Текст книги "Квартира"

– Правда, Вова. Не нужно все держать в себе.

Внутренности Фролова скрутило в узел.

– Сядьте, – мягко попросил Юдин.

Фролов снова сел. Юдин протянул ему вермут.

– Пейте.

Фролов выпил. Кровь стучала у него в ушах. Он весь напрягся, будто у марионетки натянули ниточку, и ниточка дрожала, и сам он дрожал. Юдин сел прямо на пол и придвинулся ближе.

– Не надо, – сказал Фролов.

– Что не надо?

– Вот этого.

– Я что-то не так сделал?

Фролов не понял смысла вопроса.

– Простите. Я правда пойду.

– Тшш. Все нормально.

– Соседи услышат, – ляпнул он, пытаясь придумать какую-то причину, чтобы уйти.

– Не услышат, – тихо возразил Юдин.

– Надо идти.

– Останься.

Фролов встал, обошел Юдина кругом и повторил:

– Надо идти.

Он нащупал замок на двери, щелкнул и вылетел в коридор. Оттуда – на лестничную клетку. Фролов успел спуститься на один пролет, прежде чем Юдин нагнал его и крикнул в спину:

– Подожди! Подожди минутку!

Фролов остановился – не потому что хотел, а потому что испугался крика. Соседи могли заметить, что Юдин говорит ему «ты».

Свесившись с перил, Юдин сказал:

– Все нормально, правда. Останься. Можем просто поговорить.

Фролов побежал вниз по лестнице. Уже на остановке вспомнил, что слишком поздно: трамваи не ходят, придется добираться пешком. Город быстро заволакивала ночь. Фролов шел вдоль дороги в свете высоких фонарей. Длинные тени, перекрещиваясь, то подкрадывались из-за спины, то истончались и исчезали.

Когда он явился домой, стрелка часов перевалила за полночь. Даже дворник ушел спать, и в общаге было темно и тихо. Фролова потрясло, что все было как прежде: те же стены, та же мебель, тот же темный город за окном. Он ждал, что Земля закрутится по другой оси, весь прежний мир снесет волной, а новый мир придется собирать по кускам и ошметкам.

Фролов тихонько перелез через спящую жену и лег на свою половину дивана. На стене тикали часы. В углу комнаты похрапывал Ванька. Фролов долго ворочался и задремал только под утро. Ему снилось детство, далекое и смутное; обычно он старался не вспоминать те годы, но они упрямо поднимались из недр сознания. Так со дна реки всплывает темный мешок и, прибиваясь к берегу, качается на воде.

– Это не я, – пробормотал Фролов во сне. – Я не делал этого. Я не делал…

Лена проснулась и тронула его за плечо. Фролов всхрапнул и замолчал.

8

А вообще-то он был очень зол на себя. И еще испуган. Его лихорадило, как больного в гриппе, мысли куда-то уплывали. Особенно пугало то, что он терял контроль над разумом. Днем было еще ничего, но перед сном тревога сгущалась, вибрировала в теле. Он смотрел в потолок, в темноту и пыль, и непроизвольно начинал думать о Юдине, перебирать все случившееся, каждую фразу, жест и тайный смысл, за ними стоящий. Взвешивал в уме, насколько это опасно. Явится Юдин к нему домой или нет. Расскажет кому-нибудь или скроет. Пока что Юдин не напоминал о себе – ни в понедельник, ни во вторник вестей не было. В среду вечером Ванька вернулся с занятия по английскому. За ужином Фролов невзначай спросил, как прошло занятие, и Ванька пустился в разговоры о Конан Дойле.

К пятнице Фролов был вынужден признать, что Юдин ничего не предпринял. Если он и рассказал кому-нибудь о случившемся, то Фролов ничего об этом не знал.

Такая снисходительность к чужим грехам заставляла задуматься. Факт оставался фактом: Юдин уговаривал его остаться. Может, из жалости. Пару дней Фролов убеждал себя, что все так и было, избегая другой, более правдоподобной версии: Сергей Саныч был не против. Он этого хотел. Хотел по-настоящему.

Однажды допустив подобную мысль, Фролов уже не мог от нее отмахнуться. Мысль пробила брешь в толстом панцире, и теперь из-под панциря прорывались другие мысли, пострашнее и позлее. Они выползали сороконожками и разбегались в разные стороны. Как-то утром Фролов ехал на работу и фантазировал о том, какая у него была бы жизнь, будь все это нормальным.

Ведь живут же как-то люди, которым не надо ни к чему себя принуждать. Они женятся по любви, а не потому что надо. Прикасаются к своим женам без содрогания. Не носят повсюду тревогу, свернувшуюся клубком в груди. Но главное – не втискиваются в чужую реальность, как в коробочку. Эти люди не согнуты в три погибели, не изломаны, не подточены.

