беспокоился – как и куда спрячет впопыхах дуру-сестрицу Воробей да научит ли Аверьяна с Тимофеевной правильно отвечать на расспросы. Наука была невелика: ушла-де баба на богомолье, когда ждать – не сказала. А всяких богомолий на Москве и в окрестностях довольно; коли у Воробья хватит ума, там мог бы и припомнить, что сестра давно собиралась к Троице-Сергию.

Дуру Ульяну могут изловить: такое бывало, что баба, прячась от ярыжек Земского двора, недели полторы сидела смирно на чердаке у родни, а потом, соскучившись, убегала в церковь – встретиться с соседками, узнать новости; там ее и брали. Вся надежда теперь была на Воробья – сумеет ли отправить Ульяну за московские пределы…

Бакир пытался что-то объяснить Никите и Михайле, понять было невозможно, и они в конце концов увели его. А Деревнин, сперва вздохнув с облегчением, задумался: следовало готовиться к неприятностям. Можно и ждать их сложа руки, но лучше бы попытаться узнать, кто за бедной девкой гнался от самого Крымского двора и кто мог ее удавить. Там ордынцев – под сотню, но из сотни по меньшей мере десяток – бабы и девки, хотя Никита с Михайлой вряд ли знают точно. Эти удавить не могли, хотя… Хотя неведомый убийца сбегал на Крымский двор, запасся там мясом с отравой и вернулся, а пропитанием могла заведовать и крепкая баба. Деревнин видел, как его стряпуха Ненила вымешивает тесто – почище иного кожемяки, и ручищи у нее здоровенные, чем она втайне гордится.

Мысль найти убийцу Айгуль была, конечно же, прекрасна, но способа Деревнин пока не находил. А ведь только настоящий убийца мог бы снять с Деревнина и Воробья все подозрения – в том случае, ежели Ульяну изловят.

Что-то скверное случилось в ту ночь на Крымском дворе, и разведать бы – что?..

Ходу туда Деревнину не было – по той простой причине, что его не звали. Посольство не понимало, что такое Земский двор; видимо, степняки устанавливали справедливость попросту, без затей, по каким-то своим вековечным законам. А тащиться самому – опасно, потому что о хитросплетениях вокруг посольства знает только боярин Годунов… только Годунов?..

Подьячий чуть себя по лбу не шлепнул. Правду о событиях той ночи могли знать еще на одном дворе, который Годунов щедро пожаловал молодому воеводе по прозванию Ораз-Мухаммад. Киргиз-кайсаки, придя на Москву, наверняка первым делом посетили его – он знатного степного рода, пренебречь таким посещением нехорошо, и между степняками наверняка есть сношения. Но просто прийти к воеводе с глупыми вопросами – нелепо.

Мысль об Ораз-Мухаммаде потянула за собой другую – о его лучшем друге, князе Петре Урусове. Вот к этому Деревнин уже мог прийти – он летом оказал услугу князю.

Петр Арсланович Урусов был окрещен недавно, а до того был ногайским мурзой Ураком бин Джан-Арсланом. После склоки в ногайских ордах, в которой Деревнин ничего не понял, он попал в Москву в качестве заложника, но крещение способствовало его успехам, боярин Годунов приблизил его к государю и доверял ему настолько, что сделал кравчим на царском пиру.

В чужую душу не заглянешь, но то, что ногаец сильно привязался именно к Ораз-Мухаммаду, не пожелавшему сменить веру, уже о многом говорило.

Как-то конюхи Урусова вели дорогих лошадей, на них напали, молодцов поранили, коней угнали. Это были прекрасные персидские аргамаки, а для ордынца конь – сокровище. Беда случилась на Москве, кабы за пределами – с жалобой ногаец пошел бы в Разбойный приказ, а так – прислал человека на Земский двор.

