Текст книги "Беременна ангелом"

Порнография, или Стихи про любовь

Я увлеклась поэзией. Сначала читала, затем начала сама сочинять стихи и даже поэмы. А намедни даже накропала песенку. Ужас. По всей видимости, на этой почве я сошла с ума.

Буквально сегодня решила проехаться в столичном метро. Я иногда балую себя подобными приключениями. Отстояла долгую изнурительную очередь, купила индульгенцию на одну поездку. Кое-как прошла адские врата в подземный мир, спустилась на эскалаторе и тут же была дико напугана истошными криками поезда, промчавшегося мимо. В то время когда одичалый поезд гудел и мчался сломя голову в бездны преисподней, мерзкий противно писклявый голос, не переставая визжал на всю станцию, что посадки нет. Я уже пожалела, что спустилась в этот ад и собралась было выйти на воздух, подняться к свету божьему, вдохнуть полной грудью родного угарного газа иностранных машин, взглянуть на до боли родное, загаженное серобуромалиновым дымом небо, но вдруг вспомнила греческих героев. Ладно уж, думаю, будь что будет, чем я хуже их, и решила всеж-таки проехаться по кольцевому кругу ада.

Народ прибывал. Следующий поезд коротко взвизгнул, приближаясь к перрону, видимо сообщив тем самым о своем прибытии пассажирам, которые слегка подслеповаты или забыли с утра вставить линзы. В общем все без труда догадались, вот он пришел. Странно, что никто не кричал ура и не хлопал в ладоши. Мне очень хотелось, но я как все промолчала и тупо вошла в вагон. Людей было не так чтобы мало, но и сказать, что много, пожалуй, не решусь, в общем, все сидели, и человека два или три стояли что-то читая. Я как зашла, так и встала в конце вагона и увлеченно принялась изучать рекламу, расклеенную на стенах.

Там предлагалось практический все: дипломы, права, деньги, работа, жилье, регистрация, – короче, полный набор. Яндекс отдыхает, заходи в метро, тебе все расскажут и дадут.

И так я пребывала в легкой прострации от всего этого, навалившегося на мой неподготовленный мозг. И вдруг поезд остановился, дверь открылась, вошел дистрофичного вида молодой человек с темно серыми, переходящими в черное, кругами под глазами. Явно он плохо питался и мало спал. Я почему-то подумала, что он либо наркоман, либо студент, либо и то, и другое вместе, что не такая уж редкость в наши дни. Ан нет!

Дверь закрылась, поезд тронулся. Юноша встал в проходе, закатил глаза и монотонно, нараспев начал очень жалостливо, так словно бы репетировал всю ночь:

– Люди добрые, я поэт, ради Александра Сергеевича и Сергея Александровича не откажите, подайте, кто сколько может, на новый сборник стихов, который называется «Новый сборник стихов». Да снизойдет на вас муза, да не покинет она вас во дни тяжких испытаний, да будут ваши дети обласканы ее дарами.

И пошел по вагону с целлофановым пакетом. У меня чуть челюсть не отпала! Да, думаю, смело! А люди так прочувствовали его горе, достают из карманов последнюю мелочь и суют ему в его пакет. И тут вижу: молодая девчонка полезла в карман, достала мелочь и на маленькой изящной ладони протягивает ему эти медяки. А рядом с ней сидит бабка-ежка, как даст своей оглоблей по руке девке, у той вся мелочь по полу раскатилась. А карга встала и давай на весь вагон орать.

– Тоже мне поэт! Побирушка! Вместо того чтобы по редакциям ходить и туды свои пописушки носить, он к нам, достопочтенным поэтам и поэтессам, пришел клянчить. А стихи-то небось дрянь дрянью, были бы хорошие – взяли бы куда и без денег напечатали. Не давайте ему ничего, – заорала она грозно, – графоманам нет места в нашем строю!

– Да-да! – крикнул с кресла напротив мужичок, – вы сейчас ему денег дадите и он опубликует сей новый сборник стихов, а там порнография! Мои, нет, ваши дети прочтут это! А не ровен час их еще и в школе заставят изучать, скажите мне куда мы катимся, что самостоятельно толкаем своих детей в лапы таких вот сексуальных маньяков, порнографистов, фетишистов хреновых.

– Нет, что вы! У меня все стихи про любовь! – попытался оправдаться поэт.

