Текст книги "Три нити"

– Идя путями мертвых, не оглядывайся… – тихонько пробормотал я, но богиня услышала.

– Откуда ты такого набрался?

– Железный господин сказал, – устыдившись, что присвоил чужие слова, сознался я. – Когда был у Сиа.

– И ты запомнил? Надо же… Да, так и есть: они оглянулись – и пропали.

– И… им нельзя помочь?

Богиня пожала плечами.

– Мы пытались; но когда им предложили выбор – остаться и бороться или смириться и уйти, они выбрали второе. Спрятались внутри бесконечного сна… Хотя им он кажется явью.

– Это хотя бы хороший сон?

– Да, – Палден Лхамо коснулась закрытых век женщины, прогоняя с них блуждающую синеву. – Думаю, они счастливы. И еще, так лучше и тем, кто бодрствует. Ведь Кекуит нужны силы, чтобы расти – хорошо, что она может взять их взаймы у тех, кому они больше не понадобятся. Правда, иногда она слишком жадничает… особенно теперь, когда наша работа почти закончена.

Я аж поперхнулся гнилостным воздухом; так значит, это боги и богини, чьих лиц я не видел, а имен – не знал, открывали двери, лили воду из серебряных труб, освещали покои и выполняли другие прихоти обитателей дворца! И все это – не просыпаясь! Какими бы сладкими ни были их видения, такая судьба казалась жуткой.

– Не пугайся, Нуму. Все не так плохо, – они не страдают, и нам не стоит. Подумай сам. Старые дома часто стоят на костях; а те, что поновее, – на веревках, которыми измерили тени прохожих… Впрочем, Сиа не обрадуется, если я начну обсуждать с тобой тонкости колдовского ремесла.

– Сиа вообще говорит, что колдовства на самом деле нет. Что все чудеса происходят только в голове.

– Что ж, Сиа – хитрец, – Палден Лхамо одобрительно улыбнулась и надавила обеими ладонями на солнечное сплетение спящей – будто тесто месила. Готов поспорить, мои ребра бы от такого обращения треснули, как сухие веточки, – но безымянной женщине было все равно. – Но, положим, все обман. Если его никто не раскроет, чем он отличается от правды? И если спящий не проснется, чем сон отличается от яви?

В ответ я глухо заворчал; такие отговорки только раздражали еще больше – будто мозг чесали щеткой из жесткой щетины.

– Правда и есть правда; а явь есть явь! Должно быть что-то, что отличает ее ото сна.

– Может, и есть. Но ты замерз. Возвращайся наверх – сегодня ты достаточно помог.

И правда, зубы у меня стучали, как копыта бегущего оронго, а шерсть поднялась дыбом. Слегка пошатываясь от навалившейся слабости, я побрел прочь из холодных покоев. У самого выхода эхо донесло до меня голос Палден Лхамо. Правда, обращалась она не ко мне – и говорила на языке богов, как и второй голос, которого я прежде не слышал.

Тогда я не понял смысла их разговора; но теперь все же запишу его, хотя это и против моего обычая:

– Кекуит, спой мне песню, – сказала сияющая богиня.

– Хорошо, Нефермаат, – ответил дворец. – Этой песне меня научила Меретсегер, механик второго уровня, во время дежурства в секторе МОУ-восемь-восемь-три. Надеюсь, тебе понравится.

 
Спят под водой твой брат с сестрой;
Кораллами кость цветет;
В глазницы жемчуг насыпан горой;
Ни пяди не пропадет,
Но превратятся через дни
В сокровище они.
 

***

 
– Водители воинств! Про ваши дела теперь рассказать мне пристало,
Племя драконов перворожденных воды мутило и корни
Горние грызло во тьме. Вы же, придя, поразили
Врагов-великанов, Вритры детей, ваджрами громовыми,
Удары их мощью сравнимы с быком, сияние – с тысячей молний.
Пали драконы; воды теперь, чисты, над ними катятся,
Рыбы играют в разверстых пастях; враги ваши в тьме беспросветной.
 

