Текст книги "Укротить ловеласа"

Глава 2

– Да ладно, ну сколько можно злиться! – Платон миролюбиво пихнул ее плечом: уже второй час ластился, как котенок. Разве что пузиком кверху еще не падал, демонстрируя полную покорность.

Надя отвернулась к иллюминатору. Обычно в самолете Платон любил занимать место у окна, но сегодня он поблажек не заслужил. Из-за него в тысячах метрах внизу сейчас неистово обижался Саша, и Надя даже не знала, простит ли он ее, или пора менять статус в соцсетях на «одинокая старая дева». Так ведь трудно сейчас найти себе достойного мужика!

– А я тебе отдам свой десерт, – предатель на соседнем кресле зашуршал оберткой от кекса с изюмом. – Ну? Смотри, какой вкусный. Как ты любишь. – Платон сменил голос на мультяшный писк: – Скушай меня, Надюша…

– По-твоему, так разговаривают углеводы? – она мрачно покосилась на него, но кекс все же отобрала. – И чтоб ты знал, я терпеть ненавижу изюм.

Она не льстила себе: вряд ли Платон расщедрился, чтобы добиться ее прощения. Просто он уже много лет не ел мучного и сладкого и старался любыми способами избавиться от искушения. В том числе передавая запретные продукты Наде.

Временами ей казалось, что она для него – один из контейнеров для раздельного сбора мусора. Стекло – в зеленый, пластик – в синий, а простые углеводы – Наде. И всякий раз, когда к Платону заявлялась Римма Ильинична, свято уверенная в том, что правильное питание – это то, что приготовлено с любовью, и приволакивала полные сумки домашней выпечки, все пирожки, плюшки и шанежки благополучно кочевали через Надю в семейство Павленко.

– И раз уж мы теперь помирились, я хотел взять билеты в Венскую… – начал было Платон, но запнулся, наткнувшись на свирепый взгляд Нади. – Чего?

– Помирились? – процедила она тем же тоном, которым обычно самые черные ведьмы насылают свои самые черные проклятия. – Меня из-за тебя Саша бросил!

– Ну, он ведь так прямо-то не сказал…

– Ну да, ну да, – она разломила несчастный кекс пополам. – «Больше мне не звони» – это же, считай, на свидание позвал.

Платон с опаской покосился на изничтоженный символ примирения.

– Кекс-то здесь при чем? Так же нельзя с едой… Ты когда руки последний раз мыла? В аэропорту? – Платон поморщился, глядя, как она бесцеремонно выковыривает изюмины, кроша и терзая мучную плоть. – Постой, ты же не собираешься его теперь есть?

– А я вообще сегодня руки не мыла, – и Надя со зловредной ухмылкой отправила в рот первый кусочек, отчего Платона передернуло.

Он был брезглив с детства. При всей своей любви к еде ни за что бы не съел то, что упало на пол или, не приведи господь, на стол в общепите. Как в одном человеке чистоплюйство сочеталось с абсолютной неразборчивостью в интимных связях, Надя не понимала, но сейчас ей до чертиков хотелось его помучить. Она знала: попади Платон во вражеский плен, нашлось бы всего два способа довести его до исступления, чтобы он сдал все пароли и явки. Первый – сыграть фальшивую ноту. Второй – засунуть палец в его еду. И сейчас Платон смотрел на нее с таким первобытным ужасом, как будто она не кекс поглощала, а добрую порцию опарышей.

– Прекрати… – он зажмурился и отвернулся.

– Фто-фто? – переспросила она с демонстративно набитым ртом. – Не флыфу!

– Женщина, ну сколько можно! На меня же крошки летят!

Впервые за целый день Надя испытала нечто похожее на удовлетворение. Ничтожно малая компенсация по сравнению с потерей парня, но все же приятно.

– Бессовестный ты… – она сделала большой глоток безвкусного кофе.

– Вечно ты из всего делаешь трагедию, – Платон отряхнулся и, убедившись, что от кекса осталась только печальная горка изюма, повернулся к Наде. – Вы же и встречались-то всего ничего. Сколько там у вас свиданий было? Три? Пять?

