Текст книги "Верните мне меня"

Возвращаюсь на кухню, Влад составляет посуду в раковину.

– Давай я помою, – принимаю из его рук последние пару приборов и включаю воду.

Наш мир замкнут на нас. В нём нет ни моих подруг, от которых я отвыкла в Варшаве, нет папы, который вдруг стал таким отстранённым, нет близких Владу людей, которых он оставил в Европе, уехав со мной. Раздаётся звонок в дверь, тихий, мы заклеили динамик лейкопластырем, чтоб он не будил Алёну.

– Наверно, доставка овощей, я открою.

Я улыбаюсь через плечо, Влад уходит в коридор. Всё в нашей жизни теперь через доставку на имя Виктории Каратаевой, я даже боюсь себе признаться, что это бесполезно.

Вода шумит, но через шум воды я слышу щелчок и шлепок. Да, именно так, будто кто-то открыл шампанское и уронил что-то тяжёлое на пол. Вытираю руки о шорты, поворачиваюсь в сторону коридора, планировка комнат такова, что мне видно только дверь в коридор, идти не спешу, думаю, Влад и сам разберется с недотёпами курьерами.

Следующие пара секунд переворачивают мой мир вверх тормашками – в кухню входит Игнат.

Так сложно и так просто, но это мой Игнат. Все долгие месяцы разлуки ухают в небытие, потому что фундамент моей жизни стоит передо мной в безукоризненном костюме, белой рубашке, сверкающих ботинках, с золотыми часами на руках, но с ненавистью в глазах.

Не могу ничего говорить, более того – не дышу, не имею возможности наполнить свои лёгкие кислородом, потому что не понимаю. Тело само делает шаг вперед, тело Игната каким-то импульсом делает тоже самое, его напряженная рука выписывает в воздухе синусоиду, сжимается в кулак и летит прямо в моё лицо. Удар в челюсть. Видимо, я всё-таки хотела что-то сказать ему, потому что от удара чувствую удар зубами по языку, чувствую отклик в сознании «молчать» и унижение. Всепоглощающее и уничтожающее.

За что?

От силы удара падаю на пол, затылок встречает пол слишком быстро и больно, уже на полу проглатываю кровавую слюну и ощущаю мгновенный приступ тошноты. Нет, меня не рвёт, меня просто мутит. В комнату заходят ещё двое, официальная форма охраны семьи Рублёвых – черные костюмы, вышивка в форме дерева на лацкане пиджака. Влада нет.

Пытаюсь сконцентрировать взгляд на Игнате, он будто и не изменился – красота его лица изумляет меня, но холод глаз пронзает своей тяжестью.

– Ты такая же тупая, как и твой отец, – голос срывается на крик, – я просил тебя никому не показывать документов! Я доверял тебе!

Носок его ботинка пронзает мой бок, я хочу закрыться, повернуться, закричать… Закричать не даёт мысль о спящей Алёне, закрыться не дают ребята в черных костюмах – наступают на руки с двух сторон.

Игнат ходит по кухне, хватает в руки тарелки, стулья, бросает о стены, с его губ срывается что-то бессвязное, неоформленное, пропитанное грязью. Я стараюсь дышать, смотрю в потолок, поджимаю распухший во рту язык, и всё моё существо молит лишь об одном: чтобы Алёна не проснулась, пока они не уйдут. Голова кружится, закрываю глаза, открываю их – еще один удар кулаком по лицу, и ещё, и ещё, и ещё, и ещё…

Всхлипываю, тихо как могу:

– Алёна спит! Не будите малышку!

– Тварь! Ты просто мелкое животное, тупое, жадное и уродское.

Игнат выплёвывает слова на меня, я не вижу его, потому что глаза не могу открыть, я только чувствую мелкие капельки его слюны, которые от ярости слов летят мне в лицо. В пылающее болью лицо. Игнат, мой Игнат, разве способен ты на такую жестокость?

