Текст книги "Три нити"

– Твой сын? – небрежно спросила она, кивнув в мою сторону.

– Племянник, – ответил Мардо, и я с удивлением заметил, что он робеет – даже хвост поджал. – Везу вот в город продавать.

– А-а. Я продала в том году внука в гомпу на юге. Говорит, живется у шенпо неплохо, только читать приходится много… Твой-то умеет читать?

– Нет, госпожа. Но, может, его кто в дом слугой возьмет – все лучше, чем в нашей глуши киснуть. Потому и едем.

– В одиночку до столицы добираться рискованно, – как бы невзначай отметила женщина; ее желтые глаза хитро сверкнули. – В горах много опасностей, а в долинах – еще больше. Нищих развелось в последние годы… того и гляди, словишь стрелу в глаз за кусок лепешки.

– Потому я и надеюсь, что мы сможем к вам присоединиться, – пробормотал дядя и торопливо извлек из-за пазухи мешочек с монетами. – Вот, тут один танкга золотом и пять медяков…

– Погоди-ка, – остановила его торговка. – Эй, Зово! Зово! Я знаю, что ты тут ошиваешься! Поди сюда, дело есть!

В ответ на ее громогласный рык из-за повозок вынырнул мелкий, вертлявый тип с нечесаной серой гривой. Выглядел он не молодым и не старым, но каким-то больным и жалким: вспученные шаровары лоснились от грязи, подолы подбитого мехом халата так изорвались, будто их кто-то упорно грыз, а нестриженые когти на лапах чуть ли не завивались, как усики мышиного гороха. Зато на плече у него болтался воистину примечательный и, кажется, дорогой короб со множеством ящичков из черепашьего панциря и металлическим ручками-кольцами, звенящими при каждом движении. Сказать по чести, предмет этот подходил своему владельцу как рыбе – седло.

– Чего желаете, госпожа Домо?

– Спроси у узлов, благоприятно ли нам взять с собой этих двух, – велела старуха, ткнув в меня с дядей коротким пухлым пальцем. Зово кивнул, оглядел нас сквозь мясистые, воспаленные до красноты веки, спустил короб с хилых плеч и, бормоча под нос молитвы, запустил левую лапу в один из ящичков. Я надеялся, что он извлечет оттуда нечто удивительное – живого скорпиона, чашу из черепа с залитыми серебром глазницами или лиловую печень ирбиса, но в вытащенном наружу кулаке оказались только три пары шнурков разной длины. Не прекращая глухое бормотание, Зово связал их узелками по двое и швырнул на землю; затем осмотрел получившиеся узоры и так, и эдак, щуря глаза, как разбуженная посреди дня сова, и наконец изрек:

– Благоприятно.

– Так-то лучше, – кивнула женщина и тут же выхватила мешочек с монетами из лап дяди. – Место для вас найдется; припасов для перехода тоже достаточно. Но вот племяннику своему лучше купи сапоги, а то отморозит себе все лапы на перевале. Никому не нужен слуга без лап.

– Благодарю за совет, госпожа Домо.

– Ну, тогда ждем вас послезавтра на рассвете. Мое слово крепко, как железная цепь Шиндже…

– Мое слово непоколебимо, как трон Чойгьяла2525
  Шиндже Чойгьял (санскр. Дхармараджа) – Владыка Смерти, Хозяин Закона.


[Закрыть], – продолжил Мардо, скрепляя сделку. Еще с час мы блуждали по рынку, пока не нашли подходящие сапоги из валяной овечьей шерсти – и для меня, и для дяди. Раньше я никогда не носил обувь, только обматывал лапы ветошью в самые суровые дни зимы, но госпожа Домо была, конечно, права – в горах защита нужна не только от холода, но и от острых кусков льда и камня. Мне пришлись по душе мои обновки; я даже немного обиделся, когда понял, что Мардо наверняка заберет их домой и отдаст младшим братьям. Хотя и правда, зачем добру пропадать?

