Текст книги "Беременна ангелом"

Часть 3. 82-х летний юбилей Катьки Се

На юбилей собрался весь свет общества. Катьку просто завалили подарками.

Ей подарили новый, еще не запатентованный, музыкальный инструмент. Простота конструкции и при этом выразительность звука просто поразили всех. Состоял этот инструмент из обычного эмалированного таза заполненного водой. Для исполнения музыкальных партий требовалось погрузить одну из частей тела, в данном случае – заднюю часть музыканта, исполняющего ту или иную мелодию, и, выбирая тон и ритм, опираясь на природное музыкальное чутье и слух, натужно выпускать из себя воздух, погруженной в воду частью организма. Эффект был потрясающим. Музыку можно было не только услышать, но и увидеть в виде нот, облаченных в пузыри. Новый инструмент был тут же опробован Катькой Се. Она исполнила дивную увертюру своего сочинения. После чего еще 15 раз ее вызывали на бис. На 16-й раз изнемогшая Катька Се упала в обморок, но вскоре пришла в себя и исполнила увертюру еще 8 раз.

Этот выдающийся концертный номер грубым образом прервал заскучавший без внимания обладатель 1,5 Катькиных титек. В надежде получить львиную долю аплодисментов юбилярши он исполнил свой новый 126-й хит о нелегкой судьбе столичной девушки, почитательницы его таланта, нелегально проживающей в провинции и в тайне испытывающей слабость к токарным станкам. Песня получилась настолько трогательная и жизненная, что еще 3 часа после ее завершения все безутешно рыдали. Однако, никто не отреагировал на внесенное Мале Бжиком предложение скинуться на предмет страсти (токарный станок) для этой милой барышни.

Пока все рыдали, Катька Се любовалась Кремлевской таблеткой многоразового использования, выпуска 66-го года, подаренной юбилярше одним из членов высшего эшелона власти.

По всеохватывающей глобализации ликвидирования различных недугов, включая: геморрой, гонорею, гайморит, вшей всех мастей, глистов разных половых принадлежностей и многое другое, – таблетке не было аналогов во всем мире. Даже моча младенцев и свиной кал уступали ей в эффективности.

– Помогает? – поинтересовалась Катька Се.

– Еще бы, – ответил член, – весь аппарат с родственниками родственников вылечила, а до этого посылали в Гондурас, выводить бычьи цепни из крупного рогатого, затем в Мозамбик, в общем, там длинный послужной список. Если надо я вышлю по почте, или лучше с курьером, так будет безопаснее, информация строго засекреченная, почитаешь на досуге.

Катька Се хрюкнула от удовольствия в знак благодарности. Тут как тут, словно Сивка-бурка, нарисовался Мале Бжик, гордо неся на себе 1,5 бывшие Катькины титьки.

– О, чего это у тебя, дай глянуть? Ну хоть одним глазком.

– Знаю я тебя, одним, одним, – пробормотала Катька, ни о чем, собственно говоря, не думая, это природная жадность говорила за Се, при этом лицо юбилярши выражало крайнюю задумчивость, граничащую чуть ли не с мудростью. – Не дам! Ты у меня, постылый, хитростью титьки похитил, а мне пихнул свои огрызки, отдавай обратно! – набросилась Катька Се на Мале Бжика, разглядев на нем некогда свое, родное.

– Эн, нет, – поспешил ретироваться Мале Бжик, – это ты мне угрожала, хотела даже еще кое-что оборвать. Нет уж, голубушка, обратно не мен. И тем более мои, как ты изволила выразиться огрызки, это подарок. Что ж я его по-твоему обратно заберу?

Катька Се молчала, как обычно ничего не думая. Постояв с полчаса, она проскрежетала сквозь зубы:

– Не покажу, – и, опять же действуя по негласному велению природной жадности, тут же проглотила кремлевскую таблетку, подаренную толстым членом в шляпе, которая с грохотом покатилась вниз ее утробы, обдирая ребрами стенки Катькиного пищевода.

– Тазафон! – что есть мочи крикнула юбилярша.