– Два.

– Вот видишь, – заулыбался Платон. – А ты завелась. Найдешь себе…

– Два года, – перебила она. – Мы встречались два года.

– Но… Когда ты успела? Я бы заметил…

– А я сама не замечаю уже, есть у меня личная жизнь или нет, – Надя подняла руку, подзывая стюардессу. – Я просыпаюсь – и думаю о том, что там у тебя на сегодня. Ложусь спать – и думаю о том, что у тебя на завтра…

– То есть ты все время думаешь обо мне? – он придвинулся к ней поближе и кокетливо поиграл бровями.

– Да иди ты! – она ткнула его в бок и с облегчением передала поднос стюардессе. Вот сложит столик – и сможет полноценно повернуться к Платону спиной, не придется сидеть, соприкасаясь с ним бедрами. Была бы Надина воля, она бы воткнула между сиденьями звуконепроницаемый непрозрачный щит.

– Ну признайся, он же тебе даже не нравился, – напирал Платон, будто не понимая намеков. – Ты даже ни разу не заплакала, а женщины обожают реветь от неразделенной любви.

– А ты что, до слез меня хотел довести?…

Надя уже собиралась высказать все, что у нее накопилось, или хотя бы донести до Платона, что единственный мужчина, который не нравится ей по-настоящему, сидит сейчас слева от нее и нарывается на тяжкие телесные повреждения. Но вовремя вспомнила, что Платона надо не просто доставить на репетицию с целыми руками и ногами, но и дать ему настроиться. И спор о том, кто виноват, этому не поспособствует. Пришлось выдохнуть и поскрести по внутренним сусекам в поисках терпения.

– Так, ладно, – Надя выпрямила спину и нацепила дежурную улыбку продавца-консультанта. – Репетиция в пять, до этого тебе надо пообедать. Могу поискать ресторан по дороге из аэропорта, тебя отправлю в концертный зал, а сама заселюсь в отель и потом заберу тебя с репетиции…

– Эй, ну погоди, – взмолился Платон. – Не включай опять робота, пожалуйста! Давай поговорим…

– Не стоит.

До конца полета Платон еще несколько раз предпринимал неловкие попытки помириться. То рожи корчил за спиной у пассажира, то изображал пальцами человечка, который решил вскарабкаться на Надю, как альпинист, и все время падал.

В пантомиме Платон был силен с детства. Всегда так делал на скучных уроках по музыкальной литературе. Они с Надей садились рядом, и пока убеленная сединами Элеонора Вильгельмовна дрожащим голосом распространялась о композиторах Могучей кучки, Платон ее незаметно пародировал, чем доводил Надю до колик. А она пыжилась и стискивала зубы, даже кусала свой кулак, чтобы не расхохотаться в голос и не омрачить память Модеста Петровича Мусоргского.

Невозможно было злиться на Платона, когда он так сильно напоминал ей того мальчишку, плюшево-безобидного, что хотелось положить голову ему на плечо и спросить с улыбкой: «Да где ж ты пропадал-то все это время?» Но Надя держалась. И пусть пальцевый человечек-альпинист был забавным и трогательным, Надя знала: расслабится сейчас, и не пройдет и дня, как Платон выкинет очередной фортель. Нет, только деловой настрой и профессионализм, только так она могла сохранить лицо. Поэтому Надя без лишних церемоний пихнула Платону распечатки нот и велела ему сидеть и молча повторять свою партию.

В аэропорту Вены их ожидали сразу две неприятности: длинная очередь из китайских туристов на паспортном контроле и не в меру веселый таможенник. Кто не путешествовал по миру с музыкальным инструментом стоимостью в полсотни тысяч евро, тот ничего не знает о чувстве юмора. И когда бравый австрияк в форме решил, что виолончель на снимке в паспорте, – а всякому приличному инструменту полагается комплект документов, в котором разве что СНИЛС не хватает, – отличается от виолончели в чехле, Надя поняла: день будет долгим. Порой ей казалось, что проще перевезти через границу пару нелегалов, чем одну задекларированную деревяшку со струнами и смычком.