***

Прошло уже несколько месяцев моей жизни в Когте. Во внешнем мире наступило лето: кустарники у подножия скал оперились сочной листвой, будто подросшие птенцы мухоловки; над каменистой землей поднялись подушки проломника и ступенчатые башни ревеня. Правда, из багровых окон дворца зелень казалась скорее черной, но я уже приноровился к этой странности… да и ко многим другим тоже.

Например, я подметил, что четыре вороноголовых демона со времени Цама ни разу не появлялись вместе. Если я вставал до рассвета, чтобы с чувством, толком и расстановкой перемыть горшки на кухне, – замечу, к слову, что Сиа и другие боги не больно-то охотно занимались этим делом, – то непременно сталкивался в кумбуме с Падмой, подъедавшей остатки вчерашнего супа или каши. Днем в саду мне частенько встречалась Камала; она любила растянуться на стволе припавшего к земле дерева, среди теплых пятен света; иногда женщина в сонном забытьи терла ладонью глаза – и тут же хваталась за зеркальце, привязанное у пояса, чтобы поправить размазавшуюся тушь. Под вечер мне обычно попадался Утпала. Он входил в кумбум, согнув шею, чтобы не задеть макушкой дверной проем, усаживался на жалобно скрипящий стул и принимался чесать голову первой попавшейся вилкой. Не удивительно, что короткая грива его всегда бывала растрепана, как вылезшая из-под снега трава. Утпала бывал настолько погружен в свои мысли, что, кажется, и не замечал, как я подаю ему тарелки с момо или жареными овощами. Но оно и к лучшему! Один вид его лап, подобных железным трезубцам, внушал опасения. А ну как он решит проверить мой череп на прочность и расколет его между пальцами, как какой-нибудь орех?.. А вот Пундарика, самый молчаливый из демонов, мне вообще почти не встречался, не знаю уж, почему.

– Разве я тебе еще не говорил? – удивленно хмыкнул Шаи, когда я поведал ему об этой загадке. – Эти лотосовы дети работают в разные часы, если это можно называть «работой»… Утпала взял себе ночь, от часа Свиньи до часа Быка, Камала – вечер, от Обезьяны до Снежного льва, Падма – день, а Пундарике досталось утро, от Тигра и до Дракона.

– Ааа, я понял! В это время демоны превращаются в воронов и летают по миру, пугая народ!

– Можно и так сказать… Только они сами никуда не летают. И наверняка обидятся, если ты продолжишь обзывать их демонами. Падма так уж точно, – Шаи задумался на мгновение, а потом махнул ладонью, будто решившись на что-то. – Знаешь, что? Пойдем, я покажу тебе. Только тихо.

Мы поднялись на верхний уровень Когтя и двинулись к острому, слегка вздернутому носу дворца; Шаи уже успел объяснить мне, что, упав с небес, Коготь вонзился в скалу наподобие стрелы, а затем просел, примяв оплавившийся от жара камень, – и все же северная часть дворца оказалась чуть ниже южной, висящей в воздухе.

Коридор, по которому мы шли, оканчивался дверью, раза в три превосходящей по размеру все прочие. На ее поверхности, будто на чистом белом воске, было отпечатано изображение шара с двумя крыльями: эти странные конечности имели перья, как у птиц, но были плоскими, как у жуков. По величине и особому украшению и по тому, что дверь не спешила расступаться перед нами, я сразу понял, что за нею скрывается что-то важное. Шаи пробормотал что-то на языке богов – видимо, уговаривал духов дворца впустить нас.

Послушавшись, дверь отворилась; за нею оказались просторные покои, очертаниями напоминающие устремленное вперед лезвие пурба. Пол под лапами был темен и шершав, как вывалившийся из пасти дре язык; высоко над головою восточная и западная стены-окна смыкались, образуя легкий прозрачный свод. Сквозь стеклянистую шкуру Когтя, поросшую лиловыми хрящами и черными прожилками, я увидел сначала дневное небо с растрепанными вихрами облаков, а затем и Бьяру – так ясно, будто город был всего в шаге от меня. Казалось, протяни ладонь – и коснешься золоченых макушек лакхангов, звездчатых кумбумов, курильниц, сочащихся ароматным дымом, или полощущихся на свежем ветру дарчо. А если бы я напряг зрение, то смог бы разглядеть, пожалуй, и оми в пестрых носилках, и шенов с чашами для подаяний, и уличных торговцев, обмахивающихся веером из нанизанных на палочки жареных воробьев, и вчерашних гуляк, которых сон свалил у самого порога дома; они храпят, прикрыв носы меховыми шапками, и не знают даже, что через их раскинутые лапы перепрыгивают на спор соседские дети. Вздумай я направить взгляд еще дальше, то увидел бы и поля, покрытые зеленой щетиной ячменя, и дороги, расстеленные по земле, как полотна некрашеного хлопка, и реку Ньяханг, греющую спину на летнем солнце.