Самой себе приказываю: «Не реви, Алёна чувствует тебя, она сразу проснётся».

Удары по рукам, ногам, животу… живот взрывается болью. Швы! Мне говорили, что с ними надо быть бережной, что они могут расходиться даже от напряжения, что я должна следить за всеми изменениями организма и консультироваться с врачами, что любая нагрузка опасна… Еще один удар в живот. В живот, который еще не успел отпустить первый удар, еще сохранил в себе всю гамму болевых ощущений всех степеней сложного уравнения применения силы.

Пытаюсь произнести его имя, язык делает слабую попытку, голосовые связки встречают какой-то барьер, и рот лишь хрипит.

Где Влад?

На тело продолжают сыпаться удары, а я краем своего воспалённого мозга вспоминаю звук щелчка и хлопка, которые были в самом начале.

Моего Влада больше нет.

Именно эта мысль добивает меня, уничтожает моё «Я» до основания, из горла раздается продолжительное: «А-а-а-а-а-а-а-а-а-а», затем срывается на хрип и затихает лишь тогда, когда из комнаты раздаётся детское: «У-а-а-у-а-а-а», Алёна плачет так жалобно, как только может, она еще никогда не была так напугана, еще никогда мы с ней не принимали такого полного и разрушающего эликсира панического страха.

Удары прекращаются, шаги в нашу комнату, а я и пошевелиться не могу, мне даже дышать больно, каждый вдох дается мне с хрипом, каждый выдох с рыданием.

Тишина. Алёна молчит, Игнат молчит, тяжелые подошвы ботинок отпускают мои руки. В руках уже нет сил, как и во всём теле. Сознание бросает меня в темноту и обратно. Мягкие шаги Игната в сторону входной двери, недоумевающий вопрос незнакомым голосом:

– А её куда девать и жмурика?

– Её к мамаше в «Чешир» на Волгоградский, его на свалку, – голос Игната мягок и бережен, но убедителен.

– Что сказать на Волгоградском?

– Скажите: от Платоныча, сами разберутся.

Глава 5

Смерть – Воскресение

Тишина. Тишина, сотрясаемая звуком мотора автомобиля, звуком колёс по асфальту, звуком мимо летящих автомобилей, звуком дневной и живой Москвы. Иногда я пытаюсь прийти в себя.

Я в багажнике, мой живот скован болью, мне нечем дышать, я прижимаю руки к источнику боли, и они прилипают, потому что кровь очень липкая и скользкая, её запах заполняет всё вокруг, и мне кажется, что я могу утонуть в ней.

Музыка медленная и ленивая – тудтц-ту-тудцт-ту… Так же лениво бьется и моё сердце.

Крышка багажника открывается, музыка громче: ту-ту-ту, ту-ру-ту-ту-ту…

– Что это за падаль?

– От Платоныча.

– Вечно в виде тушёнки отправляет. Че она течёт-то вся?

– Кто её знает. Нам сказали доставить.

Всё это уже всё равно. Я – боль. Нет в моём теле ничего, что способно не болеть. Я чувствую, как из меня льётся кровь, я понимаю, что это опасно, но те крупицы мозга, которые еще могут быть в действительности, говорят: «Платоныч? А не про папу ли это? Не про Александра ли Платоновича? Но почему он сказал „её к мамаше“? Что такое „Чешир“?»

Моё тело поднимают, несут волоком по полу, бросают на какую-то твердую лежанку. Снова музыка вдалеке: ту-ру-ту, ту-ту-ту, ту-ру-ту, ту-ту-ту», снова пульсирующая боль, которая даже не дает попытаться понять, где я, что со мной, кто все эти люди. Музыка затихает вместе с сознанием, затем снова вспыхивает прямо в мозгу, будто туда воткнули слишком мощный динамик.

– Ну куда девать такую шваль, а?

– Дак от Платоныча, пусть валяется, отработается.