Пришлось включить все свое обаяние: улыбаться до защемления лицевого нерва, изменить тембр голоса на кокетливое мурлыканье и вообще всячески изображать милую легкомысленную девицу, которая только и мечтала всю жизнь побывать в Австрии. Когда парень в фуражке собрал своих коллег на консилиум и соблаговолил пропустить Надю, Платона и виолончель, до репетиции оставалось всего два часа.

– Ты бы ему еще свой номер оставила и адрес гостиницы, – пробурчал Платон, когда они загрузились со всем багажом в такси.

– Вот когда нам на границе попадется девушка, мы бросим на баррикады тебя, – Надя подцепила ногтем крышку телефона, чтобы вставить местную симку.

– А блузку расстегивать было обязательно? – не унимался Платон, и Надя подумала, что в следующий раз лучше повезет его в чехле от виолончели. – Уж сразу бы кинула ему в кабинку лифчик, освободились бы час назад.

– Возьму на заметку. Давай телефон, я тебе тоже карту поменяю.

Конечно, ее задевало брюзжание Платона. Ишь, ревнивец выискался! Как будто не из его постели Надя с утра выпроваживала незнакомую девицу, чтобы они вообще успели на рейс. Но какой спрос с гения? Им прощается все.

Обижаться на курицу, несущую золотые яйца, было бы по меньшей мере глупо. Платон не просто толкнул Надю вверх по карьерной лестнице, он и был ее карьерой. Единственным и самым ценным клиентом. Только благодаря Платону Надю стали замечать в агентстве. И пусть он вредничал и не имел ни малейшего понятия о том, откуда берутся документы и как их заполнять, пусть не умел ориентироваться в незнакомых городах и мог потеряться на открытой площади, а порой пускался в похождения, и Надя носилась с ним так, как не снилось и Римме Ильиничне, – пусть. Несмотря на все это он был ее кормильцем.

И да, временами ей ужасно хотелось высказать ему в лицо, какой он избалованный, или просто поколотить, а потом пойти к шефу и попросить любого другого музыканта, хоть баяниста или балалаечника, – она держалась. Знала, что Платон ее по-своему любит и никогда не предаст.

Высадив Платона у небольшого ресторанчика на Карлсплац неподалеку от Музикферайн – Венской филармонии, – Надя направилась в отель. Ноги противно жужжали, в ухе попискивало после посадки, но расслабляться было рано. В Вене она была впервые, но по остальной Европе поколесить успела и подозревала, что после десяти вечера город, скорее всего, вымрет, и можно будет сколь угодно долго стучать в запертую дверь небольшого отеля на окраине: до следующего утра никто и пальцем не пошевелит.

В отеле Надя сделала очередное на сегодня неприятное открытие: на австрийцев хваленый немецкий педантизм не распространялся.

– У меня бронь на два номера: Павленко и Барабаш, – обратилась она по-английски к девушке на ресепшн.

– Да-да, Павленко, двойной номер, – расплылась в улыбке та и протянула Наде ключ-карту.

– Нет, вы не понимаете. Два номера. Цвай, – и для вящей убедительности показала два пальца.

Девушка, не переставая улыбаться так, что у Нади свело скулы, заглянула в компьютер и радостно кивнула.

– Доппельт, – сообщила она. – Две комнаты.

Словесный пинг-понг, состоящий преимущественно из «цвай» и «доппельт» и со стороны больше напоминающий перекличку в немецких войсках, затянулся минут на десять. Надя позвала администратора, и тот, расшаркиваясь в извинениях, уже на полноценном английском донес до нее, что произошла ужасающая техническая ошибка, и номер у Нади забронирован только один. Предоплату вернуть, к сожалению, никак нельзя, и пусть это пятно позора навечно заклеймит их семейный бизнес. Других свободных номеров нет, но если Наде угодно, она может без труда подыскать другой отель поблизости, а здешний носильщик поможет ей с багажом. Или, исключительно из уважения к Наде, администратор готов предоставить бесплатную бутылку шампанского и вазу фруктов в качестве компенсации.