И в тот же момент около ее округлой задней части появился таз с водой. И виновница торжества вновь, но уже более вдохновенно исполнила партию басовых ключей к своей увертюре, сорвав приличный куш аплодисментов.

Праздник, как это водится, длился еще три долгих недели. После чего по настоятельным просьбам голов Мале Бжик покинул веселящихся, чтобы успеть подготовиться к своему бенефису.

Часть 4. Катька Се, ее мужик и Мале Бжикинские головные половины

Разбирая подарки, мужик Катьки Се обнаружил две половинчатые головы.

– А это чего? – многозначительно поинтересовался он у сочинявшей новую увертюру для двух тазофонов и деревянной ложки Катьки Се.

– Мале Бжикинские половинки, – автоматически неестественно пропела Катька, погруженная с головой в сточные воды вдохновения, переполняющего кишечник.

– А-а… – глубокомысленно произнес мужик Катьки Се.

Но вдруг поймал себя на мысли, что ничего не понимает и резонно задал наводящий вопрос, дабы выяснить суть явления:

– А зачем?

Сбитая с ритма и совершенно бездарно израсходовавшая последнюю порцию вдохновения Катька Се распахнула настежь окна глаз, разбив вдребезги все стекла, и что есть мочи заорала:

– Что зачем?

Совершенно опешивший от такого ответного вопроса, мужичок крякнул и слегка пошатнулся. Подлая сопля негодования высунулась из его правой ноздри для проведения структурного анализа ситуации. Мужик Катьки Се, дабы не нагнетать обстановку, в миг задвинул подлую глубоко в пазухи.

– Ну, я просто, – замычал он, пытаясь сгладить конфликтную ситуацию.

– Что просто? – вновь заорала кипящая Катька, – ты видишь, я творю?! Откуда мне знать зачем? Подарил и все.

Катька Се была хотя и тупа, но что касалось хитрости, тут она могла дать фору любому. Слегка понизив высоту и тембр голоса, чуть прищурив один глаз, как бы ожидая эффекта со стороны мужика, произнесла так, между прочим:

– Еще за это у меня 1,5 титьки взял.

– Что? – изрыгнул схваченный за хвост лев.

– А что я по-твоему могла сделать? – опустив переполненные лукавого блеска глаза в таз с водой и понизив тембр голоса до нужной величины – я слабая женщина, а у него, ну ты знаешь, сколько у него голов.

Крупные крокодильи жемчужины Катькиных слез плюхались в гладкую поверхность тазофона и, разламываясь, разлетались алмазной крошкой по всему пространству забитой подарками комнаты.

Через 30 часов у раздобревшей от подаренного кем-то одеколона Катьки Се на столе лежали 1,5 ее титьки и малебжикинские причиндалы, коими он некогда гордился. Они придавали его возвышенной фигуре некий шарм и потаенную мужественность.

– Хо-хо-хо… – улыбаясь запахом одеколона, произнесла Катька Се и лобызнула мужика в запотевшие уста.

– Ай, да добро! – взгляд ее был прикован к дородному малебжикинскому достоинству. – Ай, да добро! – в пятый раз произнесла она с нарастающим восхищением и уж было собралась произнести эту фразу в 6-й раз и уже открыла пахнущий одеколоном и двумя гнилыми коренными зубами рот, как в этот момент мужик Катьки Се, заметив неладное, схватил величавую часть Мале Бжика и, терзаемый ревностью, скрылся за входной дверью катькиного жилища.

Когда он вернулся обратно, Катька Се не обратила на него ни малейшего внимания. Она была занята анальным производством мыльных пузырей к предстоящему бенефису. Технология производства, придуманная ею самой, была достаточно проста, но в то же время уникальна и требовала опыта и сноровки.

Катька густо мылила задницу, набирала побольше воздуха в легкие и прогоняла его с помощью приспособления для прочистки раковин от засоров по всем трубам своего талантливого организма. На заключительном этапе сконцентрировавшись, медленно и очень аккуратно выпускала воздух через заднепроходное отверстие. Пузыри получались неописуемой красоты и довольно внушительных размеров, непременно с Катькиным логотипом.