***

Вечером дядя опять пьянствовал с хозяином дома, так что на следующий день у него болела голова и настроение было хуже некуда. В угрюмом молчании Мардо перепроверял, хорошо ли уложен товар, не намокло ли мясо, не продырявлены ли горшки, туго ли держат ремни и крепки ли колеса повозки; ну а я осмотрел пока дзо – здоров ли? Нет ли трещин на копытах или гноя в глазах? Может, читать я и не был обучен, зато со зверьем всегда ладил хорошо. По счастью, дзо был вполне доволен жизнью; слизнув красным язычищем любимое лакомство – кусочек подсоленной лепешки, он ткнулся в меня мохнатой мордой и благодарно хрюкнул.

В час Петуха, когда закат еще освещает облака, но воздух уже прохладен и темен, мы с дядей отправились в святилище садага, хозяина здешней долины, – того самого, который встречал гостей на дороге в деревню. Святилище мало чем отличалась от прочих домов Пхувера, разве только на створках двери были нарисованы выпученные лягушачьи глаза и оскаленная пасть, да еще перед порогом торчали яркье – толстые, высокие столбы с выцветшими дарчо наверху, шумно хлопавшими на ветру. Всюду виднелись следы обветшания и заброшенности: пятна и трещины на стенах, пыль и сор на полу, нежные ростки травы на крыше. Внутри, кажется, никого не было, хотя перед статуей божества чадило несколько плошек с жиром и были разложены скромные подношения. Дядя велел мне читать молитвы – любые, какие вспомню, – а сам сложил на плоском камне, черном от многолетней копоти, небольшое гнездо из можжевельника, поместил в него кусок масла и похожий на яйцо желтоватый торма, а затем достал из сумки маленький пузырек с собранной утром овечьей кровью и пролил несколько капель на тесто. Ученым шенпо такое самоуправство вряд ли понравилось бы, но народ попроще был убежден, что жертву кровью не испортишь.

Когда подпаленное приношение задымилось, дядя распростерся перед алтарем, моля об удачном пути, заступничестве, хорошей прибыли в столице и обо всем том, о чем обычно просят торговцы. Я тоже растянулся на полу, но в голову ничего путного не приходило. Темнота в святилище была теплой и успокаивающей, непохожей на глубокую тьму неба, как чашка с водой не похожа на бездонный колодец; в нее хотелось завернуться с головою, как в одеяло, и сладко уснуть. Но снаружи угрожающе шумели дарчо, а в треснувших стенах свистели сквозняки, наполняя сердце свербящей тревогой. Казалось, что мы только на время спрятались внутри этого святилища, как мыши в тесной норе, а снаружи нас уже поджидает ночь и ее совы.

Впрочем, все это мне только казалось.

***

Перед тем как вывести дзо за ворота, мы отстегали его по бокам дымящимися пучками можжевельника и подбросили в воздух немного цампы. Хозяин дома, вставший с постели, чтобы проводить нас, и теперь ежившийся от недосыпа, пожелал нам удачи, крепко обнялся с дядей и отворил засов. Повозка, поскрипывая, выехала за ворота; наш путь к столице продолжался.

Было очень рано и очень холодно; я заполз под большую шубу из грубо сшитых заячьих шкур, которую Мардо взял с собой из дома, и смотрел оттуда на быстро бегущие облака. Подбрюшья у них были розовыми, а спины – бело-серыми, в спиральных завитках, совсем как у ягнят; высоко в северной части неба висела светлая маленькая луна. В деревне было тихо – и жители, и скотина, и даже беспокойные птицы на крышах спали крепким сном. Еще не варилась часуйма в медных и глиняных котелках, не прочел первую утреннюю молитву шенпо, и на рынке не слышно было разноголосого гвалта торговцев, но караван Маленькой Медведицы уже ждал нас. Тяжело, с присвистом дышали яки, протыкая рогами прозрачный воздух; блеяли ездовые бараны. Одеяла, хворост, съестные припасы и прочий скарб были убраны на две повозки; ценные грузы большинство торговцев взвалило себе на плечи или на спины вьючных животных. Пахло дымом и благовониями – видимо, все необходимые очищения уже были совершены, а молитвы – прочитаны, и караван был готов к отправлению.

И точно! Увидев нас, Маленькая Медведица тотчас взгромоздилась на крепкого рыжего барана и подала знак к отходу. Дяде она вела пристроить нашу телегу в середине каравана; так мы и сделали. Все двигались в молчании – да и не поговоришь особо, когда морозный воздух скребет горло, – так что я, свернувшись клубком для сохранения тепла, задремал.

