Текст книги "Игра с Годуновым"

Одна из прислужниц ловко расставила посудинки. Деревнин даже залюбовался – хороша собой, косы черные, длинные, на голове маленькая круглая шапочка, как носят татарские девки. Он понял – впрямь татарочка, которая пошла в услужение к воеводе и женщинам его семьи; видать, кто-то из родни хорошо ее пристроил.

– Это для сорпа, – сказал ногайский князь. – У вас такое не едят, и с непривычки может не понравиться, но это вкусно. Когда наешься мясом, кесе горячего сорпа – прекрасное завершение пира, и потом никакой тяжести в брюхе.

– У нас и конину не едят, – осторожно намекнул подьячий. Он боялся, что варево – из конского мяса.

– А ты все же попробуй. Лошадь – животина чистая, мясо у нее полезное. Это не ваша свинья, которая ест что попало.

Деревнин понял: хоть ногайца и окрестили, а свинину есть он не стал и не станет.

Женщины красиво разложили на блюде поверх кусков теста нарезанное мясо.

– Тут только конина? – спросил Деревнин.

– Да. Смотри – вот это жал, пласт жирного мяса, что у коня под гривой, очень вкусно. Ты все же отведай. Бери ломоть куском лепешки. Если бы брат знал, что будет гость, велел бы женщинам приготовить айран. Но кумыс у нас есть, с него и начнем. Вот тут, в саба…

Ногаец указал на небольшой кожаный бурдючок.

– А было время, когда мы шили саба из двух конских шкур, – сказал Ораз-Мухаммад.

– Сейчас такой большой не нужен. Здесь у брата мало дойных кобылиц, – объяснил князь. – С ними управляются всего две женщины, хотя доить кобылицу нужно очень часто – это не корова, у нее маленькое вымя. Вот если бы брат вернулся домой…

– Да. Если бы я вернулся, то целый год жил бы в степи и кочевал вместе с аулом. Сидеть у костра с пастухами… Слушать, как играет и поет старый баксы… Думать о всесильном и справедливом Небе… А потом наступила бы весна…

Шевельнулась завеса, прикрывавшая проход между двумя юртами, и вошла женщина в вишневом бархатном кафтане, в хитро обмотанном вокруг головы белом убрусе, с накрученной поверх него очень длинной полосой узорной ткани, отчего женщина была как бы в дорогом венце.

Лет ей на вид Деревнин дал бы около шестидесяти. Лицо, широкое и довольно толстое, с обвисшими щеками, выдавало этот немалый возраст. К тому же эта женщина не раскрасила лицо, как делала любая русская горожанка ее лет, значит – не пыталась выглядеть моложе.

– Поклонись ей, это Ази-ханум, бабушка брата, – подсказал Петр Арсланович.

– Бабушка?

– Да, она попала в плен вместе с матерью и сестрами брата, со своими женщинами, и вместе с братом ее привезли сюда.

Подьячий встал и поклонился, женщина же быстро подошла и обняла его. Потом она заговорила.

– Апа Ази-ханум благодарит тебя за младшую сестру, – объяснил Ораз-Мухаммад. – Теперь мы ее похороним, как полагается. Прими наше угощение.

Деревнин выпил из дорогого кубка кумыс, оказавшийся своеобразным напитком, неуверенно захватил куском пряженой лепешки ломоть жала. Но было и впрямь вкусно.

Ели, пока деревянное блюдо не опустело. Потом Ази-ханум сама разлила по кесе горячий сорпа. Он пришелся подьячему по вкусу. После чего Деревнин ощутил огромное желание растянуться на кошме и в полном блаженстве задремать. Но Ораз-Мухаммад и ногаец не позволили. Они завели разговор о несчастной Айгуль.

– Может, силой взять хотели? – предположил Петр Арсланович.

Деревнин уже думал об этом.

– Нет, князь-батюшка. Вспомни – она полностью одета, и в шубе, и в сапогах. Кабы кто ночью хотел ее огулять, так пробрался бы в дом или где там она ночевала. Там бы она была раздета – и раздетая бы выскочила, да еще криком всех переполошила. А она, вишь, в таком виде, будто собралась среди ночи по морозцу бегать. Куда-то она ходила ночью, и там на нее напали, да не удержали.