Деревнин вспомнил кое-что полезное, взял домой короба со столбцами и всю ночь разматывал их и сматывал, ища сказку, отобранную то ли три, то ли четыре года назад у лихого человека, державшего целый притон для налетчиков. Лихой человек давно был на том свете, но в сказке сохранилось описание некой дороги по лесистой местности. Коли не знать, где и как она пересекается с тропами, коли не помнить верные приметы, раздвоенные стволы и ложбинку с еловым сухостоем, ввек не догадаешься о тайном укрытии налетчиков чуть ли не в трех шагах от Стромынки. Там и обнаружились аргамаки, обещанные какому-то богатому купчине в Нижнем Новгороде. Даже настоящего розыска не потребовалось. Князь в полном изумлении подарил перстень с руки и, встречая Деревнина в Кремле, всегда ему приветственно улыбался.

Подьячий сразу, как только смог, устремился в Постельный приказ с подношением – завернутой в бумажку полтиной. Этот приказ ведал охраной государевой особы, и люди знали все мелочи, все подробности жизни в царских палатах. Там он узнал, когда можно подстеречь у крыльца князя Урусова. Государь пиры устраивал редко, кравчий не был обременен службой, но посещал храмы Божьи одновременно с Федором Иоанновичем – старался быть на виду и часто сопровождал государя до его покоев. По зимнему времени царица Ирина, беспокоясь о здоровье супруга, уговорила его не выходить на двор, а стоять службы в одной из домовых церквей; и впрямь, не все ли равно, где молиться?

Деревнин вернулся в приказную избу, куда вскоре явились ярыжки и донесли: в точности двор, откуда женка, Кроха указать не смог, отыскали десятского, он сообразил, о ком речь. Но двор стоял пуст, в доме никого не нашли, даже дворового пса не было, хотя печь еще теплая. Деревнин понял: Воробей вывез сразу всех, но куда – оставалось лишь гадать.

Ждать Урусова пришлось довольно долго, давно уж стемнело, подьячий стал мерзнуть. Ждал он, разумеется, не у Красного крыльца, а у иного – он знал, куда входят и откуда выходят те, кто может войти в царевы палаты по-свойски. Вскоре присоединились люди с факелами, в которых он по разговорам опознал княжескую челядь. Они рассуждали, когда подогнать для князя возок. Это Деревнина удивило, но вскоре он понял: Урусов на охоте залетел с испугавшейся лошадью в бурелом, сверзился с ней вместе и повредил ногу.

Наконец ногайский князь появился. Он был в бобровой шубе, крытой зеленым бархатом, с драгоценными пуговицами сверху донизу, на русский лад. И он заметно прихрамывал – как только службу отстоял?

– Батюшка Петр Арсланович! – воскликнул Деревнин и устремился к нему, оттолкнув челядина.

– Ты, подьячий?

– Я, батюшка! Сделай такую божескую милость, выслушай!

Ногаец усмехнулся.

– Поезжай со мной, подьячий, по дороге все расскажешь. Я твой должник, всегда готов долг отдать.

Деревнин сопроводил князя до низенького возка, помог ему там устроиться поудобнее, сам залез следом.

– Батюшка Петр Арсланович, ты ведь, статочно, бываешь на Крымском дворе?

– Меня туда не пускают. Ты, подьячий, не разумеешь – боярин Годунов боится, как бы посольство не сговорилось с воеводой Ораз-Мухаммадом о побеге. А он мой друг. Так и его, и меня не пускают, а встречаться с Кул-Мухаммадом и его людьми можно будет лишь под надзором, после того, как посла примет государь. А на что тебе?

– У нас в приказе толкуют: люди видели тело девки, не по-здешнему одетой, статочно – с Крымского двора. А никто к нам не приходил, о пропавшей девке не говорил.

– Что ж те, кто видел, ее лежать оставили?

– Это беда наша, батюшка Петр Арсланович. Дураки-стрельцы, коли кого застанут возле тела, тут же орут: ты-де убийца! И волокут на Земский двор. Так что люди просто боятся. Знал бы ты, сколько покойников является по весне, как снег стает…

– Это скверно.

