Текст книги "Радужная Топь"

37

– Беда какая случилась?.. – спросил он.

– Не твоего ума дело, – был ответ.

Раненый вновь пошевелился. Старик-словник, видно обидевшийся на грубость, засопел, устраиваясь на лавке.

– Иларий, – тихо позвала лекарка. – Это я, Агнешка.

Веки мануса дрогнули, он застонал, попытался пошевелиться, задел рукой край скамьи и вскрикнул от боли.

– Тише, тише, – уговаривала Агнешка, ласково гладя темные, слипшиеся от пота пряди на висках мануса, отдавая целительную силу, что осталась в руках после попытки словника набросить на нее колдовскую петлю. Так всегда бывало – шаркнет по ней чье-то колдовство, и ненадолго остается в теле отголосок чужой силы. Хватит на один удар или, как сейчас, на одно заклятье. Заклинаний Агнешка не знала. Зачем они той, в ком магия не держится. Просто направила зеленые змейки заблудшей силы в висок раненому и пожелала, чтобы утихла его боль. От этого невесомого касания Иларию полегчало, он открыл глаза и попытался улыбнуться. Обметанные губы не послушались, только в синих глазах мелькнула веселая искорка.

Манус попробовал подняться, но Агнешка остановила его:

– Не торопись, рано тебе вставать, – прошептала она, надеясь, что старый словник уже уснул. – Ты был болен, тяжело болен…

Иларий вновь дернулся, и Агнешка уперлась руками ему в грудь, удерживая:

– Помнишь ли, что с тобой случилось?

Веселая искорка угасла, брови мануса сошлись, и тени на исхудавшем лице показались лекарке темнее и гуще.

– Меня ранили? – тихим, хриплым голосом спросил маг.

– Пытали, – с горечью ответила Агнешка. Она замолчала лишь на мгновение, собираясь с силами. Но даже его хватило, чтобы Иларий поднял голову и заметил бинты на руках.

– Мои руки… – словно не веря, прошептал он. – Я ничего не чувствую…

– Иларий, – тихо позвала девушка.

– Или ты не слышишь?! – резко, словно задохнувшись, вскрикнул манус. – Я не чувствую своих рук! Что ты со мной сделала?!

– Не я, – просто ответила Агнешка, до боли сжав кулаки, сдерживая обиду и готовые сорваться с языка неосторожные слова. – Те, кто жег твои руки, гербов на плащах не носят. С них и спрашивай. А моя вина невелика – вылечила твои раны…

Словно опомнившись, Иларий наконец оторвал взгляд от перевязанных ладоней и посмотрел в глаза своей спасительнице.

– Прости… – начал было манус, но Агнешка покачала головой, показывая, что не желает слушать:

– Магию твою я тебе вернуть не смогу. Будет на то Землицына воля – сама вернется. А что руки не слушаются, так это не беда. Вспомнят свое…

И Агнешка, сурово сжав губы, принесла из кухни горшочек, резко пахнувший прелой травой, взяла руки Илария в свои ладони и принялась разматывать новину.

– Повязку пора менять. Не побоишься смотреть, княжий манус?

Иларий качнул головой, откидываясь на своей жесткой постели. Агнешка сняла повязки, зачерпнула горстью зеленоватую мазь из горшочка и щедро покрыла ею ладони мануса.

– Зачем… – словно сам еще не решив, что хотел узнать, спросил Иларий.

– Чтоб шрамов не осталось, – отозвалась Агнешка.

– Зачем… спасла?

– Или ты забыл, я твоя должница, княжий манус, – без улыбки проговорила травница. – Вот и сочлись. Одна малость осталась – на ноги тебя поставить. А там вольному воля и дорожка во все стороны.

Иларий закрыл глаза, и Агнешка тревожно глядела на его сурово сведенные брови и сжатые губы – больно, знать.

– Где мы? – не открывая глаз, спросил манус.

– Заболотное, на самой кромке Бялого, – ласково сказала Агнешка. Гнев ушел, а радость, затеплившаяся в сердце в тот момент, как Иларий открыл глаза, разрослась, окрепла, так что тепло разлилось по рукам, а в самом нутре стало жарко. Бледный и злой, он все-таки был жив. Безносая отступила от изголовья, вышла прочь, только половица скрипнула у двери. А может, это бродит по комнате старый проныра-словник.

Вспомнив о Болюсе, Агнешка тронула мануса за плечо, прижала палец к губам, потом откинула занавеску на двери и позвала:

– Спишь ли, батюшка?