– Куда же она могла ходить? С Крымского двора никого не выпускают, – сказал Ораз-Мухаммад. – Мои люди ходили смотреть – там днем и ночью ходят стрелецкие караулы.

– Стало, выпускают. Стрелец – тоже человек, за десять копеек не окажет услугу, а за полтину, статочно, может. И потом будет врать: я-де не я и лошадь не моя. Или же есть совсем тайная дырка в заборе, через которую можно лазить туда и обратно. А она, вишь, про ту дырку знала… – Подьячий задумался. – Вот только откуда? Кабы наша, здешняя, я бы сказал: выбегала ночью в сад, к калиточке, с молодцом словечком перемолвиться. А как у вас – я и не ведаю…

Ораз-Мухаммад перевел для бабушки, она усмехнулась и по-своему ответила.

– Точно так же девицы тайно к нашим молодцам бегают, пока не просватали и в чужой аул не увезли, так говорит Ази-ханум, – сказал Ораз-Мухаммад. – Кому-то, может, не понравилось. Кто-то ее хотел и разозлился.

– Это не ревность. Если мужчина, выследив девицу, нарочно возвращается чуть ли не за версту, чтобы взять отравленное мясо, то дело не в ревности…

Судили и рядили так и сяк, поминали всуе воровство и колдовство, но причина убийства оставалась загадочной.

– Как говорят русские, нет худа без добра. Если бы не смерть младшей сестры, ты бы не оказался здесь, Иван Андреевич, и мы бы не узнали, что есть человек, которого стрельцы выпускают с Крымского двора, – сказал Ораз-Мухаммад. – Я напишу письмо Кул-Мухаммаду, ты постарайся передать его через Бакира.

– Не знаю, увижу ли еще раз того Бакира.

– Постарайся. Я смогу отблагодарить.

В этом Деревнин не сомневался.

Ногаец в своем возке доставил его в Остожье и на прощание сказал:

– Теперь ты желанный гость в юрте брата. Но приезжать туда будешь со мной, в моем возке. Я чай, люди Годунова бродят вокруг двора и смотрят, не вышло бы сношений с посольством. Слыхал я кое-что в Кремле… Я брату о том не говорю, потому что может выбежать ночью с саблей. И заварится каша…

– Да уж, каша будет знатная, – согласился подьячий.

– И грамотка… Не думаешь ведь ты, что Бакира просто так выпускают с Крымского двора – чтобы приказные его по Торгу водили да московские диковины показывали? За ним присматривают, будь осторожен.

– Так… – пробормотал Деревнин. – Знаю я, кто присматривает.

– Славно. Кто?

– Никитка Вострый.

– Никитка Вострый, – повторил ногаец, запоминая.

Очень Деревнину не понравилось, как он это сказал. Князь – из ордынцев, ордынцы мстительны и жестоки, и крещение Ураку бин Джан-Арслану христианской обязанности прощать не добавило. К тому же – Деревнин точно этого не знал, но предположил, – ежели эти двое называют друг друга братьями, то один ради другого может и затравить, и убить врага, даже не поморщится, и менее всего станет думать при этом о законах Московского царства.

Возок укатил, а Деревнин стоял у ворот своего двора, мучительно размышляя: следовало или не следовало говорить о Востром? Если ногаец знает, что с Бакиром ходят два человека из Посольского приказа, то он и сам догадается, кто из двоих тайно доносит о будущем толмаче Тауекель-хана боярину Годунову или кому-то из его ближнего окружения. Он бы и без Деревнина проведал о Михайле с Никитой. Но не приведи господь ему заподозрить Михайлу!

Деревнин сказал чистую правду – Вострый из тех слуг, что охотно будут служить двум, а не то и трем господам. Однако он дружит с Михайлой, и как бы эта дружба не вышла сыну боком…

Так и не поняв, правильно ли поступил, Деревнин толкнул калитку. Залаяли дворовые псы. Он их окликнул, они узнали хозяйский голос и угомонились. Он взошел на крыльцо, отворил дверь. В сенях был мрак, но он наловчился раздеваться в потемках и вешать шубу с шапкой на колышки. Потом он вошел в горницу, и тут же навстречу выскочила Марья.

– Батька наш, ты вправду велел им тут быть?

– Кому – им?

– Так и думала, что брешут!

– Кто брешет?