– Вот, вот, вы слышали – тут же заорал мужик, – что я говорил! Извращенец, он и сам признался. Тут с утра до ночи вкалываешь в офисе, домой приходишь, порно…, то есть, биографию пишешь, а деньги как вода: туда надо, этому дай, тому купи. Иди, заработай сначала хоть копейку и публикуй! – заорал он на поэта.

– А че вы на него орете? – вступилась за поэта тетка с яйцом из волос на голове. – Он что ворует что ли? Не хотите – не давайте. Порнографию он пишет! Пусть пишет. У нас свободная страна, ханжи, мать твою. Кто порнографию не писал, ваш Набоков?

Не знаю почему она назвала Набокова ваш, видимо, сама она его не очень любила, а может быть потому, что в кругах эстетствующих Набокова следует уважать.

– Еще тот порнографист, педофил и извращенец! А Барков? Его сам Пушкин уважал. Да что вы вообще знаете о порнографии?! Вы что же думаете это низкий жанр и не стоит даже думать и браться за него. Дудки! Ваши времена брежневских поцелуйчиков и бесед под звездами на скамейке, слава Богу, закончились. Во всем мире пишут порнографию! Миллер, Буковский, Батай и их называют философами, они выступали в университетах, читали лекции. Пиши, поэт, пиши все, что тревожит твой воспаленный разум!

Мой разум тоже начал потихоньку воспаляться. А тетка все не унималась, теперь она принялась за бабку-ежку.

– В какое издательство он пойдет? Его на порог не пустят! Вот где печатают порнографию, в прямом смысле этого слова, а затем подсовывают нашим детям. Евгений Петушенко, поэма «Транссибирская магистраль», что это я вас спрашиваю если не порнография? Вот его печатают бесплатно, даже еще денег дают, а вот этого, свободного, молодого, талантливого поэта никто печатать не будет, и никто не узнает, что вообще жил такой на свете и писал великую литературу. Маяковский, Ахматова, Цветаева и многие другие первые свои сборники выпускали за свой счет. Так-то вот.

Речь ее была бурной и пламенной, она жестикулировала словно на митинге, закончив, достала из кошелька десять рублей и кинула парню в пакет.

В следующем пролете с места поднялся мужчина лет тридцати пяти, с залысинами на большой круглой формы голове и басом произнес:

– Все мы тут с вами поэты, всем нам живется тяжело, тем более мировой кризис коснулся и наших нетленных творений, но стоит ли так огульно обвинять всех и вся. Не нужно возвеличивать одного, за счет опускания другого. И вообще, выражаясь языком сухим и научным, всякий индивидуум, олицетворяющий своим творчеством данную, отдельно взятую область человеческого существования в некий период временных рамок, лежащих на отрезке существования общественно-бытийных процессов с экзистенциальным сублимирующим фактором поэтического начала, способен вызывать массу противоречивых, дифференцированных….

– Заткнись ты уже и сядь! – перебила его молодая пышногрудая блондинка, – достал, ей-богу! Что, человеческого языка нет?

Мужчина обидчиво насупился, надул губы и сел, а девушка продолжала:

– Я далеко не ханжа. Вы говорите, что никто не пишет порнографию, я вас умоляю, зайдите в интернет! Что это? Там одна сплошная порнография, не знаешь куда бежать. Миллион сайтов, посвященных современной литературе, миллион писателей и поэтов, пожалуйста, заходи, выкладывай свои произведения. Но кто тебя будет читать, если ты не пишешь порнографию? Я вам отвечу – никто. А возьмите и напишите про анальный секс и рейтинг вам гарантирован, ума-то много не надо, не надо и пять лет учиться, читать, изучать классическую литературу, законы жанра, великие произведения, достаточно описать процесс мастурбации.

Я навострила ухо и стала внимательнее прислушиваться к словам пышногрудого оратора.

– Некая девушка Даша Гагарин, не читали? Зайдите, прочитайте, увлекательное чтиво! «Я кончила» – интригующе звучит, не правда ли? А начинается как: «Я кончила в третий раз». Так вот, она там описывает как занимается онанизмом, а еще и медведя научила мастурбировать. Я не знаю куда смотрит общество охраны природы, популяция медведей вымирает, а тут еще такое. И что вы предлагаете, это и подобных авторов печатать на бумаге? Вам мало говна в интернете!

Вот это круто, подумала я, популярность, если уж в метро обо мне говорят. Тут уж я не на шутку загордилась.