Когда я открыл глаза, Пхувера уже и след простыл. Вокруг нас были старые холмы с красновато-бурой каменной крошкой на боках и ковром желтой, пересыпанной камнями травы у подножия. В тени еще лежали пятна утреннего инея; берега молочно-голубых ручьев и круглых, как монетки, озер затянуло тонким ледком. Ни стад, ни домов, ни случайного путника, – мир вокруг был дик и пуст, как будто и не было никакой деревни всего в нескольких часах пути отсюда.

Зато дорога и правда была широкой и ровной – повозки катились по ней, как по маслу, – а еще очень скучной. От безделья я принялся разглядывать окружающих. Странным зрелищем были наши сопровождающие – торговцы: замотанные в пестрое тряпье, с широкими проплешинами на плечах и лопатках, натертыми тасканием тюков. Странными были и другие идущие в столицу – например, три женщины с золотой шерстью, назвавшиеся сестрами Сэр; судя по одежде и пятнам хны над бровями, они явились из южной страны. Но самым странным из всех был, конечно, Зово, гадатель на узелках. Я и не думал, что он увяжется следом за караваном из Пхувера, а вот гляди-ка! Зово шел совсем неподалеку, сгибаясь под грузом драгоценного короба; к полудню его тонкие ноги почти заплелись узлом. В конце концов мне стало жаль его.

– Дядя, – шепнул я, боясь потревожить окружающую тишину. – Может, разрешим этому… который гадатель… поехать на нашей повозке? Или хотя бы короб поставить?

Клянусь, Мардо чуть не поперхнулся! Выпучив глаза не хуже пхуверского лягушкоподобного садага, он сквозь зубы зашипел на меня:

– Сдурел, что ли? Это же бывший шен Железного господина! Мало ли, какие дре у него в этой коробке запрятаны… и вообще, не пялься на него, а то еще проклянет, облысеешь весь и пузырями покроешься – как я тебя потом продавать буду?!

Увещевания дяди не особо-то подействовали: пусть я и струхнул немного и забился поглубже под шубу, но теперь уже следил за Зово с тройным усердием. Теперь-то я знаю, что дядя сразу же разгадал прошлое нашего попутчика по истершейся багровой ленте, какую имеют право нашивать на чуба только посвященные Железному господину. Но мне-ребенку невдомек было, что такого страшного в этом слабом, рано поседевшем мужчине с тяжелым коробом за спиной. Разумеется, Зово заметил мои любопытные взгляды – и хитро подмигнул в ответ. Я икнул от страха и теперь уже целиком скрылся под шубой, хотя дневное солнце и припекало вовсю.

Вечером, стоило нам остановиться на отдых под боком одной из скал, как дядя тут же бросил меня возиться с дзо, а сам чуть не вприпрыжку побежал к костру, откуда доносились голоса торговцев, галдевших на каком-то птичьем языке «мани2626
  Мани (санкр.) – драгоценный камень.


[Закрыть], мани, мани!» Для этого болтуна целый день в молчании был, наверное, сущей пыткой! А когда Мардо исчез, бывший шен сам подошел ко мне.

– Как тебя зовут, малыш? – спросил Зово вполне дружелюбно, но я чуть шаровары не обмочил от страха – в голове сразу же пронеслись все россказни о том, что колдуны могут учинить, узнав чье-нибудь имя. И хотя как раз для таких случаев и были придуманы тайные и явные имена, даже прозвищем рисковать я не собирался. – Ладно, не хочешь – не говори. Буду звать тебя «момо» – ты такой круглый, так бы и съел!

Вообще-то мне следовало бы испугаться угрозы быть съеденным заживо, но вместо этого я ужасно обиделся.

– Я Ринум, понятно? – будто само собой вырвалось изо рта.

– Понятно, – рассмеялся хитрец. – Да ты не бойся. Не скажу, что опасения твоего дядя напрасны, но тебе я совсем не желаю зла. Правда.

Он как-то странно посмотрел на меня, не поворачивая морды, а только скосив глаза – водянистые и серые, под стать его шкуре. Вообще, этот Зово весь был как хатаг, слишком долго провисевший под солнцем и дождем, – ни одного живого, яркого цвета не осталось на его теле, только тусклые пятна и потеки.