Но больше наружного мира меня занимало место, куда Шаи привел меня. Прямо из стен здесь росли какие-то тонкие широкие диски, похожие не то на листья лотоса, не то на створки жемчужниц, не то на большие зеркала; по их поверхности пробегали иногда красные огоньки, живо напомнившие мне о нижнем уровне Когтя. И здесь – к моему ужасу! – тоже кто-то спал, вытянувшись на узком, неудобном ложе прямо посреди покоев. Присмотревшись, я узнал Падму; по счастью, ее сон совсем не походил на глубокое, мертвенное забытье богов, спрятанных в подполье. Маленькая демоница была одета не в липкие белые ленты, а в свой обычный наряд – выцветшую темную рубаху и просторные штаны; на ее щеках горел румянец; упавшие на лицо волосы намокли от прерывистого дыхания; а главное, она шевелилась – и весьма бодро! Верхние и нижние лапы дергались, загребая воздух, из губ вырывались то хрипы, то свист, то невнятное бормотание; похоже, ей снилась погоня – не знаю только, была она жертвой или преследователем. Мне очень захотелось подойти поближе, чтобы услышать, что Падма шепчет себе под нос.

– Тшш, – предупреждающе шикнул Шаи. – Не знаю, кого она сейчас там убивает, но, если ее разбудить, это будем мы.

– Она кого-то убивает? – приглушенно вскрикнул я.

– Может, да, может, и нет. Видишь птиц за окном? Сейчас все они – Падма.

Я уставился на крыши Бьяру, над которыми носились толстоклювые вороны. Отсюда казалось, что их несчетное множество: стаи птиц вились над столицей, как мошкара в безветренную погоду.

– Ладно, пошли обратно, – шепнул лха, и мы попятились прочь из странной опочивальни. Но, вернувшись к занятиям, я все никак не мог выбросить из головы увиденное. Замысловатые задачи, придуманные Шаи, шли совсем туго; я только пыхтел, высунув язык, и почем зря размазывал чернила по бумаге. Как бы я ни притворялся, что всерьез озабочен честным дележом пяти миробаланов между тремя шенами, думалось мне только о том, как бы подкараулить Падму вечером на кухне и расспросить ее о превращении в ворона. Кое-как справившись с уроками, я поспешил в сад и, притоптав колючие сорняки, устроился в засаде у лестницы в кумбум.

Шел послеполуденный час Барана, и солнечный свет, просеянный сквозь мелкое сито облаков, казался горячее углей. Прогретый воздух в саду дрожал, приподнимая тяжелые листья инжира, сталкивая колосья черной пшеницы; соприкасаясь, те испускали легкий звон. Тревожные, жалобные звуки то нарастали, то стихали, и мне чудилось, что я вот-вот пойму, о чем толкует сорняк, – но, если у него и был язык, я не сумел его разгадать. Оставалось только лежать в траве и следить за красными пятнами солнца, проплывавшими над моими полузакрытыми веками. Постепенно они превращались в чудесные образы: я видел слонов с розовыми ушами; и длинногривых лунг-та, караваном идущих по заледеневшему озеру; и рыб, что спят в глубине, закутавшись в одеяло зеленых волн; и Падму в черной рубахе, из рукавов которой длинными бородами вырастают вороньи перья; и камень, рассыпающийся в пыль; и туго набитые мешки, в которые мне очень хочется заглянуть, но нельзя – дядя не велел. Толстая ткань выгибается и натягивается изнутри, любопытство становится невыносимым – и я тяну за витой шнур из трехцветного шелка, а тот начинает скользить, освобождая узел…

Но тут мне в подол упала недозрелая хурма, отскочила, пребольно ударив по бедру, и заставила разлепить глаза. Судя по сумраку вокруг, был уже вечер, и я здорово испугался, что проспал. Но за стенами кумбума горел свет, и кто-то ходил туда-сюда, шлепая по полу мягкими туфлями; мне повезло – это была Падма!