– Я ее знаю, – пробасил дифференцированный компендиум, не поднимаясь с места, – это мужик.

– Кто мужик? – растопырила свои удивленные глаза пышногрудая.

– Гагарин мужик.

– Это которая кончила?

– Да, там у нее много всего.

Надо же, тут уж пришло время удивляться мне. Смотри-ка, меня в мужики записали, ну, что же, и то хорошо. Это определенно слава, хоть маленькая и кривая, но слава и я вновь возгордилась.

– Ну ясно, страдалец хренов. А что мало таких извращенцев, писателей, поэтов долбанных, которые личину на себя надевают? Этот вот тоже, наверное, чтобы не привлекли его за порнографию псевдоним себе взял. – Она ткнула пальцем в сторону поэта.

– Да что вы к нему прицепились? – вступился за поэта молодой человек с длинными немытыми волосами и горящим, словно фары дальнего света, взором, – какая разница кто что пишет, важно как это написано. Если это интересно читать, пусть он там хоть мочеиспускание описывает, но главное, чтобы это талантливо было. И вообще, нам ли судить? Лет через сто, может, его назовут гением, а вас, извините, – он обратился к девушке, – и знать никто не будет.

– Я, между прочим, – завизжала она как ужаленная, – в отличие от него имею несколько публикаций! Много публикаций в литературных журналах, принимала участие в двух сборниках Поэты Москвы, первом и третьем, второй пропустила, потому что болела. И еще выпустила толстую книгу стихов в твердом переплете на собственные заработанные деньги.

– Проще говоря, выражаясь человеческим языком, насосала! – отмстил ей компендиум. Открыл рот и неприлично подвигал рукой, при этом оттопыривая щеку языком. Получилось очень смешно.

– Ах ты подонок! – заорала пышногрудая и кинулась на мужика с кулаками.

Тут начался шум, ор и гам. Все визжали, кричали, хрипя, плюясь и жестикулируя что-то доказывали.

– Выпей йаду!

– Креатив говно!

– Графоман!

– Убей себя об стенку!

И прочее, и прочее, все в том же духе, теми же устарелыми словами, на том же дореволюционном фольклоре. А я уж думала так не разговаривают. Однако, как видно, люди творческие вовсю пользуют сей интеллектуальный язык общения.

Поэт, который собирал деньги на свой новый сборник, брякнулся на пол. Должно быть голодный обморок, уж больно он был худ и изможден. Но никто не заметил, всем было не до него.

Среди всего этого шабаша, в конце вагона поднялся солидного вида седовласый мужчина в очках и шляпе и закричал так громко, что стекла в вагоне задребезжали.

– ТИХО!!!!!!!!!

И все в тот же миг заткнулись.

– Я предлагаю не тратить наше драгоценное время попусту! – выразительно, с чувством, с толком, поставленным голосом диктора произнес он. – Давайте направим нашу энергию в нужное русло. Будем читать стихи, записывайтесь у меня, по три минуты в один рот не больше, нас слишком много.

– Круто, круто! – закричала толпа и выстроилась в очередь, забыв все обиды и оскорбления.

– А потом мы выберем лучшего из нас тайным голосованием и отдадим ему деньги этого поэта. Кстати, где он?

– Вот валяется.

– Давайте сюда его пакет, это будет наш призовой фонд.

У лежащего в обмороке поэта изъяли пакет и передали ведущему.

Первой принялась читать пышногрудая:

– Ты мне снишься каждую ночь – начала она томно.

 
– Я ложусь, закрываю глаза
И с надеждою жду что вновь
Ты придешь, как пришел вчера.
Ляжешь рядом, произнесешь:
Дорогая, моя любовь,
Без тебя холодна моя кровь,
Ты любовь, ты любовь моя.
Дорогая моя любовь.
 

Поезд остановился, двери открылись. Страшное дело порнография, подумала я и вышла, так и не дослушав чем закончилось стихотворение про любовь.

Я пришла домой и выпила йаду, а потом убила себя об стенку. Ненавижу метро, стихи, порнографию, поэтов и все, что связано с литературой. Все это вредно для организма и может привести к сумасшествию! Задумайтесь об этом, мои уважаемые читатели, если не хотите оказаться в одном вагоне с поэтами!

Половая диета
Психоделические тексты Даши Гагарин

Наркотики я не ем, белья не ношу, в любовь не верю.