Будь у Нади чуть больше сил и не растрать она свой запал на Платона, Сашу и бравого таможенника, она бы точно отправилась в другой отель. Из принципа. Не любила поощрять халатность. Но сегодня бутылка шампанского казалась Наде единственным средством, чтобы пережить уже этот дурацкий день. Она манила и звала, и Надя будто уже слышала дразнящее перешептывание пузырьков и представляла, как нальет себе полный бокал, вытянет ноги и закроет глаза. И даже перспектива делить с ванную с Платоном пугала уже не так сильно.

Надя сдалась. Да, поступила малодушно, но она собиралась похоронить эту тайну прямо здесь, на ресепшн, и скрыть от Платона весь пердимонокль с номерами, а главное, комплимент от отеля. Потому что делиться шампанским в ее планы не входило. К тому же Платону все равно не стоило пить накануне важного концерта. А что касается фруктов… Что ж, может, она и оставит в вазе пару яблок.

Номер был скромный – на большее принимающая сторона не расщедрилась. Но Надя многого и не ждала: ей требовались только тишина и ортопедический матрас. И сейчас она бы с удовольствием насладилась и тем и другим, однако надеяться на то, что Платон сможет сам, без приключений добраться из филармонии, было бы слишком опрометчиво.

Надя не знала даже, чего опасается больше: что он заплутает в венских указателях или что уйдет с репетиции с какой-нибудь второй скрипкой. И хотя Наде было совершенно наплевать на интимные развлечения Платона, она подозревала, что этот новоиспеченный дуэт разразится прямо у нее за стенкой, а ей сегодня полагалось оплакивать свои отношения, а не слушать чужие.

Уже садясь в такси до Карлсплац, Надя набрала господина Шульца, организатора концерта.

– Надия! – обрадовался он, будто весь день только и ждал ее звонка. – Я как раз был на репетиции! Это феноменально! Платон превзошел все мои ожидания. Но почему он все время молчит? У него все в порядке? Перелет прошел хорошо? Он здоров? Говорят, сейчас ходит какой-то ужасный грипп…

Надя зажмурилась от внезапного словесного обстрела и попыталась рассортировать в голове груду вопросов. Хотя бы на две кучки: важные и вежливые.

– Все прекрасно, Томас, – ответила она наконец. – Платон всегда мало говорит накануне концерта, ему очень важно сосредоточиться, сами понимаете.

– О да, – понимающе протянул Шульц.

Вообще-то Надя врала. Но что еще ей было делать? Сдавать Платона с потрохами и рассказывать Томасу, что этот гениальный виолончелист превращается в табуретку, когда дело доходит до лингвистики? Сколько ни бились с ним репетиторы в школе, сколько словарных карточек Платон ни развешивал по квартире, сколько приложений ни качал, – стоило кому-нибудь обратиться к нему по-английски, он впадал в ступор и хмурился. Глядя на него случайный прохожий мог бы решить, что Платона вот-вот разобьет инсульт. И чтобы хоть как-то спасти имидж друга, Надя придумала эту легенду про предконцертные медитации.

Больше всего Надю удивляло, как при таком мощном иммунитете от иностранных языков Платон умудряется цеплять девушек в любой точке планеты. Видимо, когда у тебя не живот, а конструктор из кубиков, резко теряется надобность в переводчиках. Не то чтобы Надя ему завидовала, но иногда ей тоже хотелось узнать, каково это, когда тебе не нужно приложение для знакомств. Но разве хоть одного мужчину способен довести до восторга и исступления талант импресарио?

Нет, Наде всегда доставались вторые роли. Вот и сегодня вместо того, чтобы слушать любимую сюиту Баха на репетиции, а потом уплетать настоящие европейские сыры на фуршете для музыкантов, Надя устремилась на встречу с Шульцем. Даже полюбоваться красотами Музикферайн толком не удалось: надо было проверить афиши, программки, уточнить, как идут продажи билетов и обсудить фотосессию после концерта.

Учитывая, что весь день прошел как сплошная полоса препятствий, Надя и не рассчитывала особо на идеальный его финал. Как раз напротив: по всем законам композиции перед развязкой следует кульминация, и грянула она, стоило Наде подойти к помпезному зданию филармонии.