– А ты взгляни! Мы с Ненилой их в подклет отправили. Ничего, не замерзнут! Светец с лучинами я им дала…

Уже предвидя неладное, Деревнин сбежал с крыльца и, завернув за угол сруба, распахнул дверь подклета. За ним примчалась Марья.

– Данило, да ты сбесился! – воскликнул подьячий.

Воробей, сидевший в подклете на лавке вместе с Ульяной, Аверьяном и Тимофеевной, вскочил.

– А куды мне было бечь?! Аверьян шагу ступить не может! Тимофеевна на аршин перед собой не видит!

– Ты меня погубить затеял?!

– А ты – меня? Кто мне велел девку приютить?!

– А кто велел твоей дуре Ульяне с мертвого тела перстеньки да сережки обирать? Кто, я?! Да через нее, дуру, да через тебя, дурака, меня из приказа вышвырнут, как шелудивого пса! Ты, что ли, меня кормить станешь? Убирайся вон немедля!

– Я-то уйду! Да только спозаранку к твоему дьяку пойду и все, как есть, обскажу!

– Не посмеешь!

– А посмею!

– А не посмеешь!

Марья, не понимая, о чем лай, кинулась защищать своего хозяина и сожителя. Схватив Ульяну за руку, она сдернула бабу со скамьи и с неожиданной силой вытащила из подклета.

– Убирайся, гадина!

Аверьян кинулся на выручку жене и свалился с лавки. Тимофеевна запричитала о том, что-де последние дни настали.

– Тихо вы! Не ровен час, решеточные сторожа прибегут, десятский прискачет! – приказал Деревнин. – Данило, тащи зятя с бабкой обратно! Дуру, так и быть, подержу день-другой, пока ты ей место не сыщешь.

– Да ежели вдругорядь прибегут ярыжки и всех нас в приказ потянут – Аверьян первый с перепугу всех выдаст – и тебя, и меня!

Ругались долго, хотя и негромко. Сошлись на том, что гости побудут в подклете, пока Данило не найдет другого места, а тогда, сговорясь с Тимошкой, на его санях перевезет туда семью и отведет дворового пса, которого пока что приютил Тимошка. И Деревнин, уже на излете ссоры, напустился на Ульяну, желая сорвать на ней последнюю злобу.

– Сама себя перехитрила, дурища! Ишь, простыни не пожалела, чтобы воровство свое прикрыть! Нет чтобы выждать – так ты сразу свой хабар на торг потащила!

– Дурища и есть! – согласился Воробей.

– Так я – что? Я ж думала – ей больше ни к чему…

– Мымра полоротая! Коровища! Тетеха скудоумная! – стала выкрикивать Марья. Деревнин положил ключнице руку на плечо, и она замолкла: это было мужской лаской.

– Пойдем. Выскочила, как была, в одной распашнице, дура… – проворчал он. – Да и я хорош…

Поднявшись в светлицу, подьячий задумался. Марья смиренно стояла у двери.

– Ступай в опочивальню, – велел он, как велит обыкновенно муж жене. – Черти бы драли того Воробья…

После всей суеты, после всех страхов следовало хоть чем-то себя вознаградить. И Марья не оплошала.

Глава 5. Розыск у Крымского двора

Деревнин не первый день жил на свете и уже лет тридцать служил на Земском дворе. Пришел туда парнишкой, усы только пробиваться стали, сейчас вот виски в седине. И сколько разнообразного люда повидал – уму непостижимо! От такого количества рож, рыл и образин обычный человек бы умом тронулся. Всевозможного вранья подьячий наслушался – на две сотни обыкновенных людей хватит.

Он волей-неволей выучился разбираться в людях и делать выводы из особенностей их поведения.

Толмач Бакир был молодцом сильным, по-своему красивым, да только простодушным, при этом пылким и подверженным страстным порывам. Это следовало учесть при передаче послания Кул-Мухаммаду.

Возможностей было три – Бакиру через Михайлу, Бакиру через Никиту и непосредственно из рук в руки Бакиру.

Отдать Михайле? А не поднимет ли Бакир шум в самый миг вручения, не примется ли громогласно благодарить? С него станется. Ладно бы Михайла остался где-то с Бакиром наедине. Так ведь хитрый Никита этого не допустит. У него свои расчеты – а статочно, и чье-то приказание. Приказывать же ему может и его прямое начальство – братья Щелкаловы. Один возглавляет Посольский приказ, другой там состоит думным дьяком, оба и умны, и хитры; в свое время помогли Годунову избавиться от соперников, но что у них на уме – одному Богу ведомо.