По количеству отрицаний произносимых в день, причисляю себя к разряду пессимистов, подклассу – барышни декаденствующих начал. Мой идеал мужчины – Парфен Рогожин. Покатал, потрахал и зарезал, хотя Хоттабыч был бы предпочтительнее. Трах-тибидох! и я королевишна, трах-тибидох! и желания закончились.

Все приличные девушки, включая меня, уже с весны начинают обрастать сексуальным жирком, разнообразя свой питательный рацион. К июню-июлю жиреют настолько, что их непотребный голод невозможно удовлетворить. Им хочется всего и много. От этого конечно же бывают разнообразные проблемы.

У многих с мужьями. Я барышня холостая, потому подобные несуразности проплывают мимо меня, как говно по реке. Хотя, мужчины-мужья – это отдельный вид, странный и предсказуемый. Этот вид утверждает, да что там утверждает, готов как Джордано Бруно взойти на костер за свои убеждения, что женщина и логика – это земля и небо. Однако, если приглядеться повнимательнее к этим особям, мы увидим, что в их словах и поступках, то, что касается логики, отсутствует напрочь. Застал свою жену в постели с мужиком, расстроился:

«Все! не жона ты мне боле, не жона!!!»

Пил без передыху три недели, а потом сам пошел баб замужних соблазнять! Где тут логика? Не знаю. Я, конечно, люблю Пушкина, но и его не понимаю. Далась ему эта Наталья Николаевна, да к тому же Дантес был явный пидор.

Нет, я вовсе не гомофобка, но Дантес-то другое дело.

С холостыми мужиками проблем не меньше. У мужиков вообще странный подход к половому партнеру. Если у него этих партнеров много (женского пола исповедания, разумеется) – он донжуан, авторитет в глазах иных других. А если то же самое у женщины (но с мужчинами, разумеется), то она непременно блядь. Ей необходимо иметь лишь одного полового партнера и на всю жизнь. Хорошо если этот партнер любимый, а если жизнь распорядилась иначе – терпи, не то запишут в бляди. Вот опять же странная мужская логика, если женщина дает, значит – блядь, если нет, значит – сука. (это у них такой тонкий английский юмор). И они хотят, чтобы мы им соблюдали верность, но сами не прочь трахнуться с теми, кто эту верность не хранит. Тут мне вспомнился Вини-Пух. «…Когда тебе или ему, когда, ну все равно кому. (Только не мне, конечно.) Подарят в день рождения горшок без меда». Вот это мужская логика!

Куда-то опять не туда несет мою утлую лодку.

Итак, про половую диету.

В пятницу, числа тринадцатого июля, пришел ко мне мой личный диетолог с двадцатилетним стажем Адам Израилевич Дно. Я его ласково называю Аид, он не обижается. Пришел и стал в очередной раз читать мне половую нотацию. Пока он читал мне свою нотацию, я уснула. Открываю глаза, а он продолжает читать, но как-то сбивчиво и дышит очень часто, да и лысина красная, вся аж взмокла.

– Что это вы делаете? – спрашиваю.

– Ничего-ничего, – трясет он головой и продолжает дышать, при этом начиная кряхтеть. Затем заваливается в кресло и закатывает глаза.

– Что это вы, голубушка, белья не носите? – отдышавшись, придя в себя, спрашивает он.

– Белье, это пережиток царского режима, – отвечаю, – мы, современные барышни, не тратим на этот рудимент ни средств, ни времени.

– А как же? – и он старается подобрать подходящее слово, но я опережаю его.

– Не люблю когда говорят гадкие скабрезности в моем присутствии, я все-таки девушка порядочная, тем более, когда эти самые скабрезности звучат в мой адрес.

– Вы совсем не жалеете себя, скажу я вам по секрету, – пробормотал в нос Адам Израилевич, смотря на мою промежность, словно Наполеон на горящую Москву. – И я вполне думаю, что вам-таки она нужна.

– Кто мне нужна? – не поняла я его намеков.

– Ясно кто, вы так себя уморите перееданием, вам нужна диета, половая диета. Для вас это единственное и неизбежное средство хоть как-то прийти в себя и вновь зажить, что называется, полной грудью.

– Что же моя грудь недостаточно полна?

Я одернула юбку и встала с дивана, чтобы налить себе вина.