– Сплю, матушка, – покорно отозвался словник. – Знать, проснулся хворый?

– Проснулся, батюшка, – стараясь говорить ровно и спокойно, отозвалась лекарка. – Так что уж ты, добрый странник, отдохни, да и в путь пускайся. Много дела будет, дедушка, не до гостей мне нынче…

Но ушлый старик не желал сдаваться без боя. Агнешка услышала, как скрипнула скамья. И почти тотчас круглая плешивая голова словника возникла из темноты в узкой прорехе между занавеской и дверным косяком.

– Ты что-то говорила, матушка, о плащах без гербов, али мне послышалось?

– Послышалось, – в тысячный раз досадуя на то, что впустила пройдоху в дом, отозвалась травница, – померещилось спросонья…

– Еще, хозяюшка, вздумалось мне со сна в окошечки выглянуть, – задумчиво заметил словник. – И померещились там чужаки. В одном росту, будто на двоих отмерили. Вот и думаю, грезится, знать. Да решил, матушке сказать бы надо…

Агнешка вскочила, осторожно отодвинула занавеску и выглянула во двор. Иларий следил за нею широко распахнутыми глазами, так и не решаясь произнести хоть слово.

Наконец девушка повернулась к нему и едва заметно кивнула.

На обочине дороги, у высоких, тронутых красной кистью зари сосен, стояли лошади. Смирные, словно заговоренные, животные склонили головы, но не трогали растущей под ногами сочной травы. Через седло той, что казалась крепче и крупней, был переброшен плащ. Синий – примета палочника. Но Агнешка тотчас узнала этот плащ. Узнала чудное нездешнее шитье, узнала герб – косматый волк на алом медальоне. И отпрянула от окна, потому как на мгновение показалось ей, что из-за угла дома показался хозяин плаща – грозный великан, звероподобный посланник чернского Влада.

– Вставай, Иларий, – тихо прошептала она, поднимая мануса с постели. Ноги не слушались молодого мага, он покачнулся, и Агнешка тотчас подхватила его под руки, помогла сделать шаг в сторону. Отодвинула скамью и рванула изо всех сил крышку тайника. В дверь постучали.

– Дедушка, – позвала она, – пособи-ка братцу.

И, повинуясь стали, прозвучавшей в этом едва слышном приказе, словник потрусил к ней и принялся, путаясь в своей широкой одеже, помогать манусу спуститься в маленький, едва ли пять локтей в поперечнике, тайничок. Было время, когда погребок в обращенной к лесу жилой половине дома не был еще убежищем. Матушка держала здесь самые драгоценные свои снадобья – те, на составление и приготовление которых уходили месяцы, а порой – год или два. Те, что попроще, хранились в подполе в передней, где матушка принимала и врачевала деревенских. А потом сама жила в этом тайнике – искалеченное, потерявшее человеческий облик чудовище, скрытое от любопытных глаз тех, кого когда-то лечила. Здесь она умерла, скребя когтями земляной пол, едва слышно скуля от невыразимой боли. И Агнешка, травница, лекарка, маленькая испуганная девочка, не сумела ее спасти.

Застигнутая врасплох воспоминаниями, Агнешка замешкалась, и старый Болюсь, деловито оттеснив ее в сторону, принялся деловито заправлять в узкий лаз ослабевшие руки Илария.

– И мне туда, красавица, – засуетился он, – да уберемся ли?

– А ты не торопись, дедушка, – сурово ответила Агнешка, закрывая тайник и возвращая на место лавку, – в твои ли годы по погребам лазать? Самое время за постой платить…

И старый Болеслав охнул и попятился, потому как почуял у самых ребер холодное широкое лезвие охотничьего ножа. Не боялась девчонка стали. И Болюсь почувствовал, как потянулась к стальному острию его сила, небесный металл словно притягивал ее. Болюсь двинулся, стараясь держаться подальше от лезвия.

– Я ведь, батюшка, многого не прошу, – шепнула Агнешка, подталкивая старика к двери, – мы, мертворожденные, не привыкли на судьбу жаловаться. Тебе, дедушка, такая сила дана, а ты ее попусту тратишь – на ярмарочные гаданья да плутни. Помоги, родимый, добрым людям. Побеседуй, дорожку укажи. И такую дорожку, чтобы их подальше вела…

Агнешка встала у стены. Болюсь открыл дверь, впуская гостей и укрывая створкой двери маленькую лекарку.