– А ты правда шен Эрлика?

– Уже нет. Но раньше был.

– Значит, ты умеешь колдовать? – спросил я, преисполнившись любопытства. Странствующие шенпо, изредка навещавшие нашу долину, не были искушены в колдовстве. Конечно, они могли рассчитать благоприятный день для того или иного события, прочесть заклинание очищения над водой, зерном или новорожденными ягнятами и провести умиротворяющие или приумножающие пуджи2727
  Пуджа – подношение даров богам.


[Закрыть], но вряд ли кому-то из них под силу было выдыхать пламя, летать по небу или обратить врага в пыль одним взглядом. А слуги Эрлика, говорят, могли все это – и даже больше.

– Да уж. Умею.

Тяжко вздохнув, Зово опустился на плоский, в бурых прожилках валун и размял затекшую шею. Красноватые отблески огня дрожащими мухами облепили его левое плечо, а за правым виднелись скалы и дорога, уходящая в ночь.

– И что ты умеешь? – осмелев, я тоже присел на камень – правда, на приличном расстоянии от бывшего шена.

– Много чего. Умею лечить и насылать болезни, красть чужое Ла2828
  Жизненная сила.


[Закрыть], усмирять всяческих дре и лха… Хотя в этом искусстве сейчас нет никакого толку: всех чудищ убили еще до моего рождения, разве что пара Лу еще прячется под водой или в подземных пещерах – но что с них взять, кроме горстки чешуи? Да и демонов с богами почти не осталось.

– Как это? – возмутился я. – А кому же мы тогда торма жжем и масло подносим?

– Богу бессмысленного расточительства еды, видимо, – пожал плечами Зово. – Могли бы и сами съесть – толку больше было бы.

– А Железного господина что, тоже нет? – решил я подловить лгуна на слове. – Кому же ты служил тогда?

– О! Он есть – но ему не нужны ваши дары.

– И ты видел его? Эрлика?

– Видел, – пробормотал Зово, вдруг помрачнев. – Еще как видел.

– А правда, что у него шуба из семи медвежьих шкур, а вместо постели – семь чёрных бобров? А как они не разбегаются? А на бобрах спать не скользко? А какие боги вообще?

– Насчет бобров не знаю. Ну а боги… они как молнии посреди грозы. Когда появляются, мир наполняется светом; когда исчезают – все погружается в темноту, еще глубже, чем раньше.

– Почему же ты больше не служишь им?

– С молниями связываться опасно, – хмыкнул Зово, почесывая щеку слоящимся когтем. – Того и гляди, хвост подожгут!

– Все-то ты врешь, – уверенно сказал я, складываю короткие лапы на груди – как мне казалось, с большим достоинством. – И колдовать наверняка не умеешь, иначе тебя бы из шенпо не выгнали.

– Меня и не выгнали. Я сам ушел. Теперь вот возвращаюсь в столицу, чтобы навестить старых товарищей… – пробормотал Зово и вдруг поднял с земли булыжник размером с голубя-сизаря. – Потрогай-ка.

Чувствуя подвох, я подался вперед и осторожно прикоснулся к камню – на ощупь тот был самым обыкновенным, холодным и чуточку шершавым. Небесным огнем меня не убило, сквозь землю я тоже не провалился, да и лысеть, вопреки предсказанию дяди, вроде не начал. Но тут Зово ухмыльнулся, сжал кулак – и булыжник рассыпался песком в его костлявых пальцах!

– Ух! А как это?..

– Ну так колдовство! – ответил он, отирая лапы о подол, который, впрочем, грязнее стать уже не мог. – Хочешь сам попробовать?

– А я смогу?

– Не попробуешь – не узнаешь. Для начала выбери себе камень… Да, этот подойдет. Теперь представь, что твоя лапа наполняется огромной силой – она ощущается сначала как тепло, потом – как жар и нарастающая тяжесть, будто в кости заливают расплавленный металл. Тяжесть становиться такой непомерной, что выворачивает плечо, почти пригибает к земле. Представь, как придавливаешь этим огромным весом маленький, жалкий камень – и он рассыпается безо всяких усилий, точно горстка муки… Ну, давай!