– Ну что вы, у вас шикарная грудь и не я один это знаю. Ваши соски торчат, как шпиль Эйфелевой башни, выражаясь абстрактно. Но ежели вы не будете поддерживать их на лямках, то все ваше хозяйство вместе с сосками через год-два придет в упадок, и гуси, что спасли Рим, вам не помогут. А вообще в этом есть парадокс.

– В чем парадокс, вы опять выражаетесь загадками, а из меня плохой Эдип, я всеж-таки женщина.

– Парадокс в том, что я говорю вам о диете, когда ваш организм истощен, вы выжаты как лимон. Сколько за день у вас бывает половых партнеров?

– По крайней мере, это неприлично задавать даме подобные вопросы, – надула я губки.

– Я же ваш врач, что в этом неприличного, хотелось бы мне знать. Так что же?

– Думаю, что если бы я брала с них деньги, то стала бы вполне состоятельной.

– Я так вижу вы не бедствуете?

И началась нудятина. Я опять уснула и приснился мне сон в виде рассказа и назывался он:

Ортодоксальный головастик Дим Димыч.

В молчании своем Дим Димыч походил на рыбу. Он был вытянут, покат и слегка чешуйчат. То ли по причине парникового катаклизма, то ли глобализационных процессов, связанных с развитием химической индустрии, жабры у Дим Димыча не развились. Дим Димыч дышал ртом, в редких случаях правой ноздрей. Дышать правой ноздрей у Дим Димыча получалось смешно. Ноздря, пропуская через себя воздух, свистела и похрюкивала. Дим Димыч страшно нервничал, когда это происходило на людях. Людей Дим Димыч сторонился, побаивался их. Но мы с ним сдружились, и он часто заходил ко мне в гости, отлежаться в ванной, успокоить нервы. Когда он снимал штаны, то сразу превращался в головастика, в шустрого маленького головастика.

– Ты головастик, – говорила я ему и смеялась.

Он хмурился и погружался в теплую, щедро приправленную солью, воду.

Дим Димыч был странным, но очень добрым существом. Ему нравился Вермеерский географ, и тот, который этот глобус пропил. Дим Димыч никогда не раздражался по пустякам. Когда мы играли в Ван Гога, и я откусила ему ухо, он отнесся к этому пустяку философски.

– Дим Димыч, – сказала я тогда, – ты где-нить видел ушастых рыб?

Он ответил, что никогда не видел никаких рыб, а тем более обильно удобренных ушами.

Я отгрызла ему другое ухо, и он остался доволен своим новым имиджем. Дим Димыч разрешил мне быть его стилистом, так как я очень хорошо разбираюсь в свежих тенденциях быстро меняющейся моды. Я приклеила Дим Димычу уши на лоб и завязала член бантиком, преждевременно разукрасив его фломастером.

– Кто я? – спросил Дим Димыч.

И в его голосе я услышала недовольство.

– Ты хочешь ходить как чмо, не модным? – грубо наехала я на него.

Дим Димыч сдался под напором модного стилиста.

– То-то же, – хмыкнула я и приклеила его руки к туловищу, – в этом сезоне мода на головастиков, ты будешь ортодоксальным головастиком, хочешь?

Дим Димыч молчал, впрочем головастики не разговаривают. Коли уж я решила сделать из него модного человека, то я не остановлюсь на полпути к цели.

Провозившись с Дим Димычем всю ночь, я смыла его в унитаз.

Ну что же, плох тот человек, который не может признать свои ошибки, а я могу. Я перечитала написанное и еще раз убедилась – говно. Дневниковые записи – это не интересно. Кто их станет читать? Ясно никто. Дим Димыча не…

И тут я проснулась. Адам Израилевич спал в кресле, штаны лежали на полу, ноги были раздвинуты, сморщенный член выглядел отвратительно.

Не знаю как иные девушки, а я не очень люблю всматриваться в угнетенные вялостью мужские половые члены. Однако нужно признаться, что член Адама Израилевича вдохновил меня на написание маленького шедевра.

 
Бык, осел и Пикассо,
Бык повержен в схватке,
Крутит ослик колесо,
Линии в тетрадке.
Легкость серого штриха,
Изгибаясь, льется
На поверхность колеса
Золотого солнца.
Пикассо, осел и бык.
Кровь, песок и сажа.
Ослик следом семенит,
На спине поклажа.
 

Я подошла и дернула Адама Израилевича за пиписку, словно за веревочку колокольчика, в надежде услышать – «бом, бом».

