Текст книги "Радужная Топь"

33

…не догнать.

Сколько ни беги. Этого вороного не догонишь, хоть лапы в кровь сбей.

Проходимец тоскливо смотрел на дорогу. Покрутился, пытаясь взять след, чихнул – проклятущий запах словно въелся в шерсть, и, сколько ни нюхал Проха, всюду мерещилась лишь болотная гниль да квашеная капуста. Ушел, знать, манусов мучитель.

Хоть Проха и расстроился, да не таков был любимый гончак князя Казимежа, чтоб вешать блестящий нос. Проходимка завалился у обочины на траву и принялся ловить блох, выжидая, покуда отпустит гнилой дух. Может, тогда и удастся уловить в воздухе запах бродяги, что ускакал на красавце-вороном.

Прошка задумчиво оглядывал дальний лес, дорогу, выцветшее от жары небо. И тут с небом начало твориться что-то странное: оно выгнулось, провисло между деревьями как опавший без ветра парус, потемнело и пошло над лесом лоскутами и нитками. Громыхнуло вдали, и Прошка почувствовал, как его ударило по носу что-то маленькое и теплое – первая капля дождя. Следом хлопнула по дорожной пыли вторая, третья…

Проха вскочил и бросился обратно, надеясь, что дождь разгонит с площади двуногих дармоедов и придет черед благородного племени псов.

Однако и здесь он ошибся. Ливень ухнул на Бялое плашмя, растопырив сизые крылья, распахнув влажные объятия. На улицах не осталось никого. И Прошка долго скребся под дверью, надеясь, что его пустят в дом. Выглянула девка. Прошка сунулся в двери, но противная деваха обругала пса и, подобрав подол, чтобы не испачкаться, вытолкала ногой наружу.

Почти потеряв всякую надежду переночевать в тепле, Проходимка потрусил к конюшням, но вдруг заметил слегка приоткрытый ставень. Не заставив себя упрашивать, он просунул в щель нос, толкнул ставень и перемахнул через подоконник.

Сухая теплая темнота шагнула ему навстречу. Проха отряхнулся и прислушался. Где-то совсем рядом, видимо за дверью, слышались громкие сердитые голоса. И пес решил, что не станет соваться хозяину под руку, пока тот не в духе, и стал наугад тыкаться во все углы, ища другую дверь.

– Сделано дело! – рычал Казимеж, и Проха слышал, как он ходит по комнате, тяжело ступая сапогами. – И говорить тут нечего! Ты хоть понимаешь, о чем речь идет, Якубек? Какими слезами отольется нам Элькина дурь?

– Да разве же это можно?.. – с нажимом проговорил княжич. – Ведь она мне сестра!

– А мне дочь, – оборвал его Казимеж. – Да только ежели она мужа к себе не пустит – я сам, слышишь, собственными руками ее задушу. От позора! Или из дому выгоню… Так-то воспитал, так-то лелеял. А она родному отцу нож в спину! Жениха ранила, бесстыдница…

Проходимка отчаялся найти другую дверь и теперь тихонько подглядывал в щель, надеясь, что хозяева уйдут и голодному псу удастся наконец добраться до кухни и наполнить прилипшее к спине брюхо.

– Может, с Элькой потолковать? – уже не так уверенно предложил Якуб.

– Что с дуры взять? – прошипел Казимеж. – Ведь плюнет Владислав, откажется. Вернет срамницу и восвояси поедет. Ему-то нет ничто, а с нами что будет? Слетятся все на Бялое, как вороны на кусок мяса. После такого позора Эльке замужем не быть. Помощи ждать неоткуда. Да самому Владу – только руку протянуть. С его-то силищей, дружиной, богатствами заоблачными… Бялое и так возьмет, без женитьбы.

– Может, матери сказать? – совсем тихо предложил княжич.

– Агате? – взревел Казимеж, подскочив к сыну. – Не смей, ветер тебя побери! Хоть словом обмолвишься, греха не оберешься. Или ты не знаешь, что она решит?!

– А ты что решишь? – горько проговорил Якуб. – Заставишь Эльку?

– Надо будет, привяжу и держать буду, – тихо и грозно отозвался князь. – И ты со мной пойдешь, чтобы уж в случае чего Владиславу Чернскому не отвертеться…

От грозного голоса хозяина Прошка невольно попятился, налетел на что-то впотьмах. Казимеж тотчас рванул дверь, и кто знает, что ждало бы любого другого на месте бедового пса.

Князь побелевшими от ярости глазами уставился на взъерошенного грязного Проху, и бывалый лизоблюд решился на самое верное средство: развесил уши и осторожно, заискивающе вильнул хвостом. Раз, другой. И гнев в глазах старого князя начал потухать.