Господин Шульц, невыразительный и бледный, как бухгалтер-вампир, будто нарочно облачился в костюм песочного цвета, чтобы сливаться со стенами и быстрее спрятаться, когда Надя узнает, что он натворил. Прямо над его макушкой красовалась афиша концерта «Новые солисты», и цепкий взгляд Нади сразу выхватил нужную строку. «Platon Barabas (cello)», – гласила она.

Родительское воспитание не позволило Наде взорваться на месте и кинуться на господина Шульца с воплями «Барабас? Вы издеваетесь? Как Карабас-Барабас?!» Конечно, для полноценной кульминации с катарсисом по всем фронтам ей было бы лучше поступить именно так, но зрителей вокруг не было, и масштаба драмы, кроме бедного Шульца, никто бы не оценил. А потому Надя расправила плечи, сверкнула дежурной улыбкой и елейно поинтересовалась:

– Простите, Томас, а вам не кажется, что здесь какая-то ошибка?

– Где? – растерянно заморгал Шульц.

– Мой клиент – Платон Барабаш. Это можно было записать, как «sh» или даже «sch», как у вас в фамилии. Или на польский манер «sz». Или хотя бы галочку поставить над «s», но не Барабас! Как я размещу фотографии афиши в его соцсетях и портфолио, если там ошибка?

– Надия, мне так стыдно! – Шульц скорбно скривил тонкие губы. – Действительно, ошибка. Видите ли, недавно у нас выступал венгр Давид Барабаш, может, вы о нем слышали. Виртуозный кларнетист, его соло Стравинского – это что-то невероятное…

– Я с удовольствием послушаю записи, – Надя твердо отрезала пути к переводу темы. – Но какое это имеет отношение к Платону?

– Фамилия Барабаш на венгерском пишется именно так, и, возможно, наш сотрудник решил взять этот вариант за образец… В любом случае мне очень жаль. Приношу свои искренние извинения, – и Томас сделал шаг назад в тщетной надежде, что прямо сейчас разговор и закончится.

– Спасибо, – Надя шагнула к нему, пока он не затерялся на фоне великой Музикферайн. – Но я бы предпочла, чтобы вы исправили афишу.

– Что вы! – дернулся Шульц. – Мы не можем запустить новый тираж, и концерт уже завтра… У нас это не предусмотрено в бюджете. Но вам повезло: программы еще напечатали не все, и если я успею дозвониться в типографию…

– Успейте, пожалуйста, – Надя нависла над ним тенью возмездия. – И заодно уточните, нельзя ли напечатать пару новых афиш. Заменить хотя бы эти, у главного входа.

– Это очень дорогая полиграфия. Если для вас это так важно, я могу заказать в счет вашего гонорара, но тогда менять придется весь тираж. Могу договориться с руководством филармонии, – тусклые глаза Шульца радостно блеснули: он явно пришел в восторг от своей идеи.

Однако Надя была не готова разделить этот восторг.

– За счет нашего гонорара исправить вашу ошибку, – холодно уточнила она. – Не думаю.

– Но зато вы сможете добавить афишу к портфолио Платона! Это в любом случае огромный плюс, – Шульц приосанился. – Музикферайн входит в тройку лучших залов мира.

– Хорошо, – Надя лихорадочно соображала, как выкрутиться из ситуации, не растратив гонорар.

Отчасти здесь была доля ее вины. Обычно афиши высылают на утверждение заранее, но Шульц юлил и оправдывался, ссылался на плотный график концертов, и Надя пошла ему навстречу, согласившись дотянуть до последнего. Радость от того, что Платон выступит в Вене, затмила организационные мелочи, и теперь пришлось за это расплачиваться. Надя не сомневалась: в Москве ей знатно прилетит от шефа, и про косяки Шульца он ничего слушать не станет. А потому надо было решать проблему срочно и малой кровью.

– Значит, заказать вам новые афиши? – Шульц с готовностью взялся за телефон.

– Нет, пока просто предупредите начет программок, – Надя задрала голову и, прищурившись, оглядела афишу. – А с этим я разберусь сама.