Она как раз налила из чана крапивного супа и уселась за стол, поджав под себя одну лапу с голой розовой пяткой. Я взобрался на соседний стул, положил подбородок на усыпанную крошками столешницу и выжидательно уставился на демоницу.

– Чего надо? – спросила она не слишком-то дружелюбно.

– Прости, госпожа, что отвлекаю. Но я хотел узнать – ты правда превращаешься в воронов?

– Не превращаюсь я ни в кого. Я просто… смотрю через них, – она помахала в воздухе ладонью, словно отгоняла назойливую муху. – Хотя ладно, все равно не поймешь. Можешь считать, что я превращаюсь в воронов.

– А как это – быть сразу сотней птиц?

– Поначалу странно, потом привыкаешь. Камала лучше тебе объяснит – она раньше была небет ирету, их такому учили – быть сразу в сотне мест.

– Ирет чего? – переспросил я; вроде как «ирет» значило глаз, а вот первое слово было для меня загадкой.

– Ирет того! – передразнила Падма. – Неб ирету – это те, кто управляет… такими летающими штуками, которые стреляют молниями.

– Ааа, помню! Мне Сиа про них рассказывал. Но он говорил, вы давно перестали ими пользоваться.

– Ага, перестали, еще во время Махапурб. Из-за них Камала умерла тогда… Да что тебе рассказывать! Ты ж еще мелкий, все равно не поймешь ничего.

– Чего это не пойму! – в который уже раз поразился я странностям богов. Почему-то самые простые вещи, известные даже слепому щенку, казались им невероятно сложными. – Я знаю распрекрасно, что вы все переродились по нескольку раз. Между прочим, ничего особенного – все так делают. Мне бродячий составитель гороскопов как-то рассчитал, что я в одной из жизней был курицей, но совершил благое дело, накормив собою святого отшельника, – и за это мне позволили родиться среди разумных существ.

– А я в прошлой жизни была княжною, прекрасной и утонченной, и сияла, как луна, или солнце, или лампа накаливания… Что, не веришь? Ну, не верь, кто тебе запретит, – Падма пожала плечами и в один присест, жадно причмокивая, выпила всю тарелку супа; вышло не больно-то утонченно. И все же любопытство во мне пересиливало сомнения, а потому я продолжил расспросы:

– А ты правда убиваешь врагов Железного господина?

– Бывает. Мы вообще много чего делаем.

– Что, например?

– Ну… всякое, – она помолчала, то ли размышляя, то ли пытаясь прожевать кусок засохшей лепешки. – Вот прошлым летом случай был: в окрестностях Бьяру убили одного торговца, довольно богатого. Закололи одним из ножей, которым овец режут. Вот только из вещей ничего не пропало – ни деньги, ни товары; и, главное, нашли мертвеца в запертом доме! Засов был опущен, окна затянуты бычьим пузырем – никто не смог бы выбраться через них, не оставив дыр; с крыши тоже не спрыгнуть – высоко. Жена торговца, вернувшись под вечер с городского рынка, не докричалась до мужа. Зато ей показалось, что в доме кто-то воет пронзительным, жутким голосом. Она кликнула местного шена, тот созвал соседей покрепче; всем миром они вышибли дверь – и увидели труп; а пока они толклись внутри, снова раздался вой и скрежет, будто кто-то скребется прямо внутри стен! А на следующий день половина жителей слегла от неведомой заразы. Как тебе такое, Нуму?

– Это наверняка колдовство! – прошептал я, творя перед сердцем защитный знак.