Все знают – они не любят заморских купцов, ни тех, что сидят на Английском дворе, ни голландских, которые пытаются перехватить у англичан их торговлю. Годунов же англичанам потворствует. А сейчас Годунов явно будет толковать с киргиз-кайсацким послом о делах торговых, тем более вместе с посольством притащились купцы, привезли товары, и придется ли сие по вкусу братьям Яковлевичам – неведомо…

Отдать Никите – первым делом грамотка окажется в чужих руках. Может, покажет дьякам Щелкаловым – Андрею Яковлевичу да Василию Яковлевичу, поскольку они в Посольском приказе главные. Там найдется, кому перетолмачить арабскую вязь, которая в ходу и у казахов, и у ногайцев. И тут все зависит от содержимого грамотки. Ежели в грамотке содержится то, что послужит основой для пакости Годунову, – могут распорядиться, чтобы Вострый передал посланьице.

Но ежели оно окажется в годуновских руках? Потом, может, грамотка и попадет на Крымский двор, а может, и нет – а вместо нее писание, изготовленное годуновскими людьми. Ему нетрудно найти татарина, знающего киргиз-кайсацкое, то бишь казахское наречие и умеющего писать арабской замысловатой вязью. Статочно, сей татарин уже сидит наготове в его хоромах – такой человек в хозяйстве необходим. И боярин Годунов поймет и запомнит, через кого воевода пытался передать свою грамотку. Заводить себе такого врага, как Годунов, Деревнин не желал.

А самому Бакиру – передать-то можно, да только как? Его Никита ведь от себя ни на шаг не отпустит.

Грамотка была запечатана свечным воском с оттиском перстня. Деревнин видел тот перстень, в нем вставка – мутный продолговатый камень вроде сердолика, по нему – арабские буквы. Срезать печать и опять налепить – дело нехитрое, да только как грамотку прочитать? Может, она бы сама и подсказала, как ее подсунуть Бакиру?..

Задал же Ораз-Мухаммад подьячему задачку…

А еще – убитая девка.

Ее смерть тащила за собой загадку – как стрелецкие караулы выпустили эту Айгуль с Крымского двора? Может, хоть это удастся понять – и тогда подьячий на шажок приблизится к убийцам?

Всякий подьячий Земского двора имеет такие знакомства, что лучше бы этих людишек и вовсе на свете не было. Убийцы, насильники, налетчики, переряженные монахами мошенники, блудники и прелюбодеи, зазорные девки, вороватые приказчики, конокрады, умеющие составлять ядовитые зелья старухи – и такого народа каждый день сквозь приказную избу проходит с полсотни, а то и более. Поневоле задумаешься: коли род человеческий таков, так в Божьем раю, поди, пусто – брать туда некого…

Однажды Деревнин пожалел вора, который наладился таскать дрова. Звали его Баженко Верещага. Ворюга был матерый, но состарился и, как прежде, промышлять уж не мог. Его поймали, отлупили, привели на Земский двор – а Деревнин сжалился над его слабосильностью, собственноручно дал две оплеухи и спустил с крыльца: ступай, мол, раб Божий, да впредь не попадайся!

Вот сейчас подьячий о том человеке и вспомнил.

Верещага, понятное дело, от воровства не отстал, но более о нем ничего не было слышно. Деревнин как-то повстречал его в Зарядье, у Варваринской церкви. Дело было летом, Верещага стоял неподалеку от дверей, беседуя с немолодой бабой самого сомнительного вида. Деревнин знал, что в этой части Москвы промышляют ворожейки и знахарки, также бабки, которые правят бабье ремесло – принимают и повивают младенцев. Вряд ли Верещага пришел гадать о суженой или звать бабку к жене на сносях. Скорее всего, он толковал с соседкой.

Взгляды встретились, но подьячий преспокойно прошел мимо. И не ушами даже – спиной ощутил Верещагин вздох облегчения. Видно, у старика совесть была нечиста.