– Не могу я так, Якубек, – тихо и горько проговорил он, глядя не на сына, а в голодные карие глаза Прошки. – Разве ж в человеческих это силах… Жестоко карает меня Судьба за былые грехи. Ведь думал, все, женаты. Смирилась Элька. Ради нас всех смирилась. И видишь, оно как…

Казимеж положил руку на мокрую голову Прошки, и тот, изловчившись, лизнул хозяину ладонь. Но князь не заметил лохматого подхалима. Тяжкая, мучительная мысль терзала его.

– Может, Элька позора боится? Может, Тадеуш твой уже…

– Не важно, – ответил ему новый, не Якубов голос. Владислав вошел бесшумно, просто возник из темноты, как нетопырь. И в чертах его было сейчас что-то хищное, злое, звериное, и одновременно все в нем: лицо, фигура, расправленные плечи, открытый взгляд – было наполнено уверенностью и спокойствием. Тем спокойствием, с которым бывалый охотник смотрит на угодившую в капкан лису. Лай, кусайся, скули – тебе уже не вырваться.

– Не оставит ли нас с позволения отца юный княжич? – вежливо, с легким поклоном спросил вошедший.

Казимеж лишь коротко взглянул на сына, и Якуб вышел, притворив за собою дверь.

Проха сжался в комок за спиной хозяина в надежде, что Владислав не заметит его. Казалось, и сам Казимеж желал бы быть сейчас где угодно, только не рядом с новоиспеченным зятем.

– Мне не нужно целомудрие. Моя… – Влад усмехнулся, заметив, как дернулась скула его собеседника, – молодая жена не носит чужого ребенка, и этого достаточно. Если ты помнишь наш уговор, князь, мне нужна только одна ночь, когда твоя дочь будет в моей постели, и год, чтобы она выносила и родила моего сына. Дальше, если пожелает, может убираться на все четыре стороны. Я объявлю жену погибшей, и каждый поверит в искренность моей скорби… Но сегодня… я не желаю тратить ночь на войну с девкой. Я не нарушу обетов и не стану накладывать заклятий. Но ты, князь, обетов не давал. Хочешь – колдуй, хочешь – за руки держи, но только на одну ночь сделай свою дочь покладистее, и тогда наш договор в силе… Может, скрепим его родственным рукопожатием? – Владислав протянул тестю темную руку, и Казимеж вцепился в нее, словно утопающий.

– Вот и славно, тестюшка, – бросил Владислав, и алый рубин на его лбу сверкнул в свете свечей словно глаз ночной птицы.

34

Птица смежила веки, погасив страшный взгляд. Огонек сверкнул и исчез.

Но еще мгновение все тело сковывал необъяснимый страх. Тот цепенящий ночной ужас, от которого немеют ноги и пересыхает в горле.

Агнешка торопливо отворила двор и потянула Вражко за повод. И тут красный огонек вновь вспыхнул, но уже совсем рядом. И большая черная тень пронеслась над самой головой. Так низко, что девушка едва не вскрикнула.

Мокрая одежда липла к телу, холод пробирал до костей, заставляя зубы выстукивать веселый ритм деревенской песенки. Едва вечер склонился над крышами, вспученное брюхо тучи лопнуло, опрокинулось ливнем на лес, на голову несчастной всадницы и черную спину ее коня. Лило так, словно душу отмывало к Земле на вечный постой. Они, лекарка и нетерпеливый Вражко, остановились под темными соснами, густая хвоя которых заставила дождь отступиться и поискать себе более легкую добычу. И во влажном шевелении листвы, в дождевой россыпи, в бурлении мутных потоков на раскисшей дороге все слышался Агнешке чей-то тоскливый жалобный зов.

– Иду, Иларий, потерпи, – шептала она едва шевелящимися от холода губами.

А как опустел небесный ковш, тронулись в путь. Но гроза все ходила рядом, кружила над бескрайним глухим лесом, грозно рокоча дальними громами, сетуя на горькую свою судьбу. Плотную темную пелену над горизонтом то и дело озаряли красноватые вспышки.

И Агнешка зря бросала взгляд туда, где уже должно было зазеленеть рассветом небо. Повсюду была лишь надвигающаяся тьма.

Невзирая на гневное ржание Вражко, Агнешка только высыпала коню немного овса и кинулась в дом – посмотреть, не очнулся ли манус.

– Как ты, сердечко мое? – ласково спросила она, ледяной правой рукой касаясь его горячего, покрытого испариной лба, а левой срывая прилипшую к ногам мокрую юбку.