– Что-то долго ты, хозяин, – бросил полный краснолицый книжник, вступая за порог. – Один живешь?

– Один, один-одинешенек, – запел Болюсь, с оханьем кланяясь гостям и шаркая по полу враз ослабевшими ногами. – Как пест в деревянной ступке. И было б что молоть – впустую толкусь. Входите, сынки, мой дом – ваш дом…

Глаза словника посветлели. Совсем немного – в полутьме сеней не разглядеть. Только словно жемчугом сверкнули зрачки. И тотчас внимательный и суровый взгляд толстого книжника потеплел. И уже глядел он на словника по-сыновьи, ласково, умилительно.

Агнешка изловчилась и заглянула в щелку – великан бродил у крыльца, поводил напряженными плечами, жадно, словно гончая, втягивая носом воздух. Агнешка помнила эту огромную высокую фигуру, длинные пряди белых как снег волос. Только на этот раз на спине чудовищного чернского великана не было горба – только дикарский лук. Он распрямился, обернулся – и Агнешка отпрянула, так и не разглядев его лица, на мгновение поверив, что этот странный звероподобный чужак способен заметить ее через крошечную щелку двери.

– Коньо, – рыкнул чужак, – здесь.

– Один, значит, живешь, батюшка, – переспросил толстяк. – А не гостил ли у тебя кто?

– Как есть заходил, – запричитал Болюсь. – Мальчик чернявый. А может, белявый, – заметил он, пристально вглядываясь в красное Конрадово лицо, ища помощи. Глаза Коньо, при словах о чернявом парне отразившие лишь недоумение и досаду, вспыхнули.

– А может, и не мальчик… – задумчиво пробормотал старик, так что Коньо тотчас придвинулся к нему, ловя каждое слово. – Где в таких лохмотьях разобраться… А глаза сизые, нехорошие… Знать, воровские…

– Где? – прервав размышлявшего вслух Болюся, спросил Коньо. – Где этот мальчик? Или девочка?

Болюсь пошаркал прочь от двери, на ходу потирая лоб.

– Того не ведаю, сынки, – прошамкал он виновато. – Вчерась приходил, просился переночевать. И этак все глазом зыркал. Ну и решил я, что вор аль побирушка. Стянет чего… А денег нет – по одежонке видать да по самому. Худой как спичка, аж щеки ввалились. Мне, думаю, нахлебников не надо. Согнал я его со двора. Сказал, в Вешнево идти. Мельник там до оборвышей добрый.

– А Вешнево далеко ли? – спросил толстяк. Высокий его спутник так и не взошел на крыльцо. Бродил у двери, то и дело поглядывая на дорогу.

– Недалече… – отозвался Болюсь, бросил быстрый взор на прятавшуюся за дверью Агнешку и добавил: – Пойдем, дорожку укажу…

Лекарка сжала зубы. Злость и ярость душили ее. Да если б могла она – Землица помоги, – выпросила бы у Цветноглазой невидимый плащ и заколола старого плута. Выйдет за порог, и тотчас и ее, и манусова жизнь решена.

Но Болюсь не торопился. Он прошаркал мимо великана. Агнешка слышала, как старик хвалил коней и выспрашивал, из какой такой конюшни. Видела в щелку, как он поманил к себе толстяка Коньо и тот пошел, как баран в поводу.

И уж тут словник начал вертеть руками – дорогу до Вешнева показывать. И чем больше вертел, тем счастливее и благостнее становилось лицо Коньо. Зацепило и бывшего горбуна. Он медленно пошел к старику и пристально уставился на него через завесу белых волос.

И тут Болюсь тихо и осторожно спросил что-то. Коньо ответил ему, великан согласно качнул головой. И старик тотчас задал вдогонку еще вопрос. Агнешка вслушивалась, но без толку. Лицо словника порозовело, маленькие глазки засверкали. И девушка была уверена, что сейчас, именно сейчас продаст ее словник псам Черного князя – и, по блеску глаз, продаст недешево, с выгодой.

Агнешка прижала к груди нож, задумалась. Пожалуй, если заставит Судьба выбирать: свой нож – или пыточные подвалы Черны, быстрая легкая лебединая смерть – или долгая агония, она выберет легко, без сомнений. Да вот только Иларий… Что с ним будет? Ведь едва от морока отошел, из тайника и то сам не выберется…

Очнувшись от невеселых мыслей, девушка глянула в окно и едва не ахнула от изумления. Незваные гости садились на коней, а старик-прощелыга провожал их отеческими лобзаниями. И так растрогался, что прижал к глазам замызганный платок. Потом старый шут побрел назад, к избушке.