Занимаясь делами в приказной избе, подьячий ждал, что явится Михайла – один или с Никитой и Бакиром, потихоньку расскажет об убитой девке все, что удалось с грехом пополам выведать у Бакира. Михайлы не было. Зато пришел десятский, попавший в беду. Он имел смотрение за десятком дворов в Замоскворечье, и вот с одного свели лошадей. Странным образом следы копыт и сапог привели к его собственному двору, где и пропали – были основательно затоптаны.

Первым делом на стол легло подношение – увязанный в ветхую, но чистую холстинку большой пирог с мясом, и не на Торгу взят, а явно дома старательно слеплен и испечен, один запах чего стоит.

– А точно ли тех лошадей копыта? – спросил Деревнин. – Беги-ка ты, раб Божий, скорее на Аргамачьи конюшни, сыщи кого-нибудь из старых конюхов, деда Гришу или хоть Матвеича, дай ему копейку или две да покажи те следы, покамест целы. Для скорости возьми извозчика – не пожалей копейки. Может статься, не лошади то были, а подковы на палках. Конокрады и не на такое горазды. А лошадей в другую сторону увели. Конюхи знают, какой у лошадей шаг, чем передние копыта от задних отличаются. Они много чего знают… Ежели у тебя в твоих дворах завелся враг – так это, статочно, его рук дело.

Десятский горячо благодарил, обещал в долгу не остаться.

Деревнин поклонился пирогом своим товарищам-подьячим, и они отпустили его на часок в Зарядье.

Дальнейшее было делом простым и привычным. Деревнин показал нищим, сидевшим у Варваринской церкви, полушку – и тут же вызвался человек, желающий проводить подьячего к жилищу Верещаги. Жилище то было – угол в подклете у купца: Верещага честно рассказал купцу о своем прошлом и был нанят в ночные сторожа; уж кто-кто, а он знал все затеи и ухватки ворья, так что за три года ко двору ни одна сволочь даже близко не подошла, а ведь там в амбаре много ценного добра лежало.

К калитке вышел сгорбленный старичок, борода сивая, перебитый нос на сторону глядит, и тот старичок Деревнину в пояс поклонился.

– Век твое добро ко мне помнить буду, – сказал Верещага. – Кабы ты меня оплеухами не попотчевал да в тычки не выставил – сгнил бы я в яме, помер голодной смертью, потому как никто бы мне и сухой корки не принес. А я, вишь, опомнился, на старости лет живу покойно, в тепле, трижды в день горячим кормят, на Рождество Христово и на Светлую Пасху – подарки. Купец Онуфриев на кресте поклялся – когда помру, и отпоют меня, и похоронят чин чином. Чего еще в мои годы нужно? Не в богадельне сижу – в чистоте, в благолепии… Купчиха, вишь, мне молитвослов подарила, нарочно для меня приказчик Стенька молитвы списал, а она в тетрадочку сшила.

– Ты, поди, грехи замолить стараешься?

– Да самое время.

– Коли мне поможешь – с тебя много грехов снимется.

И Деревнин рассказал про убитую девку.

– Дивно. На старости лет вышло Земскому двору послужить… – Верещага усмехнулся, показав три уцелевших зуба. – А и послужу. Заплатишь хоть малость?

– Заплачу. Коли найдешь мне ту дыру в заборе да узнаешь, кто через нее лазит туда и обратно. А ежели про ту ночь, когда девку убили, разведаешь – дам рубль, вот те крест.

Деревнин знал, что для такого дела Ораз-Мухаммад рубля не пожалеет.

– Ру-у-убль? – пропел Верещага.

– Отчего бы нет?

– Рубль – это бы славно…

По глазам Верещаги Деревнин прочитал: а полтора бы лучше. Но поощрять жадность не стал.

Сговорились так: подьячий придет к воскресной заутрене и там получит полный отчет о розыске.

Этот розыск еще и тем мог быть полезен, что сыщется возможность передать воеводскую грамотку Кул-Мухаммаду.

Вернувшись в приказную избу, Деревнин узнал: Михайла с Никитой не приходили, никаких ордынцев не приводили. Решив добежать до Посольского приказа и убедиться, что сын с товарищем всего-то-навсего заняты работой, Деревнин поспешил к Флоровским воротам, чтобы войти в Кремль. И у тех ворот он обнаружил незаурядную склоку.