– Ну, чего там? – сконструировав последний пузырь презрительно спросила Се.

– А то, – огрызнулся ее мужик, по-видимому тоже Се, – что возвратил я ему его добро в зад.

– Как же это? – негодующе залепетала Катерина.

– Да вот так, и все! У тебя вон его головы есть и хватит тебе.

Катька Се сразу же забыла про причиндалы и всю свою неуемную энергию направила на малебжикинские головные аппендиксы.

– Что же делать-то с ними, а? – не обнаружив в своей голове должного применения подарку, спросила Катька мужика.

– А хрен его знает, я могу их ему…

Но Се прервала его не дав договорить.

– Чего? – заорала она, – тебе дай волю ты и меня снесешь этому упырю!

Посрамленный и явно застыдившийся мужик опустил глаза и тихо себе под нос пробормотал:

– Тебя не снесу.

– Ну так-то будет лучше. Давай, прояви смекалку, – чувствуя превосходство, доброжелательно повелительным тоном произнесла Катька.

– Я не знаю, – ковыряясь в носу прощебетал мужик, – может соединить их, что ли? Можно гвоздями, а можно и бокорезами скрутить.

– Ну уж нет! – сказала Катька, – этак ты мне весь антураж испортишь. То что соединить можно – это мысль дельная, но садить их лучше на клей и потом не мешало бы зашлифовать, затем морилочкой пройтись.

– На клей, так на клей! – воспрянул духом мужик и принялся шкурить половинки, вызвав тем самым у подопытных негативные эмоции.

Ошкурив и густо смазав клеем Момент, мужик стал пристыковывать разрозненные половинки.

– Ох, ты! тудыт-то их в ухо, не знаю уж что и делать! Ты взгляни-ка, они и вправду некондиционные. Все левые, как же их склеивать то?

Катьку это печальное заявление повергло в крайние пустоши пессимистического коллапса.

– Сука, – в сердцах произнесла она – еще 1,5 сиськи взамен попросил, а что подсунул?

Два дня и две бессонные ночи гадали Катька с мужиком, скажем прямо, не простую загадку. И в конце концов решили стыковать так как есть, а уж после… и вот тут они с мужиком расходились во мнениях. Он предлагал доработать молотком, а она – постирать в новой, подаренной на юбилей центрифуге. Но, не придя к единому знаменателю, иначе говоря, не найдя консенсуса, решили для надежности испробовать все.

Однако, после предварительного замачивания в концентрированном отбеливателе, склеенные половинки распадались. И в связи с этим было принято крепить их на бокорезы с потайной головкой. После проделанной операции собранные полуголовы приобрели вид скудный, прямо-таки затрапезный вид. И все бы ничего, но случилось нечто непредвиденное сборщиками. Головы повели себя не вполне адекватно существующей действительности. Две из четырех половинок дико и широко улыбались, а две другие не менее дико и прескверно куксились, готовясь разрыдаться.

Увидев, что две собранные головные модели одновременно и хныкают, и хихикают, Катька ткнула мужика пальцем и ехидно вякнула:

– Неправильная сборочка, лажа вышла, – и грозно рявкнула – ПЕРЕДЕЛАТЬ!

Мужик Се был дисциплинирован до крайности и вмиг все перекрутил, переставил, пере еще чего-то там.

Однако, положительного результата это не принесло, даже усугубило дело. Половинки после очередной сборки не просто хныкали и хихикали, они уже во всю гоготали и выли одновременно, при этом вся эта жуткая вакханалия сопровождалась сморканием и плеванием во все стороны света. В общем, вели себя аппендиксы вызывающе.

– Да, – печально выдохнула Катька, – может их постирать?

– Да нет, – встрял мужик, – молоточком доработаю и все дела.

– Ну хорошо, – пробормотала уже на все согласная Катька, лишь бы заткнуть этого двуглавого урода и, подумав, добавила – потом я их замочу.