– Из неё кровь хлещет, как со свиньи, всё тут уже уделала, дрянь. Давай скажем, что сдохла? Всё равно же сдохнет вот-вот, пусть уж лучше не у нас. Не люблю я этого всего.

– Опять в реку, что ли?

– Только брезент в машину постелите под неё.

Снова пол скребет моё тело, какие-то острые переходы и ступени долбят меня в затылок, но я даже рада, сознание гаснет: быстро и без сновидений.

Снова шум улицы, только воздух стал свежее, видимо, уже настал вечер, шум мотора, шум улицы, шум города во всём своём спектре звукового сопровождения.

От свежести воздуха я прихожу в себя, но шевелиться больно, дышать больно, глаза открыть я не могу, моё сознание не подарило мне никакого удовольствия.

Почему я не умираю?

Зачем мне всё это терпеть? Я не могу сопротивляться этой грубой силе, я не могу ничего тут изменить, я не контролирую ни одного процесса вокруг своей личности, меня раздавили, расплющили, расчленили, зачем я еще жива?

Меня снова хватают чьи-то руки, одна пара за щиколотки, вторая за запястья, раскачивают…

Вода. Много воды, она холодная и тяжелая, быстрая и властная, шумная и требовательная.

Меня захватывает поток, сначала душит… медленно, уверенно, но видит, что я не сопротивляюсь, отпускает меня, выталкивает на поверхность и несёт куда-то. Несёт то быстро, то медленно, то мягко, то рывками.

Я лишь марионетка в руках потока и не только этого потока, ведь и сама жизнь вдруг резко дернула за незнакомые мне веревочки и поставила меня на голову вместо ног. Моя жизнь вдруг показалась мне сценарием сумасшедшего режиссера, который перепутал все сцены своего спектакля, что знал, и решил наложить их на одного героя.

Вода холоднеет, с ней холоднеет и мое тело, есть ли еще люди, которые купаются четвёртого мая?

Надеюсь, что нет, надеюсь, что я первая открыла купальный сезон. Только бы быстрее умереть, только умереть до того, как осознаю, что больше нет ни моего Игната, ни моей Алёны, ни моего Влада. Ни меня самой.

Эта жизнь выбросила меня из своего чрева, показала мне мою ничтожность, моё бессилие, моё заблуждение на счёт понимания чего-либо в этом мире. Мне хочется рыдать, хочется выть в голос, но хочется настолько сильно, что я не могу. Я чувствую, что моё тело то уходит в воду, то снова выталкивается, отвергается водой. Я отвергнута не только этой рекой, я отвергнута от всего. Мои веки распухли, но в тонкие щелки между ними я вижу чёрное небо, или это не небо? Это просто ночь, вокруг меня, надо мной, во мне.

Тело упирается во что-то твёрдое, правая рука и нога чувствуют твердь – река всё-таки отвергла меня до конца, с отвращением выплюнула на берег, не отобрав моей жизни, физической жизни. Меня начинает трясти крупной дрожью, майские ночи очень холодные, они начинают забирать силы еще быстрее, чем удары моего Игната. Из горла вырывается стон, клокочущий, жалобный, и слёзы начинают течь. Я потеряла всё. Что у меня осталось? У меня остался мой разум, который, к счастью или сожалению, не хочет угасать. Боль перестаёт меня как-либо трогать, она начинает существовать отдельно. Это плохо, ведь мысли из обрывочных становятся более осознанными, трезвыми, реальными.

Что я имею? Я умираю на берегу реки, в которую меня бросили люди, к которым меня отправил мой муж. Он обвинял меня в том, что я показала документы кому-то, но я их никому не показывала, он сказал, что я как папа. Он забрал Алёну. Он убил Влада. Во мне нет сил, чтобы осознать всё это, я хочу просто скорее умереть, от кровопотери, переохлаждения, воспаления… от чего угодно, только скорее, чтобы скорее погасли в голове все эти схемы произошедшего.