Иларий не ответил, но темные ресницы дрогнули, раз, другой. И это еле заметное движение тотчас переменило планы травницы. Морок отпускал Илария, медленно разжимал когти. И теперь уже не могла Агнешка оставить мануса одного: вдруг пробудится, увидит незнакомое место, обожженные руки…

Саму лекарку руки мага уже не пугали – радовали. Хорошо заживали раны. Ладони – уже не гнилое мясо, здоровая молодая розовая кожа. Подождать седьмицу-другую, и обретут былую легкость движений. Единственное, чего не знала и не могла знать Агнешка, – сможет ли манус вернуть свою прежнюю силу.

Она слышала от матушки, что, случается, годами золотники своих помощников ищут: колечки перебирают, медальоны, перстеньки, браслеты. Не во всяком колечке магия в круг пойдет, разбежится, чтоб переплестись со словами в заклятье. Манусам сила дана не в пример большая, да к этой силе – одни руки, выбирать не из чего. А что делать, когда эти руки как чужие, мертвее деревяшки?

Агнешка набросила сухое, склонилась к Иларию. Положила голову на грудь мануса, послушала дыхание. Тотчас кинулась назад, в маленькую кухню, где, накрытый новиной, отстаивался отвар.

Влила несколько капель в рот беспамятному.

– Рано тебе, Иларий, просыпаться, – неуверенно, словно боясь, что манус уже слышит ее, прошептала девушка. – Больно будет.

С губ мага сорвался стон.

На глаза травнице навернулись слезы.

А вдруг не вынесет, не очнется, сгинет ласковый маг? Мучительная тоска сжала сердце. Агнешка торопливо вынула небольшой ножичек, отрезала смоляную прядь длинных манусовых волос и, словно стыдясь, спрятала памятку в материнский медальон.

– Помнишь, как брал у лисички волос, – тихо спросила она, прижимая медальон к сердцу, – знак того, что помощь мою примешь в уплату долга. Отплатила я тебе, Иларий. И, сама знаю, больше чем на волос. Теперь ты мой должник. И в уплату обещай мне, что вернешься. Что подавится Безносая и ты будешь жить.

Мгновение спустя кто-то негромко, коротко постучал в дверь.

– Есть кто? – спросили из-за двери, и Агнешка испуганно наклонилась над широкой лавкой, где лежал Иларий. – Не пустите ли путника на постой? Гроза идет…

35

– Чего надобно?

Голос дрогнул, но дверь отворилась, приглашая войти.

Старый Болюсь не стал отказывать вертихвостке-двери: зовешь, так войду, не посмотрю, что у дома крыша проваливается, а крыльцо поднято наспех, на живую нитку.

Дверь скрипнула и, распахиваясь, едва не ударилась о стену. Но хозяйка дома, совсем девочка, ловким прыжком удержала тяжелую створку.

– Спит кто? – вполголоса спросил Болеслав.

Девчонка не ответила, уставилась в глаза старику, заслонила собой вход в избу. Серые глаза девушки и отливающие рыжиной волосы показались смутно знакомыми, словно уже видел где-то старый словник эти желтые прядки у висков, этот взгляд. Да только тогда выражение этих глаз было другое…

– А тебе что, дедушка? – ласково сказала девушка, но не смягчила тяжелого взгляда.

«Как есть на словницу налетел, – испуганно подумал Болюсь. – Вон как вылупилась, чай, прикидывает, как петельку лучше закинуть. Заставит выболтать лишнего, а потом на порог не пустит».

Ни заглянуть в будущее, ни хоть как-то защититься от всевидящего взора словницы сил у Болюся не осталось – все забрало ясновидение для бяломястовского князя, дальний путь и бессонная ночка на постоялом дворе. Нехорошо смотрел на старика и его кошелек тамошний слуга-мертвяк. Этакий удавит сонного, только хмыкнет. Вот и тронулся в дорогу Болюсь, как дождь вылился, и заплутал.

Не хотелось старому прощелыге встретить утро в лесу. Где-то вдалеке наспевала темной гроздью сизая грозовая туча. В ее отвисшем, наполненном влагой брюхе глухо рокотало. А вдруг да вспорется это брюхо над самой головой – не спасет линялый шатришко. Дождичек-то не глядит, с посохом ты, с книжкой или с драной сумой, всех одинаково поливает.