После этой фразы все половины, как по команде приняли вид задумчивый и испуганный.

– А потом постираю, – немного помолчав, выдохнула Катька Се.

После соответствующей подгонки и стирки головы приобрели вид сносный. Хотя надо отметить, что проявляющаяся первоначально схожесть с малебжикинскими головами исчезла вовсе. Даже сам Мале Бжик и его шесть голов с их тонким аналитическим чутьем вряд ли смогли бы унюхать в них родственничков. Новоиспеченные головы оригинальностью конструкции не уступали, а даже в 10 раз превосходили своих бывших узурпаторов.

И все бы казалось было хорошо, но придирчивая и порой лютая Катька Се нашла все же изъян.

– Мне не нравится, – топнула она ногой на своего мужика.

– Ну что еще, вид вполне, – искоса глядя на головы, произнес мужик.

– Мне не нравится, – повторила Катька и хлопнула ногой об пол так, что от подобного действа великая кремлевская пилюля вылетела из нее, как ядро из пушки.

– Да что еще! – взвизгнул мужик.

– А то, – шваркнула она нижними зубами о верхние, при этом потеряв два передних деревянных и уже гнилых, сделанных из отборных корней дуба, вставленных ей 3 года назад одним достойным лесорубом, почитателем многочисленных Катькиных талантов, во время гастролей Катьки Се по лесам Брянщины, – что одна из них похабно улыбается, а другая противно куксится.

От всего происходящего одна голова из состояния насупленного куксинья перешла в разряд неудержимого рева, а другая стала надрывно гоготать. Примерно так – ЭГЫ-ХЫ-ХЫ, ЭГЫ-ХЫ-ХЫ – взахлеб, с характерным бульканьем и хрюканьем.

– Ну! – Катька ткнула в них пальцем, как бы укоряя мужика.

Тот лишь пожал плечами.

– Сделай что-нибудь.

– Что именно?

– Именно то, – заорала Катька, усилив нервное состояние голов, – чтобы эта – она ткнула пальцем – не выла, а эта – она вновь ткнула пальцем, показывая уже на другую – не гоготала, как…

– Как? – развел руками совсем уже раздосадованный мужик.

– Не знаю, не знаю, придумай, что-нибудь.

– Может, – робко предложил мужик, – молоточком подработать?

Эти слова оказали на головы неизгладимое действие. Плачущая голова вдруг принялась дико хохотать, как бы давая понять, что мол я исправилась и подрабатывать меня вовсе не нужно. Ту же операцию с точностью до наоборот проделала и другая голова, прежде хихикающая.

– А-а-а… – гулко и протяжно заорала Катька.

От этого истошного вопля души все обои, наклеенные накануне великого юбилея, отклеились тонкими лоскутами и стали напоминать скорее серпантинные ленты, нежели цветущий ковер благополучия, а люстра, убоявшись, затряслась мелким эксцентрическим позвякиванием и, вконец перепугавшись, осознав всей своей вычурной барочно-хрустальной душой дальнейшую свою бесполезность, рухнула посередь комнаты.

Тут уж, не выдержав, заорал мужик Катьки. Его чаша терпения раскололась вместе с любимой люстрой, которую он собирал, монтировал и вешал 12 лет. 12 лет жизни в мгновение ока рухнули к его волосатым ногам. 12 лет жизни в осколки, в прах, в говно…

От этого неслыханного вопля отчаяния, осознав момент и поняв безвыходность ситуации, вслед за обоями с люстрой посыпалась штукатурка. Головы, совсем потеряв ориентацию во времени и пространстве, стали истошно орать гимн страны советов непонятно на чьи слова и на каком языке. Однако, при всем этом догадаться о чем они поют было совсем несложно. Хотя вряд ли то, что они делали можно было назвать пением, это скорее походило на обреченные вопли, угодившего в медвежью берлогу хомячка. Катька Се, услышав фальшивые нотки якобы гимна, до того вознегодовала, что принялась орать втрое истошнее, на что мужик ответил, с несвойственным ему вдохновением и упорством усиливая мощность своих выходных голосовых характеристик, отчего вслед за уже полностью обвалившейся штукатуркой посыпались кирпичи. Почуяв неладное, отдаленно напоминающее Перлхарбор, извержение вулкана в Помпеях с ожившей картины Карла Брюллова и последний судный день, соседи, перепуганные до смерти, с не менее истошными криками стали вываливаться из окон совершено не понимая, что происходит.

