Текст книги "Жизнь на грани"

– А ведь такая молодая…

– Ещё жить да жить…

– И что же могло толкнуть такое прелестное создание на такой необдуманный поступок…

…Где-то на окраине Женькиных мечтаний появился мешающий звук, портящий всю картину. И вот уже нет ни розового платьица, ни жалобных стонов, а только выкрики и возня. Кто же так грубо и совсем бессовестно сумел разрушить все Женькины мечтания?! Открыв глаза, Женька оглянулась, пытаясь выявить виновника, но удалось это сделать не сразу, а лишь внимательно присмотревшись. У моста, внизу, на берегу речки, в тесном кружке, словно бы стая мух, собравшаяся взглянуть на что-то интересное, группа мужчин в форменных костюмах склонилась над чем-то совсем непривлекательным.

Не отрываясь от места происшествия, Женька вдруг начала понимать, что чья-то схватка завершилась, пожалуй, не в его пользу. Какое-то синюшное, странно изогнутое существо совсем отдалённо напоминало фигуру человека. Руки были вытянуты вперёд и замерли в какой-то неестественной позе, вытянувши кисти рук, как делают это балерины. Искорёженное, совсем негнущееся тело, которое вывернуло собственные конечности таким образом, что вопрос о гибкости доселе живого существа вызывал изумление. Ноги были слегка согнуты в коленях, словно бы это существо исполняло танец водных фигуристок. Совсем не вязалась с такой странной позой синяя ткань пожульканного вида, с которой стекала вода, в которой по форме угадывались синие брючата, прозванные в народе «треники». Походу это был мужчина, правда, с такого неблизкого расстояния было сложно разглядеть тело, которое обступили спасатели, или, правильнее сказать, «вытаскиватели тела». Видимо, за то время, которое тело провело в воде, полчища микроорганизмов и жалкое подобие рыб сумели хорошо потрудиться над несчастным. Его синяя кожа на руках, которую несложно было разглядеть на фоне бело-живых людей, наводила ужас. Она была не просто синей или слегка синеющей, она была неравномерно сине-чёрно-трупной. Женьке уже отчётливо мерещилась картина, как рыбы-мутанты со стеклянными глазами в окружении злобных микроорганизмов, похожих на мелких червячков, впиваются холодными губами, прикрывающими множество острых зубов, в уже безжизненное тело синего цвета, которое успело напитаться водой, как губка. Во рту у Женьки вдруг появился водянистый болотный привкус. Стало как-то противно и навсегда расхотелось есть рыбу. Скорее, из-за большого расстояния, разделявшего Женьку от существа, давно потерявшего последние искорки жизни, Женьку вдруг охватило ощущение нереальности. Так, увидев труп по телевизору, никому и в голову не приходит мысль о том, что за секундной картинкой искорёженного тела стоит целая череда человеческих слёз и боли. Никогда в голову не приходит мысль, что у того островка несвежего мяса, в жилах которого уже давно перестала бежать живая кровь, где-то есть человек, чьё материнское сердце рвётся от боли. И это материнское сердце, навсегда связанное со своим дитём невидимой связью, никогда не сможет пережить до конца потерю своей кровинки, которую многие из нас и за человека-то не считали. Женьке стало совсем не по себе, когда вместо красиво-театральной позы и жалобных причитаний над головой несчастного кто-то из спасателей закурил, накрыл какой-то цветной тряпкой страдальца, потерявшего общее с человеческим обликом, и так же непринуждённо опустился на корточки неподалёку и стал писать бумагу о страшной находке. Никакого траура или причитания, никакой красоты или уколов совести – просто синее, изъеденное холодными рыбьими губами тело, над которым совершали свою работу люди в одинаковых костюмах, уже уставшие от подобных находок и пытавшиеся развлечься глупой шуткой. Из сторонних зрителей была лишь одна Женька, остальные мимо проходящие люди даже глаз не поднимали, спеша по своим делам, так и не увидев это пугающее зрелище. Потом кто-нибудь из них, сидя вечером перед телевизором и уплетая на ужин рыбу, с интересом взглянет на картинку искорёженного существа, так и не отпечатав её в памяти, и тут же зальёт в себя стакан тёплого пива. Последний раз взглянув на поверхность воды, Женька с отвращением отметила безжизненно зеленеющую жижу, в которой под тонким слоем холодного зеркального блеска с жадностью облизываются безжизненные рыбьи губы, ещё совсем недавно пожиравшие плоть. Стало как-то жутко при одной только мысли, что ещё несколько секунд назад наивный Женькин мозг, рисующий всё цветными тёплыми красками, чуть не отправил её в ледяную мокрую могилу. Какая красота и покой на дне морском, когда человеческое совершенство вдруг превращают в такое жалкое кривое безжизненно-синюшное существо?! Хотелось бежать прочь от такого несправедливого отношения Жизни к человеческому существованию… Дома Женька наотрез отказалась от мысли умыться, чтобы почувствовать свежесть и облегчение от тёплой воды, – уж слишком много пришлось ей насмотреться на результат такой свежести. Глубоко вздохнув, Женька вдруг почувствовала собственную беспомощность в управлении своей судьбой. Устав от постоянных ударов суровой действительности, Женька в то же время прекрасно понимала невозможность красивой и лёгкой смерти как возможности ухода от суровой действительности. Хотя, с другой стороны, какая уже разница будет для мёртвого тела, как оно будет лежать и сколько его будут обгладывать бездушные рыбы, но само понимание того, что над собственным телом так равнодушно и безжалостно будут издеваться, как-то не радовало. Хотелось, чтобы уход от проблем стал в большей степени и уколом совести для родителей, которые и создали все условия для невыносимой жизни.