– Вот и местные так решили: мол, кто-то напустил на дом торговца злых духов. Те убили хозяина, а потом вырвались на волю и принялись вредить остальным жителям. Даже виновного нашли – какого-то ростовщика, которому мертвец долг не возвращал; уже собирались отрубить ему уши и язык… вот только знаешь, какие признаки были у болезни, которая поразила соседей торговца? Кручение в кишках, тошнота и понос; такое бывает не от козней духов, а если выпить или съесть что-то несвежее. И что бы ты думал? Все они пили шо, заквашенный одной женщиной, большой мастерицей этого дела. И вот тогда наши вороны полетели к ней и увидели во дворе щенка, как две капли воды похожего на торговца; тут-то все и сошлось. Смекаешь?

– Эмм… нет.

– Ну это же так просто, Нуму! – вздохнула демоница. – Она была любовницей торговца – и уже давно; они даже устроили в доме потайную дверь, чтобы она могла спрятаться в застенке, если вдруг кто придет. Только петли забыли смазать, вот те и скрипели; этот звук жена и соседи и приняли за вой духов. Дверь ту вороны заметили по движению воздуха; они это чуют перьями на носу… Но, видать, когда женщина родила сына, она решила потребовать от торговца денег или еще чего и отправилась к нему, оставив шо киснуть на солнце. Она-то думала, что скоро вернется, но все вышло иначе. Когда любовница явилась на порог, торговец затащил ее внутрь и крепко-накрепко запер дом, чтобы никто не вошел ненароком; а потом голубки поссорились – и так уж случилось, что она его заколола. Ну а тут на пороге возникает жена и как начнет стучать! Женщина, конечно, испугалась и не нашла ничего лучше, чем спрятаться в знакомом месте. Когда дом заполонила толпа народу, она выбралась наружу и сделала вид, будто пришла вместе со всеми; в суматохе никто и не заметил. Потом она вернулась к себе; и все бы сошло ей с лап, вот только шо на жаре совсем скис – и все, кто купил его на следующий день, отравились. Так я ее и нашла.

– Ты умная! – восхитился я; Падма аж раздулась от гордости.

– Да, я такая. А недавно я спасла молодую девушку. Мать оставила ей и ее старшей сестре неплохое наследство – большой дом, землю и кое-какие накопления, но с условием, что до замужества всем будет распоряжаться их отчим. Тот был лютого и жестокого нрава и много крови попортил сестрам, но вроде не возражал, когда старшая решила наконец выйти замуж. Вот только вскоре она начала жаловаться на то, что во сне ее преследует звон железа и свист – а потом, в одну из ночей, бедняга закричала так, что перебудила весь дом. Когда сестра прибежала к ней в спальню, та стояла у постели – глаза остекленели, дыхание прерывается; она только и успела сказать: «Полосатый хатаг…» – и умерла. Все, конечно, решили, что это демоны украли ее жизнь: в дом не мог пробраться убийца, да и следов насилия на ее теле не было. А потом замуж собралась и вторая сестра – и что бы ты думал? Ее тоже стали будить звон и свист! Вороны услышали, как она жалуется своим подругам; ну я и решила проверить, что это за диво – и разведала немного о прошлом ее отчима. И угадай, где он жил прежде? В южной стране!

– Эээ… и что?

– А чем славится южная страна, Нуму?

– Ну… там тепло. И много зверей. И всякие колдуны – кто по раскаленным углям ходит, кто на гвоздях спит, кто змей заклинает…

Падма звучно щелкнула пальцами.

– Вооот. Этот полосатый хатаг, про который говорила старшая сестра, был ядовитой змеей – памой, которую отчим привез в Олмо Лунгринг. Днем они вялы и медлительны, а вот ночами охотятся и готовы напасть на добычу куда больше себя. А еще следы укусов памы крошечные – в шерсти не увидишь… Через дыру в стене убийца запустил гадину в спальню старшей сестры и с младшей собирался поступить так же. Но мы вовремя его остановили.

– Оо! И после такого – неужели в Бьяру еще остались преступники?..

– Они всегда есть, сколько ни лови. Так что работы у нас хватает… Эх, жаль, у вас нету отпечатков – тогда все было бы гораздо легче.

– А что это?

– Смотри, – Падма взяла мою лапу и коснулась подушечек пальцев; от щекотки я аж вздрогнул. – У вас здесь кожа гладкая. А у нас – тут она раскрыла свою ладонь – как будто покрыта мелкими морщинами. Они у всех разные, даже у близнецов. И стоит что-то потрогать…

Вороноголовая с силой надавила большим пальцем на тарелку, соскребла немного сажи со старого горшка, посыпала то же место и легонько подула. На боку посудины осталось пятно, в котором и правда можно было различить узор из волнистых линий!