Киргиз-кайсацкое посольство на лучших конях в дорогой сбруе, одетое в сказочной красы шубы, ломилось в ворота, стрельцы не пускали и правильно делали: в те ворота входя, шапку с головы срывай, пока стрельцы это за тебя не сделали, а верхом – и вовсе нельзя. Два толмача пытались хоть как-то перетолмачить крики Кул-Мухаммада и его приближенных, стрельцы огрызались, выставляли перед собой бердыши, грозились подрубить коням ноги.

Деревнин проскользнул к стрельцам.

– Меня-то хоть пропустите?

– А тебе куда?

– В Посольский приказ.

– Так скажи приказным – пускай бегут сюда, пока мы тут друг дружку не поубивали. Вон уж наши со стены в них целятся, только знака ждут.

В отличие от стрельцов, Деревнин понимал, чем чревато такое побоище, и даже не пошел, а побежал.

Он и всего-то сказал Вострому три слова – стрельцы-де степняков во Флоровские ворота не пускают.

– Ахти мне, они же к самому государю едут! – воскликнул Михайла.

Никита Вострый, даже ничего на плечи не накинув, крикнул толмача Ахметку и с ним вместе понесся к воротам. Михайла еще только выпрастывал ноги из-под стола, а Никиты уже и след простыл.

– Бакир давеча сказывал – посол зван на прием и на пир к государю, двух коней в подарок поведет, кони туркменские, знатные, мехов гору, доспех кольчужный, как у них делают, оружие индийское, – сказал сын. – И тут, видать, наш Бакирушка дал маху. Мы же ему говорили, что Флоровские ворота – самые главные, он и донес о том. А посол решил, что через другие ему въезжать непристойно. Как же Никита их к Боровицким-то заманит?

– Выходит, вы Бакира не видели и о девке не расспросили?

– Видели… Да только недолго – ему недосуг было. Кое-что мы еще тогда выведать успели. Наш толмач Ахметка помог. Она с детства служила Бакировой жене, и та ей подарила прикрасы, которые в девичестве носила. А Бакир их запомнил, потому что они с женой до свадьбы часто встречались. У степняков это запросто, там девок на свадебные пиры вывозят, и они по три дня с молодцами веселятся, пляшут, поют, певцов слушают. Матушки – с матушками, а дочки – с подружками. Такие нравы. Бакир говорил – они с Жанаргулей вместе верхом в степь выезжали и наперегонки скакали. У них обычай – коли молодец девку догонит, то целует. А не догонит – разворачивают коней, и она за ним скачет и камчой по спине хлещет. Сдается мне, что у них такого не случалось, а все Бакир невесту догонял…

– Так его дома с женой оставили?

– А на кой он сегодня нужен? Толмачом он еще не стал, да и у Годунова есть свои люди, что по-татарски и по-русски одинаково знают. Он их и возьмет с собой к государю.

– Так вы с Никитушкой завтра его расспросите. Может, что припомнит.

С тем Деревнин и ушел.

Возле Флоровских ворот было тихо – Никита сумел увести возмущенного Кул-Мухаммада к Боровицким воротам. Они были не такие знатные, зато в них хоть на лошади, хоть на верблюде въезжай.

Два дня Деревнин ждал известий от Михайлы. Наконец сам пошел в Посольский приказ.

– А Бакир не приходил, – сказал сын. – Сами его ждали.

– Как у вас было условлено?

– Он приезжал к Боровицким воротам, там у конюшен оставлял коня, мы с конюхами сговорились, потом шел в приказ.

– И что, каждый день приезжал?

– Не каждый. Дьяк нам велел с ним гулять, когда явится, русскому языку понемногу учить. Улицы показывать, наставлять, чтобы понимал, как мы тут живем. Посольство уедет, он у нас останется, никто уж за ним присматривать не станет. Дьяк-то наш Василий Яковлевич понимает – молодцам скучно целыми днями в приказной избе сидеть. Так сам и сказал: ступайте, развейтесь малость, ваше дело молодое. Успеете еще насидеться до мозолей на задах. И с Бакиркой вашим вместе.

Деревнин видел, что не о молодцах тут забота, а о том, чтобы Бакир чего не натворил да с кем не надо бы не столковался. И главный надсмотрщик тут – Никитка Вострый.

– Стало быть, он у нас надолго останется? – спросил Деревнин.