IV

Небо хмурилось, и хотя было тепло, но нерадостное ощущение как-то скребло по поверхности измученной души. Есть не хотелось, да и вообще желаний не было никаких. По выражению кого-то, кто мнил, видимо, себя отличным знатоком жизни, «время лечит». Для Женьки время не приносило никаких изменений, не было никаких поводов для того, чтобы поверить, что жизнь изменилась. Отец звонил изредка, всё так же тихо говоря в трубку каким-то чужим голосом и всё больше спрашивая о матери. Мать как-то в одночасье вдруг совсем исчезла из жизни Женьки, то ли пропав на работе, то ли поставив собственную жизнь на режим «без звука». Её не было ни слышно, ни видно. На работе она была почти всегда, а в редкие минуты, когда она была дома, её не было в жизни Женьки. С течением этих трёх недель ненависть к матери стала угасать, толчком к чему послужила сцена, невольным свидетелем которой Женьке пришлось стать. Слыша лёгкое шуршание за стеной и видя краем глаза, как мать наводит красоту перед старым зеркалом, Женьке было совсем неприятно.

Захотелось пропасть из этого мира или хотя бы из комнаты, чтобы не видеть всего этого безобразия. Мать, видимо, договорилась о встрече с каким-то новым знакомым, но как-то уж слишком долго сидела перед собственным отражением, внимательно вглядываясь в собственные черты лица. Звонок мобильного был всё нетерпеливее, когда мать с искусственной улыбкой, нарисованной лживой красной помадой, вышла за дверь, не сказав ни слова. Женька примкнула ухом к двери, ещё сама не понимая для чего, и слушала звонкий отголосок прикосновений острых каблучков к бетонным плитам. Сначала стук по ступеням был звонким и быстрым, но потом вдруг он начал становиться глуше и тише. А через несколько минут смолк вовсе. Женька с отвращением поняла, что вот и дверь подъездная должна бы хлопнуть, и тут же отпрянула от железной поверхности. В тот момент хотелось, чтобы мир не стал существовать, чтобы невидимая рука вдруг дотянулась до Женькиного затылка и резким движением выдернула тот шнур, благодаря которому голове удаётся столько всего думать и понимать. Просто одно движение – и экран телевизора гаснет. Тогда Женька вполне ясно представляла эту картину, хотя уже сейчас эта мысль казалась настолько глупой, что было даже немного стыдно. Хорошо ещё, что эти мысли не были никому, кроме неё, известны. Даже Наташке она, пожалуй, ничего бы о размышлениях о шнуре, который выключал бы голову, не рассказала. Тем более странное поведение Наташки, которая вот уже месяц назад покинула город, разорвав узел, так крепко связывавший Женьку и её, так и не объявилась. Первым делом, наверное, стоило бы купить симку и тут же позвонить Женьке, которая просто не могла найти себе места от всех событий, которые случились в последнее время. В то время, когда на улице уже полноправно в свои владения вступил поздний вечер, Женька вдруг осознала, что без плитки горького шоколада жизнь не имеет смысл. Тем более что в пустой квартире тоже совсем не хотелось сидеть, поэтому, наскоро накинув серую ветровку, Женька, даже не погасив свет в прихожей, вылетела в подъезд. В тот момент ужас от неожиданного зрелища, застигнувшего Женьку врасплох, охватил всю душу: на ступеньках этажом выше, крепко обхватив лодыжки руками и положив голову на колени, с красными потухшими глазами сидела мать и непрестанно шмыгала носом. Посмотрев на Женьку, она произнесла, словно бы ища последний островок надежды: «Я не могу… Понимаешь, не могу…» Потом, как помнилось Женьке, мать долго плакала в подушку и охрипшим голосом повторяла одну и ту же фразу: «Жень, ну не могу я так… Думала, что тоже смогу вот так… А теперь поняла, что не могу… Как-то противно это и вообще мерзко…»