Едва всадники скрылись меж сосен, как Болюсь в одно мгновение преобразился. Исчезла старческая походка, взгляд светился довольством и какой-то нехорошей радостью.

– Хозяюшка, – крикнул он, вступая на крыльцо, – промчалась гроза, растворяй оконца!

– Спасибо тебе, дедушка, – поклонившись до полу и до пунцовых щек горя стыдом, ответила лекарка. – Прости, что была неласкова. Должница твоя теперь травница Агнешка… И коли будет тебе, добрый словник, нужда в моем искусстве – за услугу отплачу услугой.

И Агнешка поклонилась вновь, так, что рыжеватые пряди на висках коснулись некрашеных половиц.

– Эк ты, девонька, рассупонилась… – бросил старик, семеня мимо нее в темные сени. – Должников мне не надобно. Какой из меня мытарь? Не принимаю твоей помощи, травница Агнешка. И на том уговоримся… Загостился я у тебя, красавица, пора и честь знать. Благодарствую.

Словник сгреб с лавки свои пестрые тряпки, наскоро затолкал в мешок, ласково, до лучиков в уголках выцветших глаз, улыбнулся девушке, выскочил за дверь и поспешил – нет, не вслед за всадниками, а в другую сторону. Туда, где хлестало червонным золотом солнце.

Агнешка не стала смотреть вслед словнику, захлопнула дверь и бросилась к тайнику.

«Беги, – шептал у виска тихий, знакомый голос. – Одни пришли, будут и другие».

И померещились вдруг Агнешке совсем рядом, у самого плеча, семицветные глаза, оскаленный в улыбке голый, вычищенный временем череп.

Сердце стукнуло тревожно, пропустило удар, а потом прыгнуло и заколотилось в горле. Под откинутой крышкой тайника была только дохнувшая прохладой темнота. Агнешка спустилась, подхватила под руки безжизненное тело Илария, вытащила наверх.

Припала щекой к бледным, тронутым синевой губам – дышит?

38

– Помер?

– Да вроде живой…

Подхватили, понесли куда-то, уложили – как бросили. Лопатки ударились о твердое. Тадек услышал стук, но боли не почувствовал. Тело, пустое и тяжелое, словно остов ладьи, показалось вдруг неподъемной ношей, которую он не в силах сбросить.

Он долго лежал в темноте, завис между сном и явью. Час миновал или день, или одна лишь бесконечная минута упала на весы времени – едва ли мог ответить дальнегатчинский княжич. Небытие омывало его, как вода невидимой реки. И он плыл, спокойный и счастливый. То и дело во мгле проносились, как легкие рыбацкие лодки, образы смутно знакомых лиц – и он плыл мимо, не успевая ухватиться за них.

Иногда чувствовал, как к нему прикасаются чьи-то руки. И от их прикосновения становилось больно и тревожно. Руки были холодные, жесткие. Словно сама Цветноглазая пришла за ним и теперь шарила по голове и спине, обрывая последние нити, что держат его на земле.

Руки исчезали и возвращались вновь. Но однажды вместо них появились другие – мягкие и теплые.

Они легли на его горячий лоб.

– Эльжбета, – отозвалось, всплыло из памяти ласковое имя.

– Эльжбета, – вспомнило сердце, забилось, заставив кровь яростно рвануться по жилам.

Исчезла, ушла в синее небо душным влажным паром река беспамятства. Тадек попытался встать. Не вышло. Словно чугуном налиты показались руки и ноги. Да что там ноги, веки почудились с мельничные жернова: не свернуть, не сдвинуть…

– Бедный, – шепнул над ухом женский теплый голос.

– Оставь его, Ядзя, не затем я тебя у сестрицы взял, чтоб ты с жалостью лезла, – бросил другой, мужской.

И Тадек почувствовал, как радость просыпается где-то внутри, там, где замерло дыхание, – Якубек!

– Эй, хозяин! – крикнул Якуб.

– Здесь я, туточки, – засуетился невидимый Тадеку трактирщик. – Заботился о вашем товарище, как о родном сыне. Ночей не спал. Вон как его разбойнички-то… Нашли мои парни его в лесу. Как есть полунагого и без памяти. Вот добро, сколько при нем было…

И хозяин вытянул перед собой убогий сверток. Шелест ткани в руках Якуба, усмешка княжича.