Глава 3

– Что вы делаете? – раздался снизу вопрос на немецком.

Надя покрепче уцепилась за раму афиши: стремянка под ногами опасно покачивалась.

– Все в порядке, я здесь работаю, – отозвалась она по-английски, потянулась выше, рискуя сломать хребет и больше уже никогда не встать на ноги.

По крайней мере, в этом был бы один очевидный плюс: тогда бы ей не пришлось больше скакать вокруг Платона, разгребая бесконечный хаос.

– Могу я увидеть ваши документы?

Настойчивость незнакомца настораживала: простой зевака не стал бы интересоваться паспортом, и Надя рискнула осторожно посмотреть вниз. Там, у подножия стремянки, стоял полицейский.

– Конечно, одну минуту, – выжать улыбку Наде сейчас было так же трудно, как вручную выдавить сок из целого яблока.

Она всю жизнь боялась высоты. На самолетах летала спокойно, но стоило ей оторваться от твердой земли на пару метров, как к горлу подступала паника, хотелось распластаться и зажмуриться. Но других вариантов Шульц ей не оставил, и Надя, сняв зубами колпачок с маркера, начертила заветную галочку над буквой «s» на афише. Platon Barabaš. Не совсем правильно, но хотя бы не Карабас-Барабас.

– Вы понимаете, что это вандализм?

Молодой полицейский смотрел на нее даже не строго, а с каким-то искренним недоумением. И вопрос его прозвучал так, будто он уточнял, осознает ли Надя, что только что нацарапала странный символ на здании Музикферайн прямо перед представителем закона. Видно, бедолага привык к тому, что уличные художники разбегаются от него, едва завидев темно-синюю форму, и не успел еще столкнуться с самоотверженностью русской женщины.

– Я просто исправила ошибку на одной афише, – Надя слезла, и едва ступив на асфальт, почувствовала себя увереннее.

Вообще-то афиша была уже пятая, но окончательно расстраивать австрийского полицейского Наде не хотелось. Она ощутила прилив сочувствия, когда он, открыв ее загранпаспорт, поник, ссутулился и печально выдохнул:

– Русская…

В одно слово он вложил всю тоску, всю разрушенную надежду на тихое спокойное дежурство, а после смены – на вечер с мамой, папой и любимой тетушкой Августой.

– Я – агент господина Барабаша, – Надя указала на афишу. – Организаторы концерта неправильно указали его фамилию.

– В таком случае вам следовало обратиться к ним, – полицейский достал планшет и принялся сосредоточенно возить пальцем по экрану. – А то, что вы делали, запрещено…

Надя вытянула шею, и, прежде чем полицейский спрятал от нее гаджет, успела разглядеть слово «протокол».

– Нет, пожалуйста! – взмолилась она, инстинктивно тронув парня за плечо, и тут же поняла, что совершила ошибку.

Полицейский отшатнулся от нее, будто она вытащила складной ножик, в глазах его мелькнул неподдельный ужас. Сколько ему было, этому юному блюстителю правопорядка? Немногим больше двадцати? Что называется, не нюхал пороха, зато, вероятно, слышал от коллег байки про безжалостную русскую мафию.

– Давайте сделаем так, – мягко, как на переговорах с террористом, продолжила Надя. – Я позвоню господину Шульцу, он вам все подтвердит. А это, – она продемонстрировала фломастер, отчего полицейский вздрогнул. – Маркер для доски. Он стирается, понимаете?

Трудно было сказать, понимает ее парень или нет, но рука его легла на рацию, и Надя обреченно закрыла глаза. Всяким ей приходилось жертвовать ради Платона: временем, нервами, сном, личной жизнью, в конце концов, но свободой – еще никогда. Она уже видела себя в полосатой робе с кандалами на ногах в тесном тюремном дворике, где все стены почему-то увешаны афишами с довольной физиономией Платона.

– Вам придется поехать со мной.