– Ух! – выдохнул я, не уставая удивляться, до чего же чу́дные эти боги – мало того, что без шерсти, так еще и с морщинистыми пальцами. – Получается, Падма, ты умная. А кто из вас самый сильный? Утпала, да?

Демоница громко фыркнула в ответ.

– Ага, конечно! То-то он взял себе самую простую работу – разносить туда-сюда сплетни! Может, дело и нужное, но все равно не больно-то он утруждается. Думаю, Камала сильнее всех. Она первая придумала, как вселяться в зверей и птиц; да еще и наловчилась проникать в головы самых разных тварей. Я вот могу только в воронов и галок; а у нее в распоряжении глаза, носы и языки на любой вкус… И знаешь, кто ее любимец? Моль! Говорит, у нее нюх лучше, чем у снежного льва7676
  У обычной моли действительно отличное обоняние.


[Закрыть]. Но я думаю, это потому, что во всем мире только моль и Камала жить не могут без гор одежды… Так и получается – если ограбят какой-нибудь дом, я сижу и думаю, а Камала просто обернется стаей моли и сразу скажет, сколько вору лет, какого он роста и веса, давно ли мылся и что ел на обед. А дальше уже Пундарика найдет его. Он найдет кого угодно, где угодно – такое у него свойство. Ну а мне остается только исполнить приговор, если ваши князья почему-то не могут это сделать.

– Нечестно это. Тебе достается худшая часть.

– Это верно, – кивнула Падма; ее губы сжались в маленький, темный круг, похожий на смоченную в красной туши печать. – Но ничего не поделаешь! Кто-то должен и этим заниматься. Зло в мире – оно как гнездо мокриц под половицами; если забудешь про него, то глазом не успеешь моргнуть, как оно уже расплодилось и лезет изо всех щелей! Правда, иногда даже мокрицу бывает жалко раздавить. Но, может, в следующей жизни ей повезет больше; зато в этой она уж точно никому не навредит. Поэтому я и не бросаю свое дело, в отличие от трусов вроде Утпалы…

Будто устыдившись своей разговорчивости, она грохнула пустой тарелкой о стол и с хрустом потянулась. Надо думать, то каменное ложе, на котором вороноголовая спала днем, не отличалось удобством. Да и размером оно было великовато… Стоило мне подумать об этом, как с языка сам собою сорвался еще один вопрос:

– Госпожа, прости за дерзость, но почему ты меньше ростом, чем другие лха?

Щеки Падмы вспыхнули, как пролитое в огонь масло, и я уже приготовился лишиться слишком длинного языка… но она только улыбнулась.

– Ты ведь не знаешь этой истории. Ладно, так уж и быть, расскажу, но чтобы больше ко мне не приставал! Всякий ремет рождается маленьким, не больше полутора локтей. Чтобы он мог вырасти, над ним совершается особый обряд. Однажды вечером, при растущей луне, родители отводят ребенка в лес… или в сад – главное, чтобы кругом были деревья. Там ему дают чашку с водой, ножницы и веревку и оставляют на ночь одного. На закате маленький ремет должен срезать волосы с макушки, чтобы появилось лысое пятно. Вот такое, – Падма сложила большой и указательный пальцы в кольцо шириной где-то с серебряную монету. – Потом он выбирает себе одно из деревьев, лучше повыше, кланяется ему и выливает у корней воду, затем оборачивает веревку вокруг ствола и завязывает узлом на животе, там, где пупок. Головою – самой лысиной! – ребенок должен касаться древесной коры. Так он должен провести всю ночь, повторяя заклинание «Шеп-шепунет кхет-кхет!».

– А что это значит? – прошептал я, стараясь как можно точнее запомнить таинственные звуки.

– Эти слова такие старые, что мы уже и сами не помним их смысла. Главное, если бог выдержит испытание, то он вырастет, как само дерево. А если нет… – Падма многозначительно умолкла. – Кажется, это просто. Но ночью в лес приходят всякие духи и начинают пугать, щекотать, щипаться! Я не выдержала и убежала, отстояв только полночи; потому и выросла только наполовину.