– Так в одних портках и бросили? – спросил он, и тонкая иголочка в его словах больно кольнула хозяина, но тот не сдавался, за упавшее с чужого возу держался крепко.

– Как Землица родила, – запричитал он.

– Да проглядели, видно, лихие люди книжечку, – словно походя, бросил Якуб, – вот из сундука самый краешек виден. Плох тот вор, кто награбленного спрятать не умеет! – вдруг загремел он на весь дом.

И Тадеуш попытался улыбнуться: тот Якубек, что вернулся с реки на подводе, изломанный и искалеченный, так не мог. А вот прежний Якуб-золотник, уверенный в себе, как в отцовом кольце, веселый с друзьями да резкий с недругами, тот окриком тотчас краску с холопьих лиц сгонял.

Знать, и с гада-хозяина румянец слетел, как шелуха с рябого яйца, с удовольствием подумал Тадек.

Ушлый старик тотчас засуетился. Ни слова не проронив, повытаскивал из сундуков и кладовок небогатый скарб своего невольного постояльца. Да не удержался, намекнул, паскудник, на плату за постой.

– Жизнь твоя – плата, – отрезал Якуб. – Да не велика ли цена?

– Полно тебе, господин мой, – шепнула Ядзя, и Тадеуш снова почувствовал на лице ее теплые руки. – Давай дальнегатчинца домой заберем. А этот пусть ко всем небесным тварям идет да на каждом шагу Землице кланяется.

Стукнули о пол колени – хозяин бросился в ножки гостям, упрашивал помиловать. Якуб рыкнул на него, велел седлать. Стукнула дверь.

– Ты что, Якубек? – тихо спросила Ядзя. – Как же ты седлать велишь? Ему подводу надо.

– Отец его обратно не велит брать, – резко ответил Якуб. – Пока не велит…

– Да ведь госпожа Эльжбета уж третьего дня как в Черну с мужем уехали. Не будет горя, если привезем. А как очнется, сам князь с ним побеседует, глядишь, и смирится наш господин Тадеуш, не станет беды делать. А так – проснется на постоялом дворе, всякого напридумает…

Что-то еще говорила кротким, воркующим голосом Ядзя – уговаривала любовника. Только не слышал Тадек.

Эленька. Его ясноглазая ласточка. Третьего дня… с мужем… в Черну. Не успел.

Тадек рванулся, вскрикнул и сел на постели.

– Обратно не велит? – сипло повторил за княжичем слова Казимежа. – Так что ж ты, Якуб, со мной делать станешь?

39

– Дружба дружбой, добро добром, а тут такое дело, что впору не чужие штаны держать, а свои подтягивать… А уж против Черного князя идти – себе дороже…

Старый Болюсь торопливо семенил по дороге и по старой привычке разговаривал с собою. Только теперь это была не простая беседа одинокого старика с собственной тенью. Оправдывался Болеслав, перед собой да перед странной девочкой-мертвячкой.

– Так-то, девонька, – вполголоса горестно обронил он. – За тобой, хозяюшка, такие люди приехали, что просто не отстанут. Все равно найдут, рано или поздно. Видел я, девонька, видел: лестницу серую видел, факелы, подземелье видел, крик твой слышал… И, веришь ли, нет ли, как ни крутись, а не миновать тебе этого подвала. И разве хуже будет, если получит дедушка Болюсь с этого свой грошик. Глядишь, угодит старый словник князю Владу и не останется на старости лет без крыши над головой, без плошки гороховой похлебки…

И признаться, умел словник Болеслав заговаривать свою совесть. Покладиста она была, сговорчива – и версты не прошел, уж уговорил, выбелил себя, как печной угол. На постоялом дворе, завидев краснощекую девку в красном сарафане, хозяйскую дочку, завел свое «к сердцу прижмет» и, так да эдак, выклянчил себе лошадку.

И уж на лошадке тронулся вслед за двумя посланниками повелителя Черны. Не нагнать желал, всего лишь доехать спокойно до окованных железом чернских ворот, а уж там колдовское словцо дорогу в княжеский терем отыщет. А где словцо не поможет, так золотишко поклонится. Против воли щедр оказался к старику дальнегатчинский мальчишка Тадек.

Ничего не боялся Болюсь. Хорошо стояла защита за проехавшими чернцами. Болюсь держался в трех часах позади. И ни единый лихой человек, ни единый зверь не тревожили его.