– По крайней мере на год. За него будет уплачено. Ему наймут учителей в Немецкой слободе, польского учителя наймут. Домишко для него в Кремле снимут. Баб подберут – хозяйство вести. Хотел бы я на его женку хоть краешком глаза глянуть. Его послушать – второй такой красавицы на свете нет.

– Успеешь еще наглядеться, – буркнул Деревнин. Он снова вспомнил о неисполненном обещании женить Михайлу. Да и Михайла явно вспомнил о том же.

– Мы с Никитой однажды побывали на Крымском дворе, видели там женок – они от нас не прятались. И даже самого Атабай-бека жену нам показали.

– Кто таков?

– Чуть ли не правая рука посла. Если ты, батюшка приметил, – дороднее всех, рожа в сковородку не влезет, щеки такие, что рта, носа и глаз почитай что не видать. Сказывали, хитер как лис. Да оно и по роже видно – так нехорошо щурится.

– Так они же все узкоглазые.

– Бакир вон тоже узкоглазый, а глядит иначе, не исподлобья, весело глядит. Мы с Никитой потом смеялись – как же того Атабай-бека, с таким-то брюхом, на коня сажают? Он же и ногу до стремени не задерет.

Деревнин вспомнил – рядом с Кул-Мухаммадом у Спасских ворот точно был необъятный всадник, но – не кричал, как посол с прочей свитой, чего-то выжидал.

– А как наших боярынь на коня сажают? Ставят им приступочки. И что Атабай-бекова жена?

– Да ей, поди, уже лет сорок, старая баба. Но богаче всех одета. Для чего такую с собой за тридевять земель тащить? Может, семи пядей во лбу?

Деревнин подумал, что степные женки, может, и впрямь умнее московских, тут же вспомнил дуру Ульяну, и эта мысль потянула за собой другую: в хозяйстве прибавилось четыре рта, да еще Архипкин рот, а припасы вовремя куплены по сходной цене всего на четверых едоков, включая Михайлу, который дома бывает редко. Следовало хотя бы круп прикупить да неприметно доставить домой.

Кроме того, Деревнин подозревал, что Воробей, поместив свое семейство у него в подклете, перекрестился с облегчением и иного убежища искать не станет. Значит, нужно самому этим обеспокоиться. Ведь неведомо, когда удастся разгрести это загадочное дельце, да и удастся ли вообще найти убийцу киргиз-кайсацкой девки. А Земский двор – цепкий и неотвязный, Ульяну еще долго будут искать…

А на следующий день подьячий собрался в Варваринский храм к заутрене.

– Ты бы, Иван Андреич, Архипку с собой взял, – посоветовала Ненила. – Совсем он тут заскучал. Все дома да дома. Когда еще будет тот обоз в Муром?

Архипка уставился на Деревнина с надеждой.

– А ну как те братцы-кожемяки нападут?

Ненила рассмеялась.

– Ты пока в приказе сидишь, я по соседкам хожу. Сам знаешь наши бабьи дела – я к ней за луковицей, она ко мне за длинной скалкой… И я всех спрашивала – не шляются ли поблизости два здоровых молодца да не расспрашивают ли об Архипке. Угомонись, Андреич, они Тимошку с санями не выследили. Должно, бродят вокруг гречишниковских лавок. Опять же – над ними хозяин есть, он им без дела слоняться не позволит. Да и слобода, где кожевенники поселились, Бог весть где в Замоскворечье. Оттуда ни в Остожье, ни к Гречишникову не набегаешься.

Деревнин усмехнулся и кликнул Архипку.

Тот обрадовался несказанно – ехать в Зарядье на извозчике, увидеть новый для себя храм Божий, отстоять службу тоже не мешает – так, как стоят уже взрослые молодцы, а не как дети малые, что могут, заскучав, и на паперть выбежать. Архипка же считал себя взрослым – а точнее сказать, ему эту мысль в голову вложил Мартьян Петрович, несколько раз пожелав, чтобы он в Муроме женился да там и остался. А женят молодцов, не отроков.

Да и знакомство с человеком, которого Деревнин назвал дедом Баженко, тоже казалось ему любопытным: старые люди многое умеют рассказать.

Марья пошла за извозчиком и дошла чуть ли не до Чертольских ворот – в Остожье извозчика редко встретишь. По дороге встретила какую-то куму, сцепились языками, и ждать ключницу пришлось довольно долго.