– А если я так сделаю, я тоже вырасту?

– Ну, не знаю… а лет тебе сколько?

– Пять! – выпалил я, втайне обрадовавшись тому, что лха считают года жизни не как положено – от зачатия, а только от рождения.

– Что ж… – Падма склонила голову и потерла подбородок. – Пожалуй, еще можно попробовать, если времени не терять… Но что-то я засиделась. Пойду, пожалуй, спать – и тебе советую.

Я вышел из кумбума следом за демоницей. Кивнув мне напоследок, она скрылась в зарослях у северной стены, а я остался стоять у порога, вдыхая пыльный запах приближающегося дождя. С запада небо уже затянули плотные темные облака, а на востоке все светил белый месяц, загнутый наподобие рыболовного крючка или хвоста буквы «та». Растущий! Внезапно радостное волнение захлестнуло меня; я ринулся обратно в кумбум, отыскал чашку почище и набрал в нее воды; затем вытянул со дна кухонных ящиков веревку и ножницы, предназначенные для стрижки птичьих перьев, и побежал в сад. Там росло одно дерево – могучая сосна, несмотря на почтенный возраст прямая, как стрела, и сплошь увешанная медными серьгами шишек. Приблизившись к ней, я, не раздумывая, отхватил кусок гривы на затылке – черная шерсть так и посыпалась в траву! – полил водою выпирающие из-под земли корни, перепоясал и себя, и дерево одной веревкой и прижался свежей лысиной к его шершавому боку. Сердце колотилось у самого горла; едва попадая зубом на зуб, я начал читать заклинание.

Так прошло несколько часов. Усталый язык уже ворочался во рту тяжелее, чем каменный пестик в ступе, а из онемевших губ вырывался скорее свист, чем слова. Горло нестерпимо саднило, и я с завистью поглядывал на влажную грязь у подножия сосны, куда самолично опрокинул единственную плошку воды. Вокруг перешептывалась сорная трава, соприкасаясь колосьями, как заговорщики – лбами; но этот тихий непрерывный шум навевал не сон, а тревогу. Вдруг лиловая молния озарила небо, горы и внутренности дворца и погасла, оставив мир в кромешной темноте.

Ударил гром. Снаружи подул ветер, пахнущий железом и грязной шерстью. По стенам Когтя ударил дождь. Деревья вокруг пришли в движение, качнули вершинами, будто указывая на что-то; я скользнул взглядом вниз, следом за их вытянутыми ветвями, но ближе к земле сад затопила непроглядная чернота. Легкий зуд пробежал по моей спине, вверх по позвоночнику, заставив все волосы на загривке стать дыбом. Сначала я только плечами повел, но зуд все усиливался – точно я заехал лапой в муравейник, полный тысяч назойливых, разозленных букашек. Через несколько мгновений чесались уже и щеки, и ноздри, и даже потаенные каналы ушей! Свежевыстриженная лысина зудела особенно сильно; мне страшно хотелось впиться в голую кожу когтями и разодрать ее хоть до крови. Но вместо этого я прижался к сосне покрепче и потерся макушкой прямо о ее чешуйчатую кору; зуд немного поутих. И тут мою левую ладонь кто-то лизнул!

Я заорал и брыкнул лапой воздух – да так, что скользкая шелковая туфля взвилась ввысь и улетела в заросли гла цхера. Босую ступню больно укололи сорняки; но куда хуже было ощущение мерзкой обволакивающей липкости, оставшееся на пальцах. Кто-то подкрался совсем близко! Еще одна блеклая вспышка осветила кипящие тучи наверху и мир под ними. При ее неверном свете я заметил в кустах неподалеку два маленьких красных пятна; потом рядом загорелась еще пара, и еще! Они кольцом окружали меня, одинокого, привязанного к дереву и вооруженного только кухонными ножницами! Сглотнув ком в горле, я уставился во мрак, где плавали, то приближаясь, то удаляясь, перемигивающиеся огни; с тревожными вздохами опадали бока кустов – и я никак не мог понять, ветер шевелит их или движения невидимых существ.