В ту минуту Женьке показалось, что мать ослепла и совсем не видит перед собой Женьку. Она говорила с ней словно с равной, словно бы с подругой, вот так, без преград и ухищрений. Как-то слишком просто и как-то уж очень сжимая в горле какой-то горький комок обиды. Никогда не видя мать в таком состоянии, Женька только и делала, что поглаживала свернувшуюся в комок, странно сжатую и по-детски беззащитную фигуру матери.

В тот момент они будто бы поменялись ролями: Женька в свои четырнадцать ощущала себя мудрее и опытнее, а мать, словно четырнадцатилетняя девчонка, обнимала подушку и шмыгала носом. Женька принесла воды и, не понимая, слушала какие-то непонятные взрослые фразы с одним лишь местоимением «он». Как-то из обрывков женской истерики к Женьке стало доходить осознание, что ситуация в их жизни стала такой не только лишь по вине матери, которая, видимо, тоже испытывала непонятное чувство безысходности и неудовлетворённости. Как-то во всём своём плаче мать ни разу не говорила ни о ком: ни о Сашеньках, ни об Игорьках – просто о «нём», который так бессовестно сумел сделать то, что не смогла она. Тогда Женьке почему-то стало как-то стыдно перед тем комочком, тихо всхлипывающим в углу кровати, который ещё совсем недавно представлялся Женьке воплощением вселенского зла. Как-то сразу перед глазами встала картина, как мать, вот так же свернувшись, плачет в пустой комнате, но уже никому нет дела до этих слёз, потому что даже её, Женьки, больше нет. После этого случая, который наутро рассеялся как дым, мать встала с опухшими глазами и так же поставила невкусный завтрак перед Женькой, только в этот день он показался чуть вкуснее. Один лишь жест, который сделала мама, как-то совсем сменил обстановку в доме – мама обняла Женьку и, поцеловав её в затылок, как-то тихо проговорила: «Совсем Женька взрослая у меня стала…» Теперь, разглядывая хмурое небо и слушая тиканье часов, Женька вдруг начала понимать, что как-то поменялись местами все представления, жившие в душе до этого. Как-то представился тихий голос отца, что-то мямлящий и шепчущий под нос, невкусные мамины котлеты, которые она поливала собственными солёными слезами (так почему-то Женьке представилось), вдруг вспомнилась некрасивая кошка со стеклянными глазами, о которой совсем никто, наверное, не вспоминал. От такого многообразия мыслей захотелось вдруг окунуться головой в жбан с холодной водой, и чтобы от этого все неприятные мысли смылись вместе с вялостью, а те мысли, что остались, стали чистыми и ясными, как прозрачное стекло, и чтобы вдруг всё стало понятным: что хорошо и что плохо. С такими мыслями Женька без спешки налила ванну тёплой воды и медленно погрузилась на дно чугунной посудины, при этом наблюдая, как излишки воды утекают в круглое отверстие вверху ванны. Как-то не пришло облегчение от тёплой воды, только стало тяжело дышать, как будто на грудь положили тяжёлый мешок с камнями. Как же так: вдруг в одно мгновение мир переворачивается с ног на голову, и, что удивительно, все вокруг делают вид, что ничего не произошло. Отец, мать, Наташка, все соседи и простые прохожие вдруг изменили правила игры, почему-то забыв предупредить об этом Женьку. А как играть по этим правилам, Женька не имела ни малейшего представления… Так, совсем загрустив от неприятных мыслей, Женька незаметно для себя