Наблюдавший за этим из песочницы мальчик, был настолько шокирован увиденным и услышанным, что закопал свою голову в песок и проплакал там 3 часа, не взирая на уговоры бабушки. К вечеру все стихло.

Часть последняя, заключительно печальная

Восемь долгих лет Мале Бжик был в трауре по своим пяти головам, откушенным, оторванным, отрубленным, расколотым в порыве дикой ярости мужиком Катьки Се. Обнадеживало только то, что после долгих изнурительных операций удалось полностью восстановить прежнюю форму и работоспособность Мале Бжикинского добра. После восьми лет черной депрессии, изрядно постаревший и осунувшийся обладатель одной, чудом оставшейся головы, предстал перед публикой. Но это был уже совсем иной человек. Ни привычек, ни хваткости, ни цепкости, ни всего прочего, что в былые времена его отличало от других людей, уже не осталось. Однако надо признаться, что хотя и одна голова теперь украшала усохшие плечи Мале Бжика, но нес он ее гордо, запрокинув назад, царапая носом небо. Восемь лет – большой срок, все течет, все меняется. Неблагодарная толпа успела забыть своего прежнего кумира, а новый – старый, сгорбленный, ничем не отличающийся от других, никому уже не был нужен.

Мужик Катьки Се погиб совершенно ужасно и нелепо. Официальной причиной его смерти считается то, что якобы на него рухнул потолок и придавил его. Правоохранительные органы связывают разрушение дома с хорошо спланированным террористическим актом. Однако, совсем не потолок трагически прервал цветущую жизнь Катькиного мужика. Во время взаимной перебранки с Катькой по поводу голов, ор стоял страшенный. Катькин мужик, стараясь перекричать Катьку, набрал в легкие побольше воздуха и не заметил как вместе с воздухом засосал кирпич, презревший притяжение стены, который вошел, как пробка в бутылку, не в то горло мужику Катьки Се. Если бы этот кирпич вошел в то горло, то и проблем никаких бы не было, возможно, со стулом и то вряд ли. А он, подлый, взял да и залетел, да не в то. И все бы ничего, залетел и залетел, но в том-то и дело, что кирпич напрочь перекрыл вход и выход, а мужик в это самое время действуя инстинктивно, уже не мог дать обратный ход, остановиться на полпути. Вот он и крикнул что есть мочи. А для чего же он тогда воздух набирал полной грудью? Вот тут-то бедолагу и разорвало, буквально в лохмотья, хуже чем обои.

После такой чудовищной самоликвидации мужика Катьки Се, угреобразная извилина, квартировавшаяся в черепе Катьки, не выдержав подобного накала страстей, умерла от сердечного приступа, оставив свою квартирную хозяйку без столь полезного жильца. Катьке Се чудом удалось спастись из-под завала. Дом рухнул спустя 10 минут после чудовищной гибели Мужика Катьки Се. Однако же, не удалось ей спастись от рухнувшей на нее, вслед за домом, многотонной стены забвения, которая навеки погребла Катькин светлый дар с бесконечным множеством талантов в различных областях жизни.

Что же касается двух собранных малебжикинских головинок, то после катастрофы они вновь приобрели свой первоначальный вид. О дальнейшем их жизненном пути история умалчивает.

Девочка Фара

Когда моя мама была беременна мной, она любила бродить по кладбищу.

В это тихое излюбленное место она приходила по вечерам и не спеша прогуливалась вдоль унылых тенистых аллей, молчаливых памятников, заброшенных могил с деревянными, наполовину сгнившими, крестами, покосившимися набок, мимо амуров, отлитых в бронзе и высеченных из мрамора. Устав от ходьбы, она открывала оградку первой попавшейся могилы и присаживалась на скамейку. Читала на памятнике имя похороненного, благодарила за приют и отдых, а уходя, обязательно что-то оставляла на могилке, будь то конфета, сигарета или же просто незатейливая безделушка.