Я изо всей силы сжал пальцы, но они обхватили твердое, почти нерушимое вещество – никак не муку. Зово довольно рассмеялся, хлопнув себя по ляжке.

– Значит, не быть тебе колдуном. Что ж, есть дела и получше! Будешь чистить блюда в доме какого-нибудь купца или стирать шаровары для оми.

Если честно, такая судьба была совсем неплохой для проданного в услужение сына самадроги, но насмешка, сквозившая в голосе бывшего шена, разозлила меня. Я нахмурился и собирался уже распрощаться с ним – как вдруг Зово примирительно поднял лапы.

– Извини меня, господин Ринум. Мой язык в детстве украла змея, а взамен оставила свое глупое жало. По правде, я хотел поблагодарить тебя. Сегодня ты проявил милосердие – пусть твой дядя и не пустил меня на повозку, в этом не было твоей вины. Тот, кто редко видит добро, умеет ценить его… Поэтому я расскажу тебе кое-что, открывшееся мне во время гадания на узелках. Есть три вещи, которые определят твою судьбу: белая сова, черный бык и красный узел. Не знаю, добро они тебе сулят или зло, но, когда столкнешься с ними, будь начеку.

– Ээ, – только и смог ответить я. Но Зово, кажется, и не ждал ответа – он тут же поднялся с насиженного места и, рассеянно почесывая шею, направился к костру. И завтра, и послезавтра, и до самого конца пути он держался поодаль и больше не заговаривал со мной.

***

Через неделю пути впереди показались вершины Мувера. Снег на их боках сверкал, будто отполированные металлические зеркала – золотые по утрам, медные – вечерами и серебряные – при луне. Мне и подумать страшно было, что нам предстоит перебраться через эту стену льда и камня, подняться выше клубящихся облаков – и спуститься вниз, но Маленькая Медведица только ухмылялась, искоса поглядывая на могучие горы, и караван неотступно продвигался вперед.

Взрослые, направлявшиеся вместе с нами в Бьяру, хорошо ко мне относились: угощали сушеным мясом, чура и другими лакомствами, трепали за гриву и охотно рассказывали о диковинных местах, в которых им довелось побывать, и приключениях, которые довелось пережить. Так я узнал, что толстый увалень Наммукмук был когда-то учеником лекаря – пока не подсунул надменному, но подслеповатому оми вместо пилюль горсть впавших в спячку жуков. Больной тут же положил парочку под язык; Наммукмук до сих пор хохотал во все горло, вспоминая, как тот выпучил глаза и завизжал, когда насекомые проснулись от тепла и влаги и полезли прочь из его пасти! А Сота и Тамцен, супружеская чета из Мувера, вообще не были торговцами: они шли в столицу, чтобы совершить десять тысяч простираний на берегах озера Бьяцо и еще, хотя бы издалека, увидеть Перстень, Мизинец и Коготь – три главные святыни Олмо Лунгринг. К тому же я узнал, что Зово был не единственным колдуном среди нас. Три сестры Сэр, Макара, Прийю и Кхьюнг, тоже кое-что в этом смыслили! Как-то раз, во время привала, у торговцев никак не получалось развести костер – то ли оборванные с кустов ветки были сыроваты, то ли ветер слишком силен. Сколько бы травы они ни пихали в кладку, огонь только чадил да чихал искрами, но никак не хотел разгораться. Когда все намучились вдоволь, Макара Сэр просто щелкнула пальцами – и жаркое пламя сразу выросло вверх на пять локтей.

Три сестры были очень похожи с виду. Гривы у них были светлого, желтого цвета, а глаза – темные и блестящие. Они носили золотые кольца в ноздрях и ушах, по десятку звенящих браслетов на запястьях, длинные, до колен, рубашки и штаны из ярко окрашенного хлопка – совсем как жители страны за южными горами. Кхьюнг сказала, что раньше они каждое лето возвращались туда, чтобы осенью привезти в наши края сочные плоды, цветы и редкие травы, необходимые для изготовления лекарств. Там же они обучились искусству управления внутренним жаром, туммо, у лесного мудреца, который спал на горячем пепле в обнимку с головешками и избегал воды. Потому сестрам Сэр не нужны были толстые чуба, шапки или сапоги; их лапы всегда были такими горячими, что сжатое в кулаке воробьиное яйцо варилось вкрутую. А еще они никогда не ели пресную пищу или сырые овощи – говорили, что пряности помогают накапливать жар, а водянистые волокна рассеивают его. По вечерам, когда все торговцы усаживались ужинать вокруг костра, они доставали из заплечных сумок глиняные чашки и мешочки с красным и черным перцем, морской солью и шафраном и сыпали в цампу жгучие порошки, пока та не становилась цветом похожа на венчик кхур-мона2929
  Кхур-мон – одуванчик.