стала водить безопасным лезвием по ноге, совершая процедуру, знакомую половине прекрасного пола. Странно, что из-за какого-то предмета, состоящего из какого-то сплава металла (или чего там?), зависит восприятие нас окружающими. Как же тогда душа, которая должна быть прекрасна… Удивительные люди эти взрослые: сами придумывают что-то, возводят в ранг прописных истин, а потом сами же всячески пытаются опровергнуть это же. Говоря, что главное в человеке – душа, всё же больше времени уделяют наведению внешней красоты. Вот даже Женьке они сумели навязать чувство внешней красоты, перед которым уступает красота внутренняя. Почему, если закрыть глаза и представить собственное тело с перерезанными венами, возникает КРАСИВАЯ картинка, где Женька лежит в нежно-бордовой жидкости с кружевом пены по краям, с ровно лежащими на ободках ванны волосами, бледным благородным цветом лица и ровно струящейся полоской крови по руке? Внимательно разглядывала она странный предмет, который стал причиной многих смертей и сейчас металлическим блеском привлекал взор. Неожиданно неловким движением пальцев Женька как-то совсем неудачно сделала порез, но вместо благородного чувства освобождения от рутины жизни испытала острое пощипывание под кожей, чувствуя, как инородный предмет проникает в Женьку, стремясь слиться с ней. Щипание, лёгкое подёргивание и моментальное рефлексивное отдёргивание руки от опасного предмета. Что больше удивило Женьку, так это то, что само тело всячески сопротивлялось столкновению со смертью. Сжав покрепче зубы и моментально выскочив из ванной, Женька носилась по комнате, обуреваемая желанием завыть. Все благородные мечтания улетучились вмиг при лёгком порезе, и теперь уже Женька никак не могла понять, как вообще в голову ей пришла безумная мысль, что подобная экзекуция может считаться «лёгкой и красивой смертью». Намотав на рану, наверное, слоёв сто бинтов, Женька подумала, что являет собой подобие мутанта, явно отличающегося в ряду своих собратьев. Неужели она стала (или была?) мутантом, потому что современное устройство мира было таким же непонятным, как и устройство Вселенной? Что-то в ней происходило, что-то совершалось, жизнь в ней рождалась и прекращалась, а устройство этих процессов так никто и не понял, как и не установили до сих пор границы этой самой Вселенной. Женька взялась за голову и тихо заплакала, и не столько от боли, а скорее от обиды и жалости к своим мечтам, которые кто-то бесплотный, но с замечательным чувством юмора, всё время разбивал вдребезги. Все планы и мечтания, только появившись в голове, вдруг встречали собственное отражение в жизни, но отражение перевёрнутое, изогнутое и очень уж изуродованное. Всё никак не выходила из головы та самая кошка, которая показала всё несовершенство мира своим странно изогнутым телом и неестественным шмяканьем о горячий асфальт. Неужели в жизни человека не осталось совсем красоты? Не такой, которую вешают на шею и оценивают в деньгах, а такой, чтоб при взгляде на неё всё нутро вдруг перевернулось и из застывшей в изумлении глотки раздалось лишь восхищённое: «Ух ты!..» В мире, где слово «сочувствие» превратилось в пустое сочетание звуков, так сложно кого-то удивить. Но ещё сложнее было держать голову преклонённой перед самой Жизнью, когда где-то сбоку постоянно чувствовались её удары и уколы.