Недалеко от поворота на Бялое бросился было под ноги Болековой лошадке крупный гончак. Умный коник вовремя заметил пса. Кобель, жадно втягивавший носом воздух, казалось, и вовсе не обратил внимания на старика. Желто-коричневые глаза пса горели жаждой погони. На мгновение, чуть принюхавшись к проезжающему, пес сверкнул острым взглядом, так, что Болеславу стало не по себе. Собака мотнула головой, снова уткнулась носом в землю и нырнула в траву, отряхнув мелкие белые и сиреневые лепестки с невысокого крестоцвета.

Внезапно словно из ниоткуда взявшаяся тревога затопила душу словника. Он ударил лошадку пятками, и покорное животное потрусило вперед.

Да и не могла пегая кобылка заметить того, что смутило словника. Совсем рядом, у самого края дороги, стояла Смерть. Цветноглазая пристально глядела вслед уезжающему старику, гадала: остановить ли его, как думала ранее, когда покинула свою любимицу, вечоркинскую ведьму Агнешку. Или пустить, положившись на милость старшей сестрицы – всесильной и милостивой матушки-Земли.

Не верила Костлявая болтливому старику, а вот Владиславу Черному верила – ни разу не подводил князь Безносую, щедро поил теплой кровью. Не век ходить Цветноглазой за маленькой лекаркой, не век укрывать ее небесным плащом.

Смерть задумалась, глядя, как оседает пыль в неглубокие следы лошадиных копыт. Как сын был ей князь Черны.

Сама вложила Безносая в руки мальчику отцов обруч с кровавым рубином. Сама вела по переходам и хоромам чернского княжьего дворца, заслоняя от колдовских ударов. Способным учеником оказался Владислав, князь Чернский. Щедро напоил кровью матушку-Землю и страшную ее сестрицу. Да только давно это было. С тех пор вырос чернский князь, научился прятать свои мысли не только от людей – от самой Цветноглазой своей наставницы. И порой казалось ей, что и не человек он вовсе. Так не вернуть ли старого доносчика Болюся?..

Не стала. Перевела пустой взор на гончака. Махнула незримой рукой, и верный своей хозяйке ветер сорвался с ее плеча, выхватил из-под самого песьего носа знакомый запах. И унес к облакам. Пес заметался, пытаясь ухватить потерянный след.

«Что же делать мне с тобой, травница Агнешка?» – шепнула Безносая.

И в то же время из-за поворота дороги, словно вынырнув из-под пестрой занавеси березовых веток, появилась тяжело нагруженная телега. Крестьянская лошадка выбивалась из сил, но возница словно бы не замечал этого, нахлестывал беднягу по пегим бокам. Растрепанная баба, широко развалившись, почем свет бранила возницу, перемежая брань громкими стонами.

Безносая ухмыльнулась, глянув на громадный живот крикливой бабы. «Дура ты, дура, – криво усмехнулась Смерть, медленно выступая из травы навстречу телеге. – На сносях, да в такую дорогу…»

Словно повинуясь невысказанному приказу, мужичок остановил телегу.

– У-у, рожа мертвячья, – заблажила баба и тотчас взвыла от боли. – Довезть не сумел, медведь проклятущий. Уж до большого жертвенника не дотянем. Да что б еще в вашу Кринку, радуга ее раздери, поехала… Хоть бы и все коровы у вас полегли…

И деревенская ворожея, охая, повалилась на траву, прямо под ноги Костлявой.

– Помочь, матушка? – заохал возле нее мужичок.

– Уйди, паскудная гадина, – зашипела на него баба. – Узел с возу подай.

Возница бросился к телеге. А ворожея, криво повернувшись на бок, уперлась ладонями в траву и, почти воя от нестерпимой боли, запричитала, визгливо забирая вверх:

– Матушка-Землица, бабья помощница, девичья защитница, всему живому матерь…

Новая волна боли скрутила ей нутро, и баба закричала, закинув голову.

Смерть склонилась над ней, положила тощую руку прямо поверх пухлой красной руки сельской ведьмы. Там, под этой вспотевшей ладонью, под травой, под сетью корней земля вздрогнула, придавая просительнице сил, почва задышала жарко, часто. Баба повалилась на бок, ухватившись обеими руками за живот. А Безносая все гладила, успокаивая, охваченную невидимой дрожью землю.

В воздухе пахнуло грозовой свежестью, плотное марево полудня колыхнулось. И лопнуло над самой головой колдуньи-роженицы и склонившейся над ней Смерти. Трещина поползла в стороны, открывая семицветное око топи.