А ему, Болеславу, простужаться совсем негоже. Прошлой зимой простыл, так едва не помер. В былые годы одним словечком бы услал брюхатую грозой тучу подальше, другой дорогой. А теперь года уж не те. Ослабла колдовская хватка, и сила внутри расходится медленно, тяжело, словно нехотя, покуда раскрутишь, покуда на язык стечет… И слово сказал – уж иссякла. А после Казимежевой работы поджилки трясутся, где уж силу крутить, тучи гонять.

Зато девчонка – не туча. Хоть пусть бы и словница. Живет в лесу, стало быть, если и обучена, то нехорошо, по верхам. Болекова заклинанья не учует. Старик мягко, по-отцовски, глянул на девочку, пригладил пальцами белую жидкую бороду, молчал, улыбался, а как почувствовал, что вскипела сила, к языку подошла, ответствовал:

– Прости, хозяюшка, что в неурочный час. Странник за дорогой идет, вот она к тебе и вывела. Попенять бы ей, проказнице, так уж поздно, дальше побежала. На твою доброту все мое упование. Не пустишь ли на постой?

Этим путем Болюсь хаживал, и не раз. Самый простой из его словнических крючков: на «прости» забрасываешь, на «доброту» подсекаешь, а дальше хозяюшка сама навстречу кинется, как отца родного приветит.

Только эта оказалась не так проста. Не зацепило ее Болеково простенькое колдовство. Как стояла в дверях, так и осталась, только усмехнулась уголком бледного рта и глаза прищурила.

– Что, дедушка, в дорогу пустился, а человеческой доброте не доверяешь? Сразу с порога словничью петлю? – весело отозвалась девочка.

– Не погуби, хозяюшка! – Забыв года, Болеслав повалился на шаткое крыльцо в ноги девушке. – Не признал высшую. Как хочешь казни старого дурака, только прости, что мастерства твоего не уважил…

Не на шутку перепугался Болюсь. Молодая, сильная, Высшая – да одна Земля ведает, что она может сотворить. Хорошо, если будет недостойный до конца дней рысить по дорогам осликом или мулом, а ежели что похуже… И поделом плешивому дурню. Пожалел силы проверить, кто перед ним, положился на опыт и догадку.

Но предчувствия и тут обманули старика. Вместо того чтобы обрушить на его голову все немыслимые казни, девочка спустилась с крыльца, села возле упертой в доски головы Болека и с усмешкой спросила:

– Голова-то не устала, дедушка? Небось не привык кланяться? Не по тебе эта наука…

Болеслав удивленно поднял голову, с опаской глянул на девушку. Она ласково улыбалась.

– Не Высшая я, – проговорила хозяйка лесной избы, похлопала ладонью подле себя: садись, мол. – Самая что ни на есть мертвячка, «песья кость». Только, уж извини, добрый человек, ни твоя, ни какая другая магия до меня дотронуться не может. Вот такой мне от матушки-Землицы подарочек достался. Не просила, а получила, не откажешься. Так что давай-ка на чистую совесть. Я тебя пущу. И ничего взамен мне не надобно. А ты, дедушка, в следующий раз попридержи язык…

Болюсь собрался было благодарить, уже впился взглядом в левую хозяйкину руку. И рука была не девичья, грубая, сильная, хоть и не широкая, но и не нежная. Задумался, уж не оскорбится ли чудесная мертворожденная, если не поцелует он этой ручки. Потом устыдился, потянулся губами к шершавой, обветренной ладошке. Но в тот же миг из глубины дома раздался долгий стон, девушка вскочила и бросилась внутрь, крепко затворив за собой дверь. Болюсь остался на крыльце, не решаясь последовать за ней.

Но любопытство взяло верх. Словник бросил у двери свой скарб и, стараясь ступать как можно тише, пошел за хозяйкой. Однако едва он миновал переднюю и изготовился заглянуть за кухонную занавеску, как хозяйка встала перед ним, укоризненно глядя в ласковые глаза старого плутни:

– Эк ты прыток, батюшка. Пустили на лавку, так ты уж и на печь…

– Сми-илуйся, – затянул было Болюсь, но девушка оборвала его, бросив:

– Брат мой болен. Без памяти лежит. Со дня на день очнется. Так что ты, дядюшка, его не тревожь…

– Не буду, матушка, – отозвался словник, пятясь. Всего-то и успел разглядеть темные волосы болезного брата да тонкую благородную белую руку, перевязанную широкой полоской новины. Не прост был у хозяйки братец. С такими руками не иначе манус. И руку ему, видно, искалечили знатно.

– Помочь может с братцем, хозяюшка? – предложил словник. Любопытство глодало его, как мышь сырную корку.

– Обойдусь, тятенька, – наступала на него удивительная мертворожденная. – Длинен у тебя нос, как бы дверью не защемить. А в кухне делать нечего: при брате сижу, кушать не готовила.