– Подождите! – Надя поскорее вытащила смартфон, чтобы набрать Шульца. – Это человек из Музикферайн… Сейчас, одну секунду… Он подойдет…

Она специально включила громкую связь, чтобы полицейский не заподозрил ее в махинациях. Парень недоверчиво замер, и Надя приняла это за хороший знак. Во всяком случае, он до сих пор не уложил ее лицом в асфальт и не скрутил руки за спиной. Сейчас только Шульц объяснит, что это из-за него она карабкалась по стенам, как человек-паук, и выложила десять кровных евро уборщику из филармонии, чтобы он одолжил ей стремянку. А, и еще четыре девяносто девять за маркер.

Однако из динамиков послышалась только заунывная баллада про абонента.

– Сейчас, я еще раз… – Надя попыталась сбросить звонок, но руки дрожали, и сенсорный экран не реагировал. – Давай же…

– Прошу вас, пройдем в машину.

– Нет, я… Господин Шульц… Томас… – весь кислород из воздуха словно исчез, и Наде стало нечем дышать.

Грудную клетку зажало невидимыми тисками, анаконда паники свернулась тяжелым клубком вокруг шеи.

– Вам плохо?

– Я… – Надя отчаянно пыталась вдохнуть, согнулась, опершись на колени и хватая ртом воздух.

Такого с ней не было еще никогда: Надя всю жизнь считала себя боевой и смелой, не боялась ничего, кроме высоты, да и то научилась справляться с собой. Залезла ведь на стремянку, смогла! А тут вдруг испугалась до чертиков какого-то полицейского. Ну что он мог ей сделать? Отвезти в участок? Арестовать до выяснения обстоятельств? Штраф выписать?

Умом Надя понимала, что никакой глобальной катастрофы не произойдет, но разум будто отделился от тела и самоизолировался в какую-то маленькую коробочку глубоко внутри.

– Все будет хорошо, – неуверенно шептал он оттуда.

– Нас посадят! Мы умрем за решеткой! – верещала паника и металась как ненормальная, натыкаясь на своды черепа.

Откуда-то издалека до Нади донеслась немецкая речь. Она учила этот язык не так долго и усердно, как английский, и не смогла собрать все воедино. Застопоренный шоком мозг выхватил только два слова: «Музикферайн» и «ретунгсваген». Второе, кажется, означало «скорая помощь».

– Нет, – Надя вцепилась в руку побелевшего полицейского и замотала головой, будто хотела вытряхнуть оттуда мерзкую писклявую панику. – Нет, я… Все нормально…

– Дышите, – на сей раз парень не стал шарахаться от Нади. – Дышите вместе со мной.

Он набрал полную грудь воздуха и, сложив губы трубочкой, медленно выдохнул. Надя заставила себя повторить, и в первый раз у нее получилось что-то странное, но уже на втором выдохе стальные тиски потихоньку разжались. Она вспомнила, что всегда носила в сумочке бутылку минералки для Платона, и сейчас с радостью сделала пару больших глотков. Солоноватая вода прокатилась вниз, смывая остатки страха, и у Нади чуть коленки не подкосились от облегчения.

Полицейский, забыв про арест и протокол, заботливо проводил ее к ступеням филармонии. Надя присела, наплевав на чистоту любимых черных брюк. В одно мгновение паника сменилась полнейшей апатией: на лбу проступил холодный пот, отложило наконец ухо после полета, а руки безвольно повисли.

– Понимаете, – доверительно начала Надя. – Он – мой главный клиент, – и, наткнувшись на вопросительный взгляд полицейского, добавила: – Платон Барабаш. Я так долго ждала, когда смогу организовать концерт в Вене, а он… Вы знаете, что он сделал сегодня утром?…

Парень в форме явно и не мечтал о карьере психоаналитика, но сегодня ему представилась прекрасная возможность попробовать себя в новом амплуа. Надя, сама не понимая, зачем, вдруг вывалила на совершенно ей незнакомого человека все что накопилось на душе. А накопилось, спасибо Платону, немало.

Надя поведала и про Сашу, такого чрезвычайно положительного и умного, и про девицу с телячьим взглядом, и про таможенника, и даже про отель. И когда история дошла до кульминации с участием Томаса Шульца и злосчастной ошибки в афишах, Наде стало так жалко саму себя, что на глаза навернулись слезы.