V

За последнюю неделю Женькина жизнь совсем не изменилась. Дни тянулись медленно и противно, словно слюни из пасти собаки. И от безделья, которое заняло всё Женькино время, в голову ей пришла мысль о том, чтобы по удушающей духоте прогуляться до больницы, где работает мать. Там наверняка не будет ничего интересного, но, тем не менее, есть хоть какая-то надежда. Во всяком случае, это лучше, чем наблюдать, как лень опутывает сухой паутиной собственное тело. Времени для рассуждения было много, но его не хотелось тратить на пустые размышления, и, натянув тесные джинсы с лёгкой розоватой кофточкой, Женька отправилась в путь. Говорят, что все люди похожи друг на друга. Наверное, так говорят люди слепые и навсегда обречённые на одиночество. Потому что в это утро невозможно было найти двух хотя бы отдалённо похожих друг на друга людей. Кто-то кутался в тёплую куртку, а кто-то из девушек вообще едва прикрыл собственное нагое тело мизерным кусочком ткани, которого и так не хватало. Кто-то из прохожих безжалостно подставлял собственное тело под разъярённые солнечные лучи, а кто-то, как вампир, прятал миллиметры телесной поверхности от капли света. Буйство цветов и красок, фасонов и моделей, форм и фигур – всё это кружило голову и внушало мысль, что люди не могут иметь между собой сходств. Потому что то безобразие, которое никогда бы не надела Женька, с гордостью несла на себе эффектная блондинка. Те вещи, при взгляде на которые пронимала дрожь одних, с восхищением покупали другие; то, что считали красивым одни, для других было верхом безвкусия и извращения. И вообще, понятие красоты является каким-то многоликим и очень уж изворотливым. Так, для разных людей одно и то же явление или предмет являются понятиями диаметрально противоположными: слабо прожаренный кусок сочного мяса с выступающей на румяной поверхности кровью у одних вызывает эстетический экстаз, у других это не вызовет ничего, кроме рвотных спазмов, а третьи пройдут мимо, лишь равнодушно взглянув на полусырое мясо и слегка пожав плечами. Но самое, пожалуй, странное и непонятное явление в жизни – это изменение собственного мнения под воздействием времени или иных жизненных обстоятельств. Так, ещё совсем недавно Женька представляла с замиранием сердца будоражащие картины с эффектно лежащим телом в красивой позе, окружённое смертью, а теперь перед глазами при слове «смерть» представлялись лишь синюшно-чернеющая кожа и людское равнодушие. Может быть, отношение к смерти изменилось под воздействием реально существующей действительности или из-за собственной мягкотелости и слабости, но в глубине души, только очень-очень глубоко, ещё теплилась вера в то, что существует такая смерть, которая преисполнена красотой и покоем. Смерть, от которой тело не превращается в обезображенное и бесформенное гниющее нечто, отдалённо напоминающее человеческое тело. Как-то в мыслях и фантазиях всё выглядело намного эстетичнее и миролюбивее, только вот жизнь почему-то вместо розовой коробочки подсовывала что-то дурно пахнущее и мерзко выглядящее, от которого тесные спазмы железными кольцами обхватывали горло. Но от таких печальных мыслей в такую душную, ослепляющую солнцем погоду на душе становилось совсем грустно. Женьке хотелось бы совсем освободиться от таких мыслей, и чтобы голова стала совсем светлой и лёгкой, как в то время, когда она была счастлива и радовалась самой обыкновенной пятёрке. За последнее время жизнь стала бить как-то больнее и жёстче, с большим смакованием и наслаждением. Удары были более меткими и точными, и плакать хотелось всё чаще. Так, кружа по тесным переулочкам, переходя с одной стороны улицы на другую и резким встряхиванием головы пытаясь избавиться от мрачных мыслей, Женька незаметно добралась до небольшого здания, в котором и находилась больница. Мать уже много лет своей жизни посвятила служению людям, имеющим в своём теле какой-либо недуг, постоянно стараясь изо всех сил помочь им восстановить собственное здоровье или хотя бы перестать чувствовать себя отличающимися от других. Невзирая на дождь и снег, на нестерпимую жару и зной, она постоянно спешила в это серое здание, как добрый доктор Айболит в детской сказке. Только Айболит помогал всем: пришивал ножки зайкам, лечил от ангины и скарлатины, а матери не всегда удавалось помочь отчаявшимся. Посвящая лечению больных ночи