– Кабы девка здешняя – рано или поздно ее бы искать стали, к нам пришли, мы бы отвели на съезжую, где у нас покойники на любой вкус, мы бы и приметы записали. А она, по всему видать, с посольством приехала.

– Может, из Татарской слободы? Люди не видят разницы между татарской, ногайской и казахской девкой.

– Нет, князь-батюшка.

Деревнин рассказал, как Бакир опознал украшения.

– Мне бы хоть понять, что он такое наговорил! Молодцы из Посольского приказа кое-что уже по-киргизски разумеют, обещались…

– Эти – не киргизы, – перебил, нахмурившись, ногаец. – Не называй их так, обидишь. Они – сами по себе. Вышли из киргиз, это верно, только стали другим народом. Они – казахи. Эй!

Приоткрыв дверцу возка, он что-то крикнул на неведомом языке вознице и своим верховым.

– Стало быть, казахи, – согласился подьячий. Слово было незнакомое, ну да на Земском дворе и не такие слова порой услышишь и даже запишешь.

Возок свернул, еще раз свернул, остановился, возница что-то прокричал.

– Что, приехали? – спросил Деревнин. Он никогда не бывал в гостях у ногайского князя. И ему было страх как любопытно увидеть жилье, устроенное на чужеземный лад.

Возок развернулся, едва не опрокинувшись, вкатил в распахнувшиеся ворота и остановился. Верховые челядинцы, спешившись, помогли выбраться сперва Деревнину, потом своему князю. Деревнин огляделся – его привезли на Знаменку, которую недавно принялись обживать князья и бояре; тут стояли новехонькие терема, окруженные садами, деревца в которых еще не вошли в полный рост.

Но это не был двор ногайского князя. Петр Арсланович привез подьячего сразу к своему другу Ораз-Мухаммаду.

Там, где полагалось бы развести сад, стояли, соприкасаясь стенками, две белые юрты, одна побольше, другая поменьше, обе украшены узорчатыми полосами ткани. Большая была просторнее, чем иной храм на Москве. Было рядом и деревянное строение – как полагается, хоромы на подклетах из толстых бревен, с высоким крыльцом под резной кровлей, с маленькими нарядными окошками светлиц и горниц – кусочки слюды в узорных свинцовых переплетах. Неподалеку от них торчали из сугробов приземистые деревца с заснеженными ветками. Деревнин признал в них молодые яблоньки.

На белой стене большой юрты висел желтый череп – на конский не похож, на коровий тоже.

– Верблюжий, – объяснил князь.

– На что он тут?

– Злых духов отгонять. Даулет, скажи господину – я приехал, – велел ногаец парнишке, стоявшему со слюдяным фонарем у входа в юрту. – Идем, подьячий. Там все еще раз повторишь.

– Нельзя, – прошептал парнишка. – Не велел к себе пускать.

Петр Арсланович кивнул.

– Слышишь? – спросил он Деревнина.

– Слышу.

В юрте звучал напев, но на чем играли – Деревнин не понимал.

Ему доводилось смотреть игры скоморохов и слушать их напевы, но те были – веселые, бойкие. Особенно если под гудок выходили плясать девки. Тот, кто в юрте, играл на неком подобии гудка, так же под смычком дрожали струны, но в напеве было иное – человек жаловался и тосковал.

Отродясь Деревнин не искал смысла в скоморошьих дудках, гуслях, бубнах, гудках и трещотках! Он и не предполагал, что в звуках может таиться смысл. Было разве что понимание – нельзя девкам-плясицам без бубна и гуслей, никакой радости в их движениях тогда не будет. И петь, когда голос не поддерживается хоть какой жалейкой, тоже нелепо – разве что девицы, развлекаясь летом в садах, поют хором, но это – для собственного увеселения, а когда собирается посмотреть на скоморохов честной люд, дудки и гусли необходимы.