Я меж тем формировалась, росла и развивалась в материнской утробе. Вместе со мной рос и мамин живот. Срок родов приближался, а имя для меня еще не было придумано. И тогда мама решила, что назовет своего первенца самым редким именем встретившимся ей на кладбище. Она не знала кто у нее будет. Мальчик или девочка? Маму не волновал вопрос пола, больше всего заботило как назвать малыша. Она не искала универсальное имя, которое бы подходило ребенку независимо от половой принадлежности, например Саша или Валя, мама смотрела самое редкое имя для мальчика и для девочки. Мужское и женское имя, так как весь мир разделен на мужское и женское. Это я узнала уже потом, когда научилась читать и прочла «Пол и характер» Вейненгера, труды Фрейда, увлекательные романы Павича, и многое другое, освещающее тему мужского и женского начал. За месяц мама обошла все кладбище и заочно была знакома с каждым похороненным. Самым редким мужским именем оказалось имя Макар, а женским – Фара. Именно на этой заброшенной, забытой всеми могиле, в теплую сентябрьскую ночь мама родила меня. Кто была эта умершая Фара, я, увы, не знаю. Все что можно о ней сказать, что она закончила свою земную жизнь молодой, в возрасте двадцати пяти лет. На деревянном столбике, что был воткнут в могилку взамен креста, была приколочена табличка, на ней черной краской нарисована надпись Фара и две даты. Не было у Фары ни отчества, ни фамилии, просто Фара и все. Почему мама решила, что это женщина, я не знаю, хотя склонна думать точно так же, как она.

Первым, что я увидела в этом лучшем из миров как только покинула материнскую утробу, был свет, свет падающих звезд. И когда мама хлопнула меня по попке, я не закричала и не заплакала, как это делают младенцы, я заворожено смотрела в небо, ожидая еще одну падающую звезду, чтобы загадать первое в жизни желание. Но вдруг появились тучи, и пошел дождь. Ничего странного, я родилась в сезон дождей, ночью, на кладбище и меня назвали Фара. Я не плакала, не кричала и вообще не разговаривала до десяти лет. Мне не хотелось говорить, да я собственно и не знала о чем. Маму сей факт не печалил, она по натуре своей была молчунья и к словам относилась бережливо, порой скупо. Две фразы за день из ее уст считались чем-то из ряда вон выходящим.

И когда теплым осенним вечером я заговорила, мама нисколько не удивилась, не опечалилась, но и не обрадовалась. Она приняла это как данное, настал срок яйцу вылупиться.

Я сказала, что хочу пойти на кладбище. Мама молча кивнула головой и как-то обреченно посмотрела на меня. Мы вышли из дома, когда солнце уже скрылось за верхушками пожелтевших деревьев. Мама держала меня за руку, словно боясь потерять. Я чувствовала ее учащенный пульс и напряженное волнение. Всегда спокойная, невозмутимая мама, словно боялась чего-то, и этот страх бежал впереди нее. Мне казалось, что я не только чувствую, я вижу его широкую спину, закутанную в черный плащ. Но лишь только мы вошли на территорию кладбища, как в тот же миг мамин страх исчез. Он прыгнул в первую попавшуюся могилу, словно выпущенная в водоем рыба, и был таков. Я украдкой заглянула в мамино лицо и увидела, как оно изменилось, преисполнясь какой-то религиозной благостью. Это лицо мне показалось чужим и незнакомым.

Мне хотелось заплакать, но я не была уверенна, что знаю, как это делается. Я сделала попытку вернуться, но мама крепко держала мою руку, она грубо одернула меня и повела за собой вглубь кладбища. Стало уже совсем темно, когда мы подошли к заросшему бурьяном холмику, по всей видимости, это была очень старая могила за которой никто не ухаживал. Сквозь заросли лебеды и крапивы я увидела на земле небольшую табличку, но тут же перевела взгляд на маму. Женщина, которая до входа на кладбище была моей матерью, повернулась ко мне лицом и произнесла хриплым, выцветшим от времени голосом:

– Я не твоя мать.