Кто виноват во всей этой ситуации? Кто? Нет, не Игнат. Нет, это я! Я что-то упустила, я где-то совершила ошибку, когда? Как я пришла к тому моменту, что оказалась отвергнутой? Или отверженной. Стоит только мне принять эту мысль, и желание умереть обостряется еще сильнее. Тело бросает в жар, сильный жар. Сколько же я тут лежу?

Я стала точкой во вселенной, отдельной от всего, я не ощущаю окружающего меня пространства, я просто нахожусь в нём, долго, мучительно, но не бесконечно.

Чьи-то шаги, возглас, сильные, но при этом мягкие пальцы на моём пульсе.

– Кто же тебя так?

Вопрос не мне, вопрос вообще, голос добрый, но негодующий. Меня несут на руках. Кладут на мягкое, раздевают, обтирают. Сухая одежда, что-то травянистое льется в рот:

– Проглоти, тебе это нужно, это остановит кровотечение хотя бы.

Повинуюсь, глотаю, глотать больно, но он просит так ласково, что мне неудобно ему отказать. Этот голос не даст мне умереть, значит – еще рано, значит, я еще должна сделать что-то в этом мире, хотя и не хочу. А сделать что? Что я забыла сделать?

Мой ребёнок. Моя Алёна, моя маленькая Алёна, я отпустила тебя, я должна тебя забрать. Всхлипываю, в горле застревает отчаянье.

– Тшш, ты не одна, я с тобой, я никуда не уйду, скоро всё начнет заживать, я больше не дам им тебя обидеть.

Он гладит мою голову, держит мою руку, обволакивает меня голосом в безопасный кокон, он выстраивает по песчинкам тропинку моего возвращения из тьмы к свету. Снова что-то горячее льется в рот, очень ароматное, терпкое, немного пряное. На мне несколько раз меняется одежда, температура моего лба постоянно контролируется тёплой, сухой ладонью. Голос тоже постоянно рядом:

– Ну вот и кровь почти остановилась.

– Сейчас поужинаем с тобой бульоном куриным, потом в лес схожу за валежником, немного протопим, пусть воздух будет тебе теплее и суше.

– Уже неделю только о тебе и говорят по новостям, а мне и посоветоваться с тобой никак, враги ли тебя ищут? Друзья ли? Ну-ну, пусть ищут, как оправишься, сама решишь, нужно ли тебе найденной быть.

– Вот видишь, лапушка, температуру сбили уже. Через пару дней уже оклемаешься.

Я и сама чувствую, что мне лучше. Мне уже не больно дышать, моё тело еще болит, но уже не пылает, я чувствую, что скоро смогу открыть глаза. Пока мне хочется спать, но скоро я найду в себе силы проснуться.

Свет. Лучи солнца щекочут моё лицо, тепло разливается по коже, я чувствую запах хвои, аромат кофе и куриного бульона, я слышу, как шумит ветер и поют птицы, я чувствую жажду.

– Воды.

Самое банальное, что можно было сказать, но это произносится само.

– Пей, водичка чистая, прохладная, тут ключ рядом совсем бьет.

Этот голос уже стал чем-то близким мне, частью меня, мне хочется знать, кому он принадлежит. Я концентрирую свои силы и пытаюсь раскрыть глаза. В узкую щёлку я вижу сначала потолок – деревянные балки, доски, оконная рама, какие-то ягоды на подоконнике и лицо. Яркие, живые голубые глаза, высокий лоб, тонкий нос, русая борода.

– Проснулась, моя маковка.

Пытаюсь улыбнуться, лицо еще отзывается болью, его глаза сразу реагируют, становятся серьезными, чувствую на губах воду, открываю их, жадно глотаю, лицо улыбается.

– Теперь уже точно выкарабкаешься, я с тобой, вместе справимся.