[Закрыть]. Один раз средняя сестра, Прийю, как бы невзначай оставила рядом со мной плошку этого пахучего месива… Признаюсь, я не удержался и проглотил из любопытства целую ложку. Эта гадость чуть не разъела мне желудок и горло изнутри, а уж сопли и вовсе потекли из носа рекой! Все смеялись, глядя, как я скребу язык когтями, пока младшая сестра, Макара, не дала мне пососать кусочек жирного масла: оно быстро успокоило жжение.

– Вы оба дураки, – сказала она укоризненно, переводя взгляд с сестры на меня. – Брать чужое нехорошо, Нуму. А ты бы лучше не переводила пряности зря – кто знает, когда мы снова сможем их достать.

Остальные торговцы понимающе вздохнули: в этом году ни у кого не получилось пробраться через Путь Стрелы – единственный проход в горах, который вел из Олмо Лунгринг в южную страну. Он лежал высоко, куда выше, чем След Змея, и пройти по нему можно было только летом и в самом начале осени, пока небо не покрылось сплошными язвами снежных бурь. Но в этом году непогода пришла раньше обычного: градины размером с баранье копыто стегали по спинам путешественников и их верных яков; изморось ледяным мехом оседала на мордах, склеивая ресницы; говорили даже, что капли слюны и мочи замерзали от холода, не долетев до земли. Многие путешественники повернули назад, а те, кто продолжил путь, если и дошли до другой стороны гор, обратно уже не вернулись. Поэтому в этом году у торговцев не было новых диковин из южных земель; пришлось им переворошить старые запасы, чтобы не ударить в столице в грязь лицом.

– Ну, а может, так даже лучше, – заявила Чунгчунг Домо, помахивая деревянной ложкой размером с мою пригоршню. – Сейчас, я слыхала, за горами настали голодные времена. Несколько лет подряд засухи и неурожаи. А раз так, что же они будут продавать? Да будь перевал открыт, они бы сами к нам понабежали! Зачем нам чужая нищета? Нам и своей хватает. Чегой-то я должна кормить чужие рты, если самой есть нечего?

С этими словами она засунула в пасть добрую пригоршню цампы.

– Верно! Верно говоришь, – поддержал ее паломник – Тамцен и гневно потряс пальцем перед потрескивающим костром. – Южная страна – земля безбожников, не принявших Закона. Вот демоны и разгулялись там, насылая мор и напасти! Жуткие вещи творятся. Я слыхал, что в одной деревне овца окотилась клубком змей, а в другой – корова родила теленка о двух головах и трех задницах!

Пересказывая эти небылицы, Тамцен так горячился, что даже пустил петуха, – и торговцы, веселый народ, усмехнулись в бороды; но тут в дело вступила жена старика, Сота. Оглядев всех исподлобья, она злобно зашептала:

– Смейтесь-смейтесь! Смейтесь над правдой. А вот еще расскажу вам шутку: в прошлом году в княжестве Мрига в один день все реки покраснели, как кровь, и мертвые рыбы усеяли берег так густо, что волки и стервятники неделю ели падаль – и не могли съесть. А в княжестве Хастин уродился ячмень; как стали его молотить, оказалось, что в колосьях вместо зерен – крылатые черви, жуки да оводы! Только раз ударили цепами – и тут же поднялись гады над снопами огромной тучею, искусали дураков, да и сгинули. Ну как, все еще смешно вам? Помяните мое слово, еще раскаются они, нечистые, еще бросятся к горам, начнут стучать по камням кулаками – откройте, мол! Простите нас, безбожников! Да уж поздно будет! Провалится их царство под землю со всеми городами и деревнями; дре утащат его!