и дни, мать часто приходила домой измотанная и усталая, и её глаза светились радостью, тогда можно было понять, что на свете одним «здоровым» человеком стало больше, а иногда она медленно заходила в дверь, широко улыбалась и рассказывала что-нибудь весёлое, но вокруг неё летал дух смерти, и тогда не надо было расспрашивать ни о чём – просто сразу всё становилось понятным. Иногда было обидно и больно из-за того, что мать растрачивает собственную жизнь на посторонних, совершенно незнакомых людей, а иногда гордость за чудесный мамин труд помогала расправить плечи. Жизнь матери хотя была интересной и разнообразной – всё время новые пациенты и новые травмы и болезни, незапланированные ночные дежурства и всё такое, – но она была такой размеренной и однообразной, поэтому, когда с уходом отца что-то в доме изменилось и мать стала немного другой, Женьке это совсем не понравилось. Так, шагая по больничному коридору, Женька пыталась представить себе то время, когда в жизни всё было хорошо и спокойно: отец был рядом, мать жила скучной однообразной жизнью, Наташка всегда была на связи, а котлеты были вкусными. Теперь мать больше времени проводила на работе, всё так же готовила обеды и ужины (хотя можно было обойтись и магазинными пельменями) и очень редко гладила Женьку по голове, но было это как-то всё больше по инерции, как если бы уже умершая лягушка ещё по привычке (или это рефлекс) продолжает шевелить лапками или как уже убитая змея до самого заката продолжает шевелить хвостом. Как-то это было глупо, и мать было жалко, но и сама Женька стала жить по инерции, всё чаще задумываясь о смерти. Увидев большое, всегда улыбающееся лицо санитарки тёти Светы, которая ходила, слегка сгорбившись, обтянув пышное тело в белый, всегда тщательно выстиранный халат, Женька вдруг почувствовала, что она словно бы и вправду каким-то волшебным способом переместилась в прошлое, когда всё было хорошо. Действительно, сколько уже времени Женька не была здесь, не вдыхала безмикробный запах лекарств и не радовала глаз сверкающей безопасной чистотой. Было здесь совсем спокойно и приятно, и верилось, что в таком месте люди не могут быть отданы на растерзание смерти, хотя Женька совершенно точно знала об обратном. «Ой, Женечка! Как ты похудела! А мама побежала в 17 палату, там совсем плохой поступил, вот уже третьи сутки от него персонал не отходит…» – и слова тёти Светы, в которых было много неприятного и болезненного, особенно для родных «совсем плохого», раздались гулким эхом в коридоре. Но Женьке не хотелось думать о других, ведь так приятно было побродить в пелене собственных фантазий и воспоминаний. Плавно водя рукой по белым больничным стенам и наслаждаясь покоем и тишиной, Женька вдруг остановилась от бесчеловечного удара в нос или, скорее, по носу. Острый режущий запах, который крепко цеплял за нос, тут же проникал в горло и больно сдавливал все чувствительные рецепторы человеческого организма. Ощущение живого умирающего тела, тщательно перемешанное с запахом медикаментов. Не стоило быть великим колдуном или магом, чтобы безошибочно распознать человека с сильнейшими ожогами. Ещё не открыв в палату дверь, Женька почувствовала, как свернулась в комок и жалобно застонала жалость, которая, несмотря на малые размеры, обладала большим объёмом, молниеносно занимая всё пространство в Женькиной душе. Перед глазами предстала картина чернеющего мяса, стонущего и переносящего нечеловеческие муки от боли на кристально белеющих казённых простынях. Кожа на теле пузырится и слезает кусками, обнажая под собой чернеющее мясо и высвобождая жидкость, состоящую из смеси гноя, сукровицы и межклеточного вещества. Боль… Такая сильная боль, что сознание с сожалением выходило из тела, вытесняемое сильнейшей дозой лекарств. Боль, от которой туманится разум, невзирая на дозу лечебного вещества, бродящего в крови. За дверью была леденящая душу тишина, в которой было слышно слабое повизгивание аппаратуры, измеряющей все жизненно важные показатели несчастного больного. Почувствовав сильное головокружение от представленной картины, Женька шлёпнулась на ближайший стул прямо возле палаты и с силой заткнула нос, который, казалось, не просто почуял запах жжёного человеческого мяса, а, кажется, впитал его, прочно запечатав это неприятное приключение в больничном коридоре навсегда в память.