Тонкие сучки захрустели под чьим-то немалым весом – все ближе, и ближе, и ближе! Я вжался всем телом в ствол сосны, молясь, чтобы дерево разверзлось и укрыло меня в объятьях. И тут раздался рев.

Он был как рокот падающих камней в узкой глотке ущелья, как хрип ганлина перед жертвоприношением; клянусь, от этого звука сама земля содрогнулась под лапами! Позабыв о заклинаниях и богах, я в мгновение ока выскользнул из пут и ринулся прочь. Пара бледных огней сверкнула у моего левого плеча; щеки коснулось влажное дыхание; цепкие когти ухватились за единственную туфлю, и я покатился кубарем в пшеницу, набрав полную шкуру иголок, – но тут же вскочил, не обращая внимания на уколы и ссадины, и кинулся дальше. А темнота за спиною ухала, ревела и громыхала, подгоняя меня, вперед и вперед, не разбирая дороги, – пока мои лапы не скользнули вдруг, как по льду, и я, потеряв всякую опору, не полетел вперед. Вокруг с плеском взметнулась вода, проглотив меня с головой.

Отчаянно чихая и отплевываясь, я кое-как вынырнул на поверхность. Чудовища загнали меня в маленький пруд посреди сада, а сами куда-то исчезли: ни рева, ни треска, ни шороха не было слышно, да и копья темно-зеленой осоки по берегам стояли неподвижно. Прошла минута, другая… Вода была довольно теплой, но из-за расплодившейся ряски на вкус и запах напоминала протухший овощной суп. Промокшая одежда стала тяжелой, как сто яков и баран в придачу, а скользкие стебли кувшинок хватали меня за лапы и хвост и тянули на дно, как стая зловредных духов. Нужно было выбираться. Еще раз оглядевшись, я подплыл к каменной кромке пруда и уже закинул на нее лапу, как вдруг многоголовая молния вспыхнула сразу на западе и востоке, и передо мною возникла страшная, огромная тень!

Я взвизгнул и чуть не опрокинулся обратно в пруд, но тень уже поймала меня за шкирку и подняла высоко в воздух.

– С тобой все в порядке? – спросила она участливо; проморгавшись, я рассмотрел серые глаза, длинный лягушачий рот и три шрама на правой щеке. Слава всем богам, это был Утпала! – Зачем ты полез в пруд ночью?

– Я спасался от чудовищ!

– Чудовищ? Здесь?.. Ладно, пойдем посушим тебя, а то простудишься.

Вороноголовый опустил меня в траву и неторопливо побрел по ночному саду; колючая трава расступалась перед ним, как морские волны перед длинноносой макарой, а я плелся следом, точно маленькая жалкая рыбешка. Гроза снаружи прекратилась, и сквозь разошедшиеся облака стало видно синее, по-утреннему посветлевшее небо. Наконец мы дошли до кумбума. Я стянул с себя промокшую одежду и обтерся кухонным полотенцем; Утпала отдал мне свою накидку, чтобы укрыться. Ткани в ней хватило бы на попону Чомолангме! Пока я заворачивался в стеганый синий шелк, лха согрел часуймы, щедро приправил ее маслом и разлил по двум большим чашкам.

– Ну, расскажи, что за чудовища за тобой гонялись?

Отхлебнув горячего напитка, я, как есть, поведал ему о разговоре с Падмой и о том, что случилось после.

– Вот так я не продержался до рассвета, а потому уже не вырасту! – закончил я рассказ и тяжко вздохнул; все было напрасно – и стертый язык, и плешь на макушке, и купание в пруду.

– Если это тебя утешит, до рассвета ты продержался: солнце уже взошло. Пундарика как раз сменил меня на посту незадолго до того, как я выловил тебя из воды. Но, увы, ты все равно не вырастешь выше пяти локтей.

– Но я же сделал все правильно!

– Правильно-то правильно, только Падма все это придумала, чтобы подшутить над тобой. И чудовищ тоже наверняка сама изобразила – не лень же было… – Утпала почесал нос, пряча за ладонью улыбку. – Извини, но мир так не работает. Некоторые звери большие, другие – маленькие, и биться головой о деревья тут не поможет.