– А если все выйдет наоборот? – поддразнила старуху Прийя Сэр, острая на язык. – И это нам придется бежать отсюда? Кинешься тогда к горам, будешь просить прощения?

– С чего нам-то бежать? – срывающимся голосом воскликнул Тамцен, протягивая к свету костра четки из темно-зеленого нефрита; его супруга согласно закивала. – Пусть в южной стране хоть трава не растет – а за нами приглядывает Железный господин!

– Не больно-то хорошо он приглядывает, – огрызнулась Прийю. Старшая из сестер, Кхьюнг, тут же положила ей лапу на локоть, заставляя замолчать. И вовремя! После такого святотатства не то, что паломники, – даже торговцы недовольно заворчали; но я заметил, как среди перекосившихся от гнева морд мелькнула одна улыбка – это Зово смотрел на женщин. Дольше всего его взгляд задержался на дешевой подвеске, висевшей на шее Кхьюнг, – половинке раковины-гребешка с незнакомым мне символом, вроде круга с тремя загогулинами внутри.

Когда ужин был закончен и все разошлись спать, я пробрался к трем сестрам. Они, как всегда, расположились далеко от костра; от их тел подымалось тепло, заставлявшее воздух дрожать. Я лег рядом с Кхьюнг и коснулся ее светлой, как солнце, гривы.

– Кхьюнг, – позвал я тихо. Она повернула голову и посмотрела на меня сквозь сонно опущенные веки. – Что это за знак у тебя на шее?

– Это напоминание.

– О чем?

– О том, что мы заперты здесь, в этом круге.

– А что это за круг? Горы?

– Нет, весь мир. Даже не так… круг – это мы. Мир – это мы.

– Я не понимаю.

– Тебе и не надо, – пробормотала Кхьюнг, подавляя зевок. – Иди-ка лучше спать.

– Зово рассматривал эту штуку.

– Мм.

– А еще он показывал мне, как колдовать.

– И что он тебе показал?.. – спросила женщина, внезапно садясь на своей подстилке. От нее волнами катился жар, будто ощупывая меня. Две другие сестры тоже заворочались в темноте – наверное, прислушивались к разговору.

– Он показал мне, как раздавить камень… Но у меня не получилось. Я старался представить силу, о которой он говорил, правда старался, но вообще ничего не почувствовал. Наверное, моя судьба – чистить горшки и штопать шаровары.

– Это хорошо, – не заметила моей печали Кхьюнг. – Лучше не связывайся с колдовством.

– Но вы же тоже колдуете?

– Наше искусство совсем другое, – она покачала головой и, будто в раздумье, взяла в левую лапу округлый камень. – Шены Железного господина – как вороны, решившие украсть плодов с дерева. Они спускаются тучей, срывают листву, ломают ветки – и, взяв свое, оставляют дерево чахнуть. Мы же – вроде садовников, которые ухаживают за тем деревом, дают ему воду и свет до тех пор, пока плоды не созреют и сами не упадут на землю. Взять, к примеру, этот камень – положим, мы хотим, чтобы он рассыпался. Шены просто раздавят его. А мы спрашиваем, есть ли в природе камня то, что может помочь нам? Камень – это скрученная узлом сила земли, так же как зерна – это узлы силы растений. Поэтому камень можно назвать зерном земли.

Она повела правой лапой – мягко, будто гладила живое существо.

– В каждом зерне есть способность стать мукой. И если ее раскрыть, если немного ослабить узел… – Кхьюнг повторила свой жест – и камень вдруг разбух, точно напитавшаяся воды губка, а потом рассыпался облачком темно-серой пыли.

– А как по мне, все едино, – вдруг заявила Прийю, сверкнув из темноты зрачками. – Просто шены идут напролом, пока мы ищем обходные пути. Это потому, что они сильные, а мы – слабые.

– Может быть, это и не плохо, – раздался в ответ глухой голос Макары. – Мы, слабые, ступаем легко, – и когда уйдем, наши следы сотрет первый же ветер. Мы не причиняем вреда. А за шенами еще не один век будет гореть земля.

– Да и пусть горит. Кхьюнг вон говорит, что мира нет – зачем же нам печься о нем? Да, Кхьюнг?