Архипка был счастлив несказанно: извозчик, усадив их в санки, повез в Зарядье берегом, кое-где и по льду, а берег – это тебе не улицы с поворотами, где других извозчиков полно, где даже в воскресный день могут застрять большие дровни, груженные дровами или сеном для скотины. Берегом можно разогнать лошадь, так что пойдет резвой машистой рысью, с такой скоростью, что просто дух займется. С берега и кремлевская стена с башнями видна, и перекличка стрельцов на башнях оттуда слышна. Словом, сказочное путешествие.

К началу службы они опоздали, но это оказалось к добру – Верещага в одиночестве мыкался у церковного крыльца и не пришлось вылавливать его в толпе.

Чтобы не торчать на видном месте, они отошли в переулок.

– Вот что я для тебя разведал, батюшка Иван Андреич, – начал бывший вор. – Я там, у Крымского двора, два дня бродил, так думая: кабы я захотел оттуда коня свести, с чего бы начал? А начал бы со сторожей – кто скорее мне пособником станет. Стало быть, нужен человек пьющий. Ему кружку вина поднесешь – и он твой. Да ты сам, чай, про такое слыхал.

– Слыхивал, – согласился подьячий. Его обычно забавляло, что сторож, который бывал напоен и потому проворонил хозяйское добро, криком кричал, что-де с хмельного – какой спрос, стало быть, в пьянстве – его оправдание.

– Крымский двор невелик, это тебе не Кремль, вдоль каждой стенки забора и полусотни сажен не наберется. Стало быть, и стрелецкие караулы невелики. По три-четыре стрельца в таком карауле взад-вперед ходят вдоль каждой стенки, их сменяют. Ближе к реке там луг, где можно лошадей и верблюдов днем пасти. Степные лошади умеют копытами снег разрывать. Их стерегут табунщики, а смотрят за ними другие стрельцы, на ночь лошадей с верблюдами загоняют на двор. А стрельцам там – привольное житье. У многих неподалеку дворы, хотя место неудобное, гнилое, чуть ближе к реке двор поставишь – его и заливает. И тех стрельцов как раз для службы в караулах употребляют. И они, как стемнеет, бывает, бегают домой греться. И про то никто не знает. А я, вишь, выследил!

– Славно! – одобрил Деревнин. – Стало быть, пока они, черти, греются, кто-то через дыру в заборе на двор лазит?

– Может, и лазит, – неуверенно ответил Верещага. – Должен лазить! Коли дыра есть!

– Ты, выходит, сам его не видел?

– Нет, не видел… – Бывший вор вздохнул и понурился. – К Крымскому двору приходят днем купчишки и ведут торг у ворот, внутрь стрельцы им входить не велят. Те купчишки, что приехали с посольством, тоже у ворот толкутся, но с другой стороны. А тот человек, что лазит, приходит, статочно, вечером или ночью, его пускают в калитку – в ту, которую им велено охранять. Калитку я видел.

– Так там – калитка? Что ж ты, дед, молчал?

– Так ты про дыру спрашивал! Калитка с кровлей, возле заколоченных ворот. Ну, как обыкновенно на дворах бывает! Ворота – для саней либо телеги, пеший и конный в калитку проходят.

– В эти ночи не приходил?

– Почем я знаю? Ночью-то я купецкий двор стерегу. До первых петухов Крымский двор караулил, потом к себе прямо бегом бежал. Отработаю ночку, потом подремлю чуток – и снова бегу по твоему дельцу. Ну да вот что еще скажу. Я там неподалеку от калитки местечко приметил. Главное-то было – найти, где в засаду сесть. А местечко то – под лодкой.

– Где?! – Тут Деревнин ушам не поверил. Архипка же рот от удивления открыл.

– Так я ж тебе толкую – в паводок там все заливает, и на многих дворах лодки есть. Сказывали, они и в церковь на лодках плывут. А обычно лодки у ворот лежат или неподалеку, кто на них польстится?

– Могут на дрова утащить, – недоверчиво сказал Деревнин, который по зимнему времени разбирал дела о воровстве дров довольно часто. – В прошлом году об эту же пору у попа мыльню по бревнышку раскатали и унесли. А сколько кляуз было, что зимой, в морозы, частокол Земляного города растаскивают?