Я не знаю, кто он, но его служение моему выживанию заставляет меня глубоко вдохнуть и понять, что умереть я не имею права.

Он садится рядом, поправляет на мне старенькое покрывало, берет где-то в стороне какую-то баночку, начинает аккуратно наносить мне на лицо какую-то резко пахнущую мазь. Коже больно, но я стараюсь не морщиться, чтоб его не обидеть, он очень бережен, просто лицо болит нестерпимо.

– Я Миша, дядя Миша. Тебя вынесло на берег, возле моего лесного домика, – запинается, руки с баночкой безвольно падают на колени. – Тебя ищут, Алиса.

– Кто?

Голос у меня еще не окрепший, хорошо, что дядя Миша это понимает, не даёт мне продолжать фразу, хотя мой рот уже открылся для продолжения – «Кто меня может искать?».

– Тшш, береги голос. Я там еще травы заварил, настоится – выпьешь, должно смягчить. Я не знаю, сколько ты на берегу лежала, жар был очень сильный, думал, потеряю тебя, еще кровотечение это, – говорит не торопясь, размеренно, а сам смотрит внимательно в глаза. – По новостям говорят, что тебя разыскивает отец, но в нашей деревне уже несколько раз были какие-то головорезы, расспрашивали народ.

Тяжело вздыхает, устало поднимается. Нет, он не старый, ему лет шестьдесят, не больше, во всем его облике чувствуется сила и застенчивость, неприкрытая скромность, величие и мудрость – ему не нужно ничего говорить, чтобы я поняла, насколько этот человек высок духом. Он начинает что-то хлопотать на деревянном столе, я изучаю комнату. Всё тут деревянное, очень красивое, каждая деталь имеет красивую кружевную резьбу, на подоконнике маленькие фигурки из дерева, на полу статуэтки покрупнее. Ловит мой взгляд:

– Я живу за счёт своей любви к древесине уже много лет, этот домик в лесу я построил, чтобы заготавливать тут образцы для работы, просушиваю в сарае, сортирую, а потом уже везу домой. Я бываю тут не часто, иногда не появляюсь неделями, в этот раз судьба привела, видимо. Жена уехала отдохнуть с внуками в Грузию, а я решил перед санаторием сюда заехать, проверить всё, что-то подремонтировать.

– Вы не попали в санаторий из-за меня? – мне стыдно перед ним, стыдно за то, что я свалилась на его голову, свалилась в таком состоянии.

– Я что, должен был тебя бросить? Да кто же я после этого, по-твоему? – нет, не злится, скорее негодует.

Подходит ко мне с железной кружкой, держит огромной шерстяной рукавицей, зачерпывает свой отвар ложкой, дует на него, затем подносит к моему рту, я послушно глотаю – ложку за ложкой, вкус противный, но по телу разливается какое-то особое живое тепло.

– В общем, не стал я этим странным сыщикам ничего говорить про тебя, страшные они люди, рыскали везде, бесцеремонно в некоторые дома врывались, к ним Верка, наша соседка, пристала с расспросами, ударили наотмашь, я сам, конечно, не видел, в деревне рассказали, вчера утром ездил за хлебом да молоком.

– Может, они не меня ищут?

– Твоё фото показывали в деревне.

Отвожу взгляд, может, это Стёпа с Витей? Но у них не принято бить кого-то, они слишком дипломатичны. Может, папа нанял кого-то? Может, это кто-то из органов? Люди Игната? Нет. Для чего? Мы с ним уже поставили своеобразную точку. Я не знаю, кто может меня искать, слабо пожимаю плечами.

– Ты хочешь сообщить отцу, где ты?

– Нет.

Странно, но нет, совсем не хочу. Мне надо разобраться, почему Игнат обвинил меня в том, что я как мой отец, и почему когда меня привезли в то странное место, они назвали отчество отца?

– Есть кто-то, кому ты хочешь сообщить?