Мой половой психиатр открыл один глаз, затем прищурил его и заспанным голосом произнес:

– Вы хотите об этом поговорить?

– О да, – ответила я, – очень, очень хочу.

И начала свой рассказ.

«Я знакома с одним писателем. Писателя зовут Борис. В гости ко мне Борис приходит с бутылкой водки. Говорит, что так к кому-то в гости приходил его любимый писатель Платонов. Там писателя не понимали вовсе, как собственно и я Бориса, но это Платонова нисколько не смущало. Он выпивал свою бутылку и печальный уходил домой. Борис, по всей видимости, превзошел своего кумира, потому что он печален всегда. Помимо печали на его лице неуклюжим размашистым почерком отображено вечное недовольство существующей реальностью или просто жизнью. Он называет себя неудачником. Я не отговариваю его, не нахожу причин. Мне с ним не весело и не грустно, он просто составляет мне компанию. В сексуальном плане Борис меня не домогается и это радует. Однако, бывает зануден своим нытьем по поводу нехватки денег. Его любимая присказка: «Жизнь говно, бабы…». А я так думаю, что бляди встречаются не только среди баб. Если это слово применять не с характерным сексуальным подтекстом, а как некое оскорбление и, более того, душевное свойство индивида, то половой признак в данном вопросе играет второстепенную роль. Пьяный Борис всякий раз окунает меня в дурно пахнущие нечистоты писательской кухни, где порой варится такая гадость, что не только это непотребство есть нельзя, но даже и говорить о нем не хочется. Потому что может вырвать. Однако, попробую вынести сор из избы, дабы не загрязнять непотребством собственный чистый и ухоженный замок в коем обитает мое естество, и очиститься от этой скверны самой.

Рассказ первый.

Жил был юноша вполне себе умный и здоровый. Была у него девушка и друзей несколько человек. Время, когда он жил, называлось поколением дворников и сторожей. Он, как истинный представитель своего поколения, устроился сторожем. Сторожу делать нечего, поэтому юноша, чтобы время летело быстрее, стал читать книги. Читал он их, читал и вдруг ему самому захотелось стать писателем. На одно из своих дежурств принес юноша блокнот, ручку и стал сочинять. Муза, нередко обитающая рядом с бездельниками и тунеядцами, питающаяся их негативной ленью, завидев юношу, присела ему на плечо, стала нашептывать различного рода непристойности. Юноше ничего не оставалось, как водить своей рукой и марать бумагу.

– Вы слишком впечатлительны, душа моя, – произнес Адам Израилевич, не открывая глаз.

– А я думала вы спите! – удивилась я.

– Как там у Лао-цзы, помните?

– Помню, помню, а что такое слишком впечатлительны, потрудитесь объясниться.

– А это, – Адам Израилевич открыл оба глаза и потянулся, – смотрите лучше телевизор, зачем вы столько читаете. И читали бы Пушкина или Толстого, а то вы читаете гадость и мерзость. Позвольте вас спросить, что вы такое читаете?

– Я же вам рассказываю, – начала я потихоньку вскипать, – я тоже пробую писать. Это меня еще Тузиков подсадил, давно. Вот послушайте. Опус называется: «Поэма экстаза».

Я открыла свой розовый ноутбук и принялась читать:

«Вчера мы созвонились с Димой Скрябиным, и вечером он зашел ко мне в гости.

Плохое начало для поэмы, я это понимаю, но что же поделать если – «я поэт заходящего дня, слишком многого не люблю…».

С Димой мы долго беседовали о музыке, о живописи, о культуре, об истории, даже о политике поговорили. Он настоятельно скармливал мне глав правительств, компаний, чиновников разных рангов и положений, я не пережевывая проглатывала всех, запивая через одного для лучшей усвояемости виски Джек Дениэлс. Минут через пятьдесят меня начало тошнить, от чего сказать сложно, может от вискаря, может от чиновников, а может и от Димы. Скорее всего, от всего вместе взятого.

– Стоп, Дмитрий! – закричала я что есть мочи, – я устала от этого нелепого бреда, давай играть в города.

– Хорошо, – согласился он, слегка обидевшись.

Это было видно по его лицу.

– Москва, – сказала я гордо и выпятила нижнюю губу, как Виктор Цой.

– Что, мне на А? – насупился Дмитрий, словно бы на земле не осталось ни одного города на А.

– Ну хочешь, давай на х, – съязвила я.