Церковное пение Деревнин даже пением не считал – молитвой, к которой каждый присоединяет свой голос так, как получится.

Подьячий не предполагал, что напев может быть сам по себе, без человеческого голоса и без пляски, и при этом сообщать душе нечто, вызывающее в ней отклик.

Ему представился простор до самого окоема, слабо заснеженный, истыканный сухими мертвыми стеблями то ли полыни, то ли чего иного, и – отчего-то ранним вечером, когда небо начинает темнеть. Представились невысокие холмы и черная вода еще не успевшего замерзнуть озерца. Тоскливое было зрелище, что и говорить, но Деревнин вдруг понял истинную природу тоски: тому, кто наигрывал этот напев, было тесно и в его юрте, и даже в самой Москве. Он хотел этого простора – унылого, безнадежного, но – своего.

– Что это? – спросил Деревнин ногайца.

– Кобыз.

Наступила тишина.

– Поди скажи ему – брат у входа, – велел Даулету Петр Арсланович. Парнишка прислушался, отворил дверь – Деревнин удивился тому, что она деревянная и украшенная тонкой резьбой, – и вошел в юрту.

Подьячему было страх как любопытно: что там внутри? Судя по тому, что над обеими юртами поднимались к небу дымки, имелся очаг. Но что, кроме него?

Ораз-Мухаммад в бешмете из тонкого сукна сидел на постели, а сама постель была собрана из каких-то тюфяков, довольно толстых. Между колен у него было зажато устройство для извлечения тоскливых звуков, округлое, с длинной, торчащей вверх ручкой и с двумя струнами. Левой рукой воевода опирался о ручку, в правой у него был смычок.

Убранство юрты без слов говорило: тут живет человек, склонный к военному делу. Три дорогих седла в ряд лежали на устилавшей весь пол кошме. Стены юрты покрывали ковры – статочно, персидские, на них висели сабли в ножнах, у одной рукоять была с орлиной головой, также узкие персидские ножи в ножнах, был и почти полный саадак – налуч для лука и колчан из бирюзовой кожи с гнездом стрел, самого же лука Деревнин не увидел.

На особом возвышении стояла большая лисья шапка с двумя свисающими хвостами.

Висели там также войлочные сумы для имущества, украшенные узорами из разноцветных кусочков войлока, а на кошме валялись подушки с такими же узорами, напоминавшими бараньи рога.

Посередке был сложенный из камней круглый очаг, дававший довольно света, дым уходил вверх, в нарочно сделанное отверстие. Поблизости от него стоял столик на коротких ножках.

– Салем, агасы, – сказал Петр Арсланович.

– Салем бердик… – рассеянно ответил молодой воевода.

– Я привел человека, который расскажет о странных делах на Крымском дворе, – перейдя на русскую речь, продолжал ногаец. Это было особой любезностью по отношению к подьячему, который знал, может, десятка полтора слов на языке ногайских татар, а на казахском – лишь два женских имени.

– Не говори мне о них! Я думал, они смогут предложить за меня достойный выкуп или других заложников! Но Тауекель-хан велел Кул-Мухаммаду не свободы моей добиваться, а чего-то иного. Думаешь, я этого не вижу? У него свои хитрости! Мои люди донесли – он даже не пытался встретиться с Годуновым! А я – я нужен, чтобы поспорить обо мне и согласиться на что-то взамен. Знаешь, как в степи режут барана, чтобы небо сжалилось и послало дождь? Этот баран – я.

– Кул-Мухаммад еще не был у государя и лишь после того будет принят у боярина Годунова. Ты слишком рано его винишь. Принимай гостя, брат, – сказал Петр Арсланович.

– Гостю я рад.

Ораз-Мухаммад встал, отложил свое устройство и снял с ковра широкий кожаный пояс, украшенный серебряными чеканными бляшками.

– Прими. Пусть никто не посмеет сказать, что гость ушел из моей юрты без подарка.