– Давайте оставим этот разговор, сестры, – он никуда не приведет нас. Так или иначе, – заключила Кхьюнг, просыпая каменную муку сквозь пальцы. – Лучше бы тебе не связываться с колдовством, Нуму.

***

На одиннадцатый день по выходе из Пхувера, ровно в полдень, мы достигли подножия гор. Рыхлые холмы вдруг расступились, открывая взгляду серое, бесплодное пространство; из редкой травы не подымалось ни куста, ни дерева – только ряд чортенов3030
  Чортен (тиб.) – ступа.


[Закрыть], грязно-желтых, как старые кости. Маленькая Медведица остановила караван, чтобы умилостивить этих низкорослых стражей подношением дарчо и цампы; но ветер не подхватил муки, не коснулся пестрой ткани – и мы продолжили путь с тяжелыми сердцами.

Поначалу тропой каравану служило русло обмелевшей реки. Подъем был крутым: шедшие пешком торговцы вздыхали под тяжестью своих мешков; наша повозка скрипела и отчаянно тряслась. Скоро похолодало; воздух стал пресным, как сваренная без мяса похлебка, спины валунов обросли снежным мхом, и даже соленые горные озера превратились в плошки молочного льда. Яки останавливались и с наслаждением облизывали гальку на их берегах; из-под теплых языков проступали извилистые строки высеченных давным-давно молитв.

А потом дорога и вовсе стала неразличимой, как волосок на плече великана. Путешествуй мы с дядей вдвоем, без присмотра госпожи Домо, сгинули бы, пожалуй, в этих диких землях. Я помню, как в один из вечеров, до наступления темноты, наш караван остановился на маленьком уступе у бока безымянной горы. У самого края была сложена большая, в дюжину локтей, груда из камня и кости – лацас3131
  Лац(тс)ас – пирамиды из камней на перевалах.


[Закрыть]; мать рассказывала мне, что такие устраивали рогпа в Северных Горах. Здесь лежали вперемешку черепа баранов и дронгов, сайгаков и оронго, рысей и лисиц, и кто знает, кого еще, расписанные выцветшими красками, обвитые мохнатой пряжей, рогатые и зубастые, гладкие и еще сохранившие остатки кожи и мяса; из их глазниц тянулись связки хлопающих на ветру дарчо. Придерживаясь лапой за одну из веревок, – она трепыхалась и рвалась из пальцев, как живая, – я подошел к краю уступа и глянул вперед. Сколько всего было видно отсюда! И вздыбленный хребет Мувера, и гряду низких красных скал, и даже укрытые мглою долины, откуда мы вышли несколько недель назад. Облака бурным потоком текли внизу; над ними, втянув лысые шеи в плечи, кружили грифы – кумаи; а над головой, выше облаков, и птиц, и гор, горели белые звезды. Мне стало страшно и радостно; тело дрожало, как будто я сам был всего лишь куском тонкой ткани, и ветер трепал меня, выворачивая наизнанку. Но дрожь восторга быстро сменилась ознобом, голова закружилась, живот скрутило, и я на полусогнутых лапах отполз поближе к костру, к крикам торговцев и привычным запахам грязной шерсти и пригоревшей еды. Нет, горы были совсем не по мне.

В то утро, когда мы встали на След Змея, я с трудом разлепил заспанные глаза и не увидел мира вокруг. Повсюду колыхался сизый и бледно-золотой туман – это туча наползла в ночи на землю и укрыла нас своими влажными, мягкими клубами. Когда она наконец двинулась прочь, стало видно, что вершины Мувера будто охвачены красно-оранжевым огнем – верная примета близкой непогоды. Хотя небо пока было ясным, Маленькая Медведица, угрюмо почесав грудь и подбородок, велела всем обвязать вокруг пояса длинную веревку, чтобы не потеряться в случае метели, а еще пожечь можжевельника и закопать в снегу кувшин, наполненный маслом, чангом и благовониями, для умиротворения духов перевала. Торговцы, испуганно бормоча молитвы, тут же принялись за дело.

– Почему ты не поможешь нам? – спросил один из них у Зово. – Ты ведь знаешь, как это делается, лучше нас!

– Если буре суждено прийти, она придет; и если нам не суждено умереть, то мы ее как-нибудь переживем, – ответил тот, без особого интереса покусывая обломившийся коготь, и торговец не стал спорить.