Не знаю почему, но мне не хотелось в это верить, я очень привыкла к маме и я любила ее.

– Мама, – прошептали мои бескровные губы.

– Нет, – отрицательно покачала головой женщина, – я не твоя мать. – Давно, очень давно, когда у меня не было тебя, – принялась она рассказывать, – я любила гулять по кладбищу. Здесь всегда очень тихо и спокойно, нет шума и суеты. И практически нет людей. Я не люблю людей. Примерно в это время, в точно такой же день, я проходила возле этой могилы и наткнулась на сидящую в траве куклу. Я бы не заметила и прошла мимо, но мое внимание привлек странный писк. Он был настолько противен и мерзок, что все мое нутро выворачивалось, словно из него делали фарш, засунув в мясорубку. Я подошла поближе и ясно поняла, что это не кукла, а вполне живая маленькая девочка. Но пищало иное существо.

– Ты должна взять меня с собой, – сказала девочка и разжала кулачок, отпустив на свободу большую серую крысу. Крыса недовольно фыркнула и скрылась в черном земляном ходу, уходящем под могилу. – Положи меня в карман и побыстрее унеси из этого места, но смотри, чтобы кладбищенский сторож не заметил, он запрещает выносить кладбищенскую утварь с кладбища.

Я никогда не боялась ни кладбищ, ни могил, ни покойников, и в этот раз страх не дотронулся до меня. Я взяла девочку, положила в карман и принесла домой. Но лишь только я переступила порог собственного дома, как мое одиночество превратилось в страх. Все эти годы я боялась, что тебя позовет это кладбище, и я буду вынуждена привезти тебя туда, где нашла. Более я не властна над твоей судьбой.

Мама вынула из рукава кухонный нож и протянула мне.

– Ты должна убить меня, – произнесла она негромко, – так же, как и я когда-то убила свою.

В траве что-то зашуршало и я увидела большую серую крысу, ее маленькие вороватые глазки зло смотрели не меня.

Последнее, что увидела мама в этом лучшем из миров, был свет падающей звезды. Она загадала свое последнее в этой жизни желание, и оно тут же сбылось.

Домой я вернулась одна, было уже глубоко за полночь, начинался сезон дождей. Выходя из кладбища, я почувствовала, как за мной увязался страх. Он семенил неподалеку от меня словно бродячий пес, надеясь, что ему бросят кусок мяса. Я не впустила его в дом. Лишь когда он, промокнув до нитки под дождем, превратился в одиночество, я открыла дверь, предложив ему полотенце и теплое место в своей кровати рядом со мной.

Пять лет по вечерам мы с одиночеством ходили на кладбище к маме. Я похоронила ее в той самой злополучной могиле. Мне не довелось узнать, как звали мою маму, или быть может я забыла. В могилку я воткнула тот же колышек с табличкой Фара, лишь поменяла дату рождения и смерти. Мама умерла молодая, мне кажется, ей было 25 лет.

И вдруг в один из вечеров, я увидела маленькую девочку, она сидела на маминой могиле и держа за хвост крысу, крутила ее над головой.

– Ты должна взять меня с собой, – сказала девочка, – положи меня в карман и…

– Нет, – ответила я, перебив девочку, – не могу, но если хочешь, я оставлю вместе с тобой свое одиночество, и тебе не будет ни страшно, ни грустно. Хочешь?

– Хочу, – ответила девочка и откусила крысе голову.

Я грустно улыбнулась дочери и оставила ей в наследство свое одиночество. Это все, что я могла ей дать.

Вернувшись домой, я попила кефир и легла спать. Утро разбудило меня солнечными лучами. Я повернулась на бок и увидела, что лежу одна и нет больше ни одиночества, ни страха. Только я и вечность, целая вечность впереди.