– Бери с поклоном, – подсказал ногаец. – Таков обычай.

Затем Ораз-Мухаммад сам помог Деревнину снять шубу. Подьячий даже растерялся от такого гостеприимства.

Его усадили на хозяйскую постель, ногаец сел на другое ложе, напротив, а Ораз-Мухаммад – на подушки, очень удобно подмостив их себе под спину и бока.

– Рассказывай, – велел он. – Если тебя привел Урак бин Джан-Арслан, да еще в такое время, то дело у тебя нешуточное… Даулет!

Парнишка заглянул в дверь.

– Даулет, ступай к Ази-ханум и проси сюда Кадыр-Али-бека.

– Наш бек опять расспрашивает ханум о давних делах? – осведомился ногаец.

– Она многое помнит. Мой народ еще не имеет монастырей, где ученые монахи ведут летописи, – сказал воевода Деревнину. – Но мы храним память о былых походах. История моего народа достойна того, чтобы ее записали. Этим занимается почтенный Кадыр-Али-бек. Сюда, в Москву, персидские купцы привозят ему исторические сочинения, и он оттуда извлекает то, что сказано о моем народе. Что же ты молчишь, мой гость?

– Прости, я ничего не знаю о твоем народе, – смутившись, ответил подьячий.

– Однажды узнаешь. Когда бек завершит свой труд, его переведут на многие языки – и на персидский, и на арабский. И на русский, иншалла. А теперь говори о своем деле.

И Деревнин рассказал о девке с Крымского двора, но не все: о том, как она ночевала в подклете у Воробья, умолчал. Рассказал он и о том, как Бакир опознал украшения.

– Ты знаешь, где лежит тело? – спросил воевода.

– Мне рассказали.

– Я дам тебе своих людей, привезешь его. Получишь хорошую награду. Плохо, что младшая сестра лежит в снегу, без похоронного обряда.

– Сестра? – удивился подьячий.

– Для мусульманина каждая женщина его веры – сестра, – объяснил Петр Арсланович.

Ногаец остался в юрте с другом, почти братом, а Деревнин в его возке и с четырьмя верховыми челядинцами отправился в Остожье, на речной берег. Он догадался, что Воробей и Архипка спустились к реке самым коротким путем, и легко сообразил, где искать две лодки.

Замерзшее тело с грехом пополам поместили в возок, да так, что для подьячего места уже не осталось, и он умостился рядом с кучером.

К его приезду в юрте уже хозяйничали две немолодые женщины, готовили угощение, а сам Ораз-Мухаммад по-хозяйски нарезал ломтями на деревянном блюде отваренное и копченое мясо. Деревнин догадался: конина! На постели, что напротив ложа воеводы, сидел старец – но старец, непохожий на обремененных чревом бояр либо купцов, которые к таким годам просто обязаны нажить дородство. Он легко поднялся, и Деревнин подивился тому, что мужчина в годах тонок и строен, как юноша, что его сухое лицо почти лишено морщин, а черные глаза сияют, как у молодого бойца. Лишь седая бородка выдавала возраст.

– Аллах благословил твой приход, гость, – сказал этот удивительный человек. – Нам найдется о чем потолковать. Ты ведь служил на Земском дворе, когда крымцы брали и жгли Москву? Ты ведь многое помнишь?

– Сперва мы угостим гостя, бек. Эй, женщины! – позвал Ораз-Мухаммад. – Не беспокойся, подьячий, никто не заставит тебя жевать конину. На дастархане будут блюда из баранины.

Другие женщины, помоложе, внесли другое большое деревянное блюдо с плоскими, наподобие блинов, кусками сваренного теста, поставили на кошму казанок с белесой горячей жидкостью. Ее запах был несколько необычен – мясной отвар, но что-то в него странное подмешано. Там же на подносе уже стояли белые расписные посудинки, вроде мисок, но иного вида, блюдо со стопкой круглых пряженых лепешек. Был также установлен на скатерти небольшой бурдюк.