– Да разве ж я суюсь, – отступил Болеслав. – Ты только, матушка, укажи, где мне постелить. Ночка выдалась тяжелая. Поспал бы я часок-другой.

36

– Больше не потревожу…

Она не ответила, отвернулась, пряча взгляд, темный и ледяной, какой бывает в ноябре вода широкой и полноводной Черны. По пунцовой от жара щеке поползла одинокая слезинка, скользнула с подбородка и, едва не разбившись о ключицу, двинулась дальше, за край сорочки новобрачной.

Владислав не спеша оделся, нисколько не смущаясь стоявшего у двери тестя. За дверью билась и сыпала ругательствами Агата, и в какой-то миг Владу показалось, что зря он отпустил Игора – великану под силу было бы утихомирить расходившуюся бабу. Влад знал тещу не так давно, но и этого хватило Черному князю, чтобы понять: тяжел нрав у бяломястовской хозяйки. Да только дело сделано.

А как Элька от колдовства отцовского отойдет – в три ручья плакать станет. Пусть уж мать успокаивает. Князь не терпел бабьих слез и впредь твердо решил придерживаться своего слова: не ходить в спальню к жене. Мало ли в Черне девок, которые не станут реветь, если хозяину захочется «перестелить постель», мало ли мертвячек, которым не под силу сломать полюбовнику кости и пустить кровь.

Пожалуй, с усмешкой подумал Влад, завтра на воротах следует вывесить не Элькину простыню, а его залитую кровью рубашку.

– Не стоит плакать, дорогая, – стараясь скрыть раздражение, выговорил Владислав. – Если ты понесла, то опасаться меня тебе больше незачем…

Эльжбета казалась отрешенной. Тело, еще опутанное заклинанием Казимежа, почти не слушалось ее. Но в одно мгновение глаза молодой княгини вспыхнули бешенством.

– А тебе, муженек, стоит опасаться, – глухо прорычала Элька чужим, сдавленным злобой голосом. – И не ложись спать, не замкнув двери. Вдруг не сумеешь проснуться…

Влад не боялся людской злобы. Она была вернее всего другого, искреннее, правдивее. И в этот момент он отчего-то подумал, что из Эльки выйдет неплохая жена. Девчонка – не податливое серебро, кость. И в руках мастера…

Влад улыбнулся ее словам, однако Казимеж, напряженно следивший за дочерью и зятем, видимо, превратно истолковал эту улыбку. Страх вновь вспыхнул в его глазах, а правая ладонь тотчас ударила Эльжбету по влажной от слез щеке.

– Молчи, дура! – рыкнул он, опасаясь, что равнодушный прежде Владислав наконец потеряет терпение и тогда худо придется негоднице. – Почитай мужа, как почитает любая достойная жена!

Словно в ответ на эти слова его собственная супруга вновь ударила плечом в дверь и заголосила, причитая о судьбе дочери.

Владислав резко отворил дверь, отчего бушевавшая за нею Агата едва удержалась на ногах, и вышел. Спустя десяток шагов прислушался и с удовольствием отметил про себя, что княгиня едва ли не с порога сцепилась с мужем.

Уж если не пойдет наследник Черны в отца, так хоть с норовом будет…

Владислав неспешно затворил дверь в свои покои. И уже через мгновение забыл и об угрозах молодой жены, и о тесте. На подоконнике, нетерпеливо скребя коготками, ждал пестрый голубь Коньо.

Влад торопливо прикрыл окно, перенес птицу на стол и отвязал прикрученной тонкой бечевой к лапке письмо. Видно, тому, кто послал в такую дурную ночь крылатого вестника, нечем было обрадовать своего господина. Пробежав глазами послание, хозяин Черны нахмурился, отчего в глубине кровавого рубина на его обруче вспыхнуло багровое пламя.

Проклятая вечоркинская ведьма добралась до Черны. Его Черны. Черны, которую не трогали ни мор, ни голод, на которую даже во сне не разевала рта соседская жадность. В Рябинках, за чередой сторожевых башен, под самыми чернскими воротами проклятая топь изломала до смерти дружинника-палочника, покалечила троих.

– Проклятая девка, – зашипел Влад. – До Черны добралась, радугина дочь. Башни обошла. Хочешь показать, что под носом у Черного Влада людей ломать можешь? Войны хочешь…

Владислав отворил дверь и кликнул мальчишку:

– Голубя мне, да вели, чтоб пленников, что в приданое княжне, в Черну тотчас снарядили.

Мальчик замешкался, протирая глаза.