– Нет, дядь Миша, я не хочу, – тоска снова подкрадывается к горлу, проглатываю, стараюсь дышать ровно и глубоко. – Если вы позволите, я поживу в вашем домике какое-то время, соберусь с мыслями, я могу заплатить вам после, – он отрицательно машет головой и отмахивается от меня рукой с ложкой.

– Живи, сколько будет нужно, думаю, смогу прокормить еще одного ребенка. Только жена через два дня прилетит, ей говорить о тебе боюсь, она очень тонкая у меня, спать перестанет, за нашу дочь переживает, давление то падает, то подпрыгивает, а тут еще одна малышка, да еще и младше всех наших, наверно. Сколько тебе?

– Девятнадцать.

– Нашему младшему Пашке двадцать три, – дядя Миша затихает, о чем-то думает, поднимает на меня глаза. – Мне надо будет уехать домой завтра, вещи соберу, как в санаторий, дом в порядок приведу, пойду утром, часа в четыре, чтоб в деревне не видели меня шибко, и уеду, как всё стихнет, поздно ночью. Тебе еду приготовлю, ружье оставлю.

– Хорошо.

– Зато потом еще десять дней буду тебя спокойно караулить, меня тут никто проверять не станет.

– Не переживайте, пожалуйста, я в порядке.

Что-то бормочет себе под нос, я могу расслышать только «в порядке она, где уж там». Он начинает заниматься домашними делами, выметает невидимую пыль, что-то готовит, уходит с тазом на улицу, сквозь окно вижу, как он вешает белье на веревку. Я медленно прихожу в себя, ближе к обеду нахожу силы присесть, пока дядя Миша не видит, тихонько встаю, держась за стенку, медленно иду к двери. Видит меня, охает, бросает пустой тазик, подбегает, подхватывает:

– Ну куда же ты, неспокойная моя!

– Туалет ищу.

Мне очень стыдно, очень-очень стыдно, ведь я понимаю, что чужой мне до этого мужчина выхаживал меня столько дней, я же понимаю, что я ходила под себя, я помню, что у меня было кровотечение, и больше не хочу заставлять его из-за меня терпеть такие неприятные вещи. Я не говорю ничего вслух, но он будто читает:

– Ничего в этом стыдного нет, ты не сама себя до такого довела, и меня могли вот так изуродовать, и из-под меня бы кому-то убирать пришлось!

Сердится от страха за меня, но я стараюсь держаться на ногах и быть сильной.

– Откуда вы можете знать, что не сама? Я же вам не рассказывала, как я тут оказалась, – в моём голосе нет вызова или укора, просто удивляюсь.

– Просто знаю, – говорит твёрдо, маленькими шагами ведёт меня к уличному туалету. – Я вон там у сарайки буду, позовёшь, когда закончишь.

Весь день он от меня не отходит, читает мне инструкции на завтра, показывает, как работает ружье, где лежит какая трава, какую лучше выпить утром, какую на ночь, показывает, где свечи, керосин, спички, учит топить свою маленькую кирпичную печку, вечером уводит в уличный душ, где вода нагрелась от солнца за день.

– Дядь Миш, а где зеркало?

– Нету у меня зеркала, я в него не гляжусь.

Глаза отводит в сторону, я сразу понимаю, что он его спрятал, не хочет, чтобы я сейчас лицо свое видела. Я и сама не хочу, теперь не хочу, с опаской обхожу ведро с водой, чтобы нечаянно не увидеть в нем отражение.

Спать ложусь рано, дядя Миша всё продолжает хлопотать, ночью будит меня, чтобы я закрылась на крючок, оставляет на столе горящую свечу в банке, чтобы я не боялась. Мне очень хочется обдумать всё, взвесить, понять, что я собираюсь делать дальше, но сон снова смаривает, забирает меня туда, где нет боли, и я покорно повинуюсь, засыпаю легко и безмятежно.