Дверь в палату белого цвета являлась тонкой перегородкой между двумя мирами: тем, где смерть медленно и не спеша пожирала беспомощного перед ней человека, скорее всего, плохо понимающего, что он постепенно перестаёт существовать, и тем миром, где здоровые счастливые люди продолжали есть, пить и любить (может быть, и не догадываясь о существовании того, второго мира). Для большинства людей, живущих на земле, мир был един и целостен, в нём было много радости и страданий, но не было смерти. И как только смерть по-отечески положила свою холодную ладонь на плечо кого-либо в виде ухода близкого человека или тяжёлой болезни, то в то же мгновение мир раскалывался пополам, и разделителем этих двух миров становилась тонкая поверхность, называемая «дверь». В нашей культуре, видимо, переполненной религиозным верованием, люди очень ревностно относятся к своим словам, всячески боясь накликать беду на собственную голову. И находясь в относительном состоянии покоя, каждый человек усердно пытается создать вокруг себя картину безмолвного счастья, при этом старательно не поднимая голову от собственной, нарисованной мелом на асфальте картинки, даже под страхом дождя. Как только холодные капли начинают капать с неба, растушёвывая постепенно рисунок, почти каждый человек предпочитает делать вид, что всё нормально, лишь бы не прогневить судьбу собственным существованием. Ведь пока последняя линия остаётся на грязной поверхности земли, в душе ещё живёт надежда, что дождь прекратится, так и не успев смыть красивую картинку собственной жизни. Как старательно опускают люди голову и отводят глаза от попрошаек и калек, бессовестно выпрашивающих милостыню, как старательно одеваем мы маску занятого человека, который не из-за собственной чёрствости и душевной нищеты не протягивает жалкую монетку нуждающемуся, а якобы из-за ужасной занятости. Многие из нас любят рассуждать о милосердии и добре, но редко кто живёт с ними в сердце. Слыша жалобное взвизгивание аппаратуры, которая, словно бы бесстрастный наблюдатель, оповещала людей из мира счастливых о том, что сердце умирающего ещё бьётся. По сути же, как показалось Женьке сейчас, этот жалобный писк, да и эта угасающая жизнь не были никому нужны. Возможно, даже невзирая на провода и лекарства, если жизнь страдающего существа и оборвалась, то, не существуй таких людей, как мать или тётя Света, мир узнал бы о трагической утрате лишь спустя часы, а может быть, и недели. Уж так устроен мир: человеку кажется, что если представить, что чего-то нет в мире, то его действительно не станет. От этого, наверное, дети, сильно испугавшись, накрывают голову руками и, крепко зажмурившись, делают вид, что ничего нет, пытаясь перекрыть собственный страх слабым голосом, старающимся громко петь весёлую песенку. Женьке вдруг в окружающей тишине стало совсем страшно: что, если смерть, кружащая вокруг разлагающегося, но ещё живого тела, вдруг и её заметит и обнимет своей старческой костлявой рукой. Но страшно было не умирать, хотя тоже не много приятного, а страшнее было то, что мир живых людей может и вовсе не поднять голову на её исчезновение. Просто все вокруг сделают вид, что её, крепко обнятой смертью, и вовсе не было. По коже пробежали мурашки, спину покрыл липкий пот, и голова не прекращала кружиться от будоражащего запаха смерти, гари и лекарств. Сбежав быстро по обветшалым ступеням вниз, на воздух, Женька вдруг подумала, что то место, которое до этого она считала спасительной гаванью, где помогают возвращаться людям в мир живых и здоровых, одновременно является и местом, где концентрация умерших душ может уступить, пожалуй, только моргу. Там, пожалуй, наибольшее сосредоточие мёртвых тел. Не оглядываясь уходя от того места, где застигли её горькие размышления, Женька вдруг почувствовала удушающее чувство, что мир дошёл до последней переломной точки. Вот сейчас то зеркало, в котором всегда отражается собственное отражение, вдруг треснуло и перестало показывать действительность, вместо этого демонстрируя что-то совсем непонятное, бесформенное, чему человеческое сознание ещё не смогло дать названия. И либо это был конец света, раз мир перевернулся, либо это Женька наконец увидела истинное лицо действительности. Высоко подняв голову, Женька ожидала, что небо затянет чёрными тучами и начнётся Армагеддон, но солнце светило ярко, люди спешили по-прежнему по своим делам, а мир не треснул пополам. И, следовательно, это её, Женькин, мир стал иным. Тогда что же было до этого? Сейчас-то точно был тупик… И Женька заплакала…