Да-да, она, сотрудница лучшего музыкального агентства страны, всегда такая собранная и пуленепробиваемая или, как говаривал папа, «деловая колбаса», сидела на ступеньках Венской филармонии и рыдала в форму австрийской полиции.

На парня в фуражке было печально смотреть. Его, наверное, инструктировали на все случаи жизни: перестрелки, захваты заложников, погони, но что делать с плачущими женщинами, которые рисуют на афишах, предупредить забыли. Со скорбной миной страстотерпца он неловко похлопывал Надю по трясущимся плечам, и если бы кто-то мог в тот момент услышать его мысли, это было бы что-то вроде: «И почему я не пошел выписывать штрафы за парковку?»

– Надя?! – удивленный голос Платона заставил ее судорожно всхлипнуть, а полицейского – подскочить и поправить подмоченную слезами форму.

– Чем могу помочь? – обратился он к Платону на немецком.

Тот тут же нахмурился, поджал губы и уставился на Надю.

– Что он хочет? – спросил он на родном языке. – И что вообще у вас тут стряслось?

Надя шмыгнула, вытерла нос тыльной стороной ладони и встала.

– Меня арестовали, – она повернулась к полицейскому и перешла на английский. – Все нормально, это мой клиент. Платон Барабаш. Я предупредила его об аресте, можем ехать в… – произнести это слово язык не поворачивался. – В… Куда надо.

– Тот самый Барабаш? – брови полицейского сдвинулись на переносице, он бросил на Платона такой взгляд, словно тот был маньяком-рецидивистом, а в увесистом чехле для виолончели держал расчлененную жертву. – А знаете… Я еще не оформил протокол… Думаю, на первый раз можно забыть об этом инциденте. Только пообещайте больше не рисовать на афишах.

– Правда?! – Надя недоверчиво моргнула, оставив на мокрых веках черные отпечатки ресниц.

– Вы же просто хотели исправить ошибку, – дернул плечом милосердный страж порядка.

Наде не так часто приходилось сталкиваться с полицией, но она подозревала, что вряд ли у них там подобный гуманизм – обычное дело. Прямо сейчас на ее глазах случилось чудо, и от радости слезы накатили с новой силой. Подумать только: здесь, в чужой стране, нашелся человек, который первым за целый день решил сделать ей что-то хорошее!

– Спасибо, – слетело с Надиных дрожащих губ.

Она убеждала себя, что пора бы уже перестать плакать, что проблемы позади, но катарсис было уже не остановить. Невразумительно пискнув, она кинулась на шею полицейского, уткнулась носом в жесткий воротник и зарыдала снова, – на сей раз от счастья.

Со стороны это выглядело так, будто женщина, уже считавшая себя солдатской вдовой, встречает с войны внезапно живого супруга. Проходящие мимо туристы останавливались, гадая, не постановка ли это местной театральной труппы, а какая-то девушка в панаме даже сделала селфи на фоне странной троицы: Нади, ревущей на плече полицейского, и Платона с виолончелью в руках, взирающего на все это круглыми, как пятирублевые монеты, глазами.

Пару минут Наде потребовалось, чтобы вернуть самообладание и отстраниться наконец от своего венского рыцаря. По его озадаченному лицу явственно читалось: парню будет о чем рассказать штатному полицейскому психологу.

– Вот, – Надя протянула парню маркер. – Возьмите. Мне он больше не нужен.

Задуматься, зачем фломастер патрульному, Наде в тот момент в голову не пришло. Она буквально вложила орудие преступления в руки правосудия, поправила зареванную форменную куртку, взялась за стремянку и, вколачивая каблуки в асфальт, двинулась внутрь филармонии.

– Ты ничего мне не хочешь объяснить? – Платон догнал Надю уже в фойе.

– Честно? – она с достоинством расправила плечи. – Нет.

Вернув стремянку в каморку уборщика, Надя перекинула сумочку через плечо и выжидательно уставилась на Платона.

– У тебя закончилась репетиция? – спросила она. – Мы можем ехать в отель?