– Нет! – решительно отрубил он, – нужно все делать по правилам, а что это будут за правила, если мы будем называть город на любую букву, пришедшую нам на ум.

– Ага, – мотнула я головой, – здорово. Итак, на А.

Он напряг лоб и задумался, по его осоловелым глазам было видно, как тяжело дается ему этот сказочный город на А.

– В Крыму есть, в Крыму-то бывал?

Дима недобро посмотрел на меня и кажется что-то в голове у него замкнуло, он впал в анабиоз».

– Ну да, – прервал меня Израилевич, – потом Дима вышел из анабиоза и сказал Киев.

Я слегка насупилась.

– Мой искушенный ум в изрядно облетевшей волосами голове думает вот что. – Адам Израилевич потянулся, зевнул и начал:

– Ваш литературный образ – девушка в образе некоей оторвы, которой все пофиг.

– В десятку, – мотнула я головой, – на подходе еще один рассказ, но он будет больше чем миниатюра, посмотрим. Там в самом рассказе должно быть несколько рассказов о писателях. Вот только что про этих писателей рассказывать, не знаю.

– Наверное, о том, что все они извращенцы, пишущие непонятно о чем, все они озабоченные славой, деньгами и снедаемые разными пороками, – вставил Адам Израилевич.

– Наверное так, не знаю. Что писать, пока еще не придумала.

Адам Израилевич прищурился гадко, и мерзкая улыбочка пронеслась словно падающая звезда по его лицу, но я успела загадать желание.

– И что, вас там таки читают и может даже почитают? – скаламбурил он.

Я не придала этому значения.

– Бывает, – отвечаю я ему и ослепляю белоснежной улыбкой.

– А давайте поиграем в одну интересную игру, – закидывает он сеть, явно на меня.

Бороденка его неестественно задергалась, а глазки забегали в предвкушении сладкого.

– Давайте! Как игра будет называться? Сунь-высунь, или Дочки-матери на современный лад?

Профессор даже не улыбнулся, но и не обиделся. Совершенно спокойно произнес:

– Про говно, или Ярмарка сельского дня. Вы писатель, я читатель. Прошу вас, начинайте.

И тут я поняла, что угодила в сеть, нужно было бить хвостом, метать икру и я пустилась в пляс:

– Сижу себе, пишу себе, никого не трогаю. И вдруг откуда ни возьмись, дорогой друг читатель заходит в гости. Лицо у читателя доброе, прям доброта из него так и брызжет, словно масло с раскаленной сковороды. Вглядывается читатель очень пристально в мое почему, и добрые, с поволокой, глаза его застилает туман легкой задумчивости, сменяясь грозовыми тучами пренебрежительной раздраженности.

«Какое говно!» – собирается крикнуть читатель, но по интеллигентности своего внешнего вида и изысканной грамотности, высказывает то же самое, но иными словами. Слов у читателя немного, но все увесистые словно палки и бьют меня, не стесняясь, наотмашь, куда придется.

– Что вы делаете? – вопрошаю я, пребывая в недоумении.

Читатель строго смотрит на меня, голос его и член тверд и покачивается из стороны в сторону.

– Мразь, – произносит Адам Израилевич, – ты недостойное отродье рода человеческого, графоманский высер современного творческого процесса, таким как ты нет места не только на сайтах со свободной публикацией, но и вообще в творческой жизни русского народа.

– А в какой есть? – готовая расплакаться вопрошаю я, смотря на моего читателя заискивающе, снизу вверх.

– Ни в какой! – выносит он мне суровый приговор.

– Но что же мне делать если хочется?

– Не можешь срать, не мучай жопу! – отвечает мне читатель иной благозвучной цитатой, более подходящей для творческого процесса. Затем накидывается на меня, рвет тонкие хлопчатобумажные одежды и неистово овладевает трепещущим телом.

– Как же диета? Адам Израилевич! – чуть не кричу я, расцарапывая ему спину словно кошка.

– Всякая диета ведет к ожирению, – кряхтит он и кончает в меня.

Адам Израилевич моется под душем и уходит. Я остаюсь одна.

«Никто так не печален в этом мире, как печальные люди, взращивающие свою печаль словно кактус в безбрежной пустыне одиночества» – произношу я вслух и смотрю на часы. И в голове моей звучит хриплый голос уходящего Адама Израилевича:

– После шести вечера воздержись.

На часах всего лишь два пополудни.