VI

«Отчего на голове не растут цветочки…» – навязчиво крутилась в голове детская песенка, вытесняя все мысли. Какие цветочки могли бы расти на голове? Ну, наверное, у каждого по интересам: вот идёт здоровый бугай по улице, метра два в обхвате, играя горой мышц под тесной майкой, и на бритой голове его гордо возвышается маленький кактус с робко выглядывающим бледно-розовым цветочком. Или старая женщина, безмерно сгорбившись и прижав к груди авоську, повязавшая на головушку старенький чистенький платочек, из-под которого мило выглядывают сиреневые фиалки. Было бы здорово посмотреть на то, что бы взгромоздилось на Женькину голову. Только как тогда бы бедные девицы, по пятам бегущие за модой, могли бы менять свой образ?.. Ладно ещё подстричь неровные кустики, а вот как выжечь ядовито-зелёные стебли перекисью – это вопрос… Но всё это было не так уж интересно, как такая долгожданная встреча с Наташкой, которая вот спустя полтора месяца вспомнила про дружбу и позвонила. Долгий настырный звонок с совершенно незнакомого номера в итоге обернулся приятной неожиданностью. Ещё совсем недавно Женька сидела в кресле, поджав под себя ноги, и представляла, как спустя лет десять отвернётся от случайно встреченной на улице Наташки и пройдёт с гордым видом мимо, но, услышав такой родной голос в трубке, вся обида вдруг куда-то делась. Не хотелось ссориться и выяснять отношения, ведь ещё так много нужно рассказать и расспросить, но потом обязательно высказать свою обиду из-за такой долгой паузы. Только тогда разговор вышел совсем короткий и сухой, или равнодушный, что ли: очень быстро Наташка сказала, что то, что происходит у неё, – это «дурдом», что очень скучает, и предложила созвониться по скайпу. Затем, послав в трубку поцелуйчики, мгновенно улетучилась. Потом, уже вечером, Женьке вообще показалась, что всё это ей приснилось, если бы только не незнакомый номер на экране телефона, который говорил, что дневной мираж был самым реальным событием, пожалуй, единственно приятным за последнее время. Теперь Женька сидела перед монитором компьютера, постепенно переводя взгляд с часов на камеру и обратно. Неужели расстояние и правда может разрушить любую дружбу? Только совсем не хотелось верить, что какие-то там километры и полтора месяца могут лишить Женьку родного человека. В последнее время столько всего Жизнь отобрала у Женьки: и отца, и мир в доме, и Наташку, и даже ту некрасивую кошку… Теперь Жизнь то ли забыла про Женьку, то ли решила поиграть снова, подарив родную Наташку… Хотелось столько всего рассказать интересного Наташке, послушать истории о другом городе и узнать все возможные курьёзы и затруднения, связанные с переездом. Увидев родное Наташкино лицо, Женькино сердце запрыгало от счастья не где-то под рёбрами, а от самой макушки и до пяток, или оно просто так сильно билось, что звуки его ударов отзывались во всём теле. Наташка, такая родная и близкая, с которой связано так много всего в жизни… Только вглядываясь в монитор, Женька на долю секунды подумала, что человек по ту сторону экрана за много-много километров – не сама Наташка, а кто-то зловещий, надевший кожу подруги, но где-то внутри вовсе не являющийся Наташкой. То ли глаза были другие, то ли расстояние так меняло ощущение родства. Радость, переполнявшая Женькино сердце, только на несколько секунд позволила Женьке подумать о подмене, а потом вымела все подобные мысли прочь из головы, заставив болтать без остановки. Только Наташка и вела себя совсем по-другому, всё больше молчала и как-то по-чужому улыбалась, когда слушала Женькину болтовню. А в Женькиной голове крутилось так много вопросов, что голова начинала кружиться то ли от радости, то ли от многообразия мыслей. Только Наташка вмиг прервала всё, сказав, что она, скорее всего, вернётся, только без родителей, и будет жить у бабушки. Сказать, что Женька не мечтала об этом, – это ничего не сказать, она представляла себе долгими вечерами, сидя в тёмной квартире у окна и вглядываясь вдаль, как Наташка вернётся, и всё будет по-старому. Только теперь, когда Наташка, глядя чужими глазами, это сказала, вдруг стало холодно и неприятно, и не потому что новость была неприятной, – новость была радостной и долгожданной, – только за ней, как показалось Женьке, стояло много плохого.