Почему же у него не так? В его жизнь закралась ошибка. То ли с ним что-то стряслось в утробе матери, то ли взыграли гены дяди Яши, но все покатилось к чертям и, что самое обидное, без его участия.

Будь у него выбор, неужели он бы выбрал такую маету? Вечный стыд, вечную неустроенность. Нет, он никогда не совершал выбора, но отчего-то расплачивался за него. Кто-то другой должен был родиться с таким проклятием. Балерун, актер, певец, богемный жиголо; диссидент, бросающий вызов обществу; пусть даже Сергей Саныч Юдин, живчик и знаток английского языка. Но не он, Владимир Павлович Фролов, работник домостроительного комбината.

– Владимир Павлович! – радостно вскрикнула Танечка, завидев его в курилке в понедельник. – А у меня для вас новости.

Фролов затянулся сигаретой.

– Что, списки пришли?

– Пришли, – согласилась Танечка и, оглянувшись по сторонам, добавила таинственным шепотом: – У меня есть копия. Перепечатка с оригинала в двух экземплярах. Специально для вас и для Александра Геннадьевича.

– А ему-то зачем?

– Ой, вы как будто его не знаете. Ему надо все про всех знать. Ну все, я побежала. Приходите сегодня после обеда.

К пяти часам у Фролова на руках был список очередников. Двести шестнадцать фамилий уместились на десяти листах. Кроме фамилий, в списке указывался номер очереди, дата постановки на учет, дата рождения, площадь проживания, положенный норматив и количество членов семьи, живущих с заявителем на одной площади. Фролов аккуратно свернул бумаги и положил в портфель.

Хлопоты о квартире заставили Фролова отвлечься. Спасительные заботы. Кое-кого из списка он знал, но большинство фамилий звучали невнятной абракадаброй. Абакумова, Абрамов, Арзамасов… Буров, Вострыкина, Грибанов… Лавриненко, Мамонов… Следующей значилась фамилия Носов, и тут сердце Фролова дрогнуло: он отлично знал Носова и частенько обедал с ним в заводской столовой. Носов уволился полгода назад, когда через знакомых устроился в НИИ жилищного строительства.

Сразу за Носовым нашелся еще один человек, внесенный в список по ошибке, – Охотский. Фролов точно помнил, как в апреле весь отдел скидывался на его похороны. Охотский умер от сердечного приступа прямо за рабочим столом. По еловому венку, изгибаясь, ползла траурная ленточка: «Помним, любим, скорбим, домостроительный комбинат № 2».

Теперь Фролов интуитивно понимал, кого ищет: ему нужны были не только те очередники, кто недотягивал до норматива, но и мертвые души – уволившиеся, умершие и неблагонадежные.

В замке заскрежетал ключ. Ванька поставил на пол сумку с продуктами из магазина и занырнул в свой закуток за сервантом. Лена устало спросила:

– Ты чего сидишь как сыч? – Включила лампу на столе и нажала кнопку на телевизоре. Вспыхнул экран, и на фоне привычно зажурчала новостная телепрограмма.

За ужином Ванька опять рассказывал Лене про транзисторы, а Фролов, не убирая бумаг, одной рукой подносил вилку ко рту, а другой переворачивал страницы. Когда Ванька случайно рассыпал крошки по столу, Фролов цыкнул и ревностно поправил стопку.

– Давай-ка поаккуратнее.

Он успел заметить, как Ванька переглянулся с матерью. Лена едва заметно пожала плечами. Этот жест означал: ты же его знаешь. Фролова мучило подозрение, что у Ваньки и Лены есть тайная жизнь, протекающая без его участия: свой язык, мимика и жесты. Общность, из которой он был исключен, несмотря на то, что сидел за тем же столом, жил в той же комнате, дышал тем же воздухом.

Может, они чувствовали, что он другой? Давно уже догадывались, а вслух не говорили.

– А что там у тебя? – Ванька с любопытством заглянул в бумаги. – Ого, это что, списки на квартиру?

Все-то он знает, везде лезет. Фролов перевернул лист и снова пробежался взглядом по строчкам.

– Ты только шибко не распространяйся, особенно про институт.

– Чего это?

– Сейчас как раз шерстят списки очередников, и все, кто не подходит по нормативам, вылетают на раз-два. Мы, слава богу, подходим, но лучше проверяющим не знать, что состав семьи изменится.

– Изменится? – эхом переспросил Ванька.

– Я имею в виду, что ты уедешь в Москву или Ленинград и, очевидно, получишь там общежитие как иногородний студент. Значит, придется выписаться из квартиры, и норматив у нас будет уже другой.

– Стоп-стоп. Я уеду?

– Мы это уже обсуждали.

– Да, и сошлись на том, что еще есть время подумать.

– Повторюсь: главное, никому пока не говори, а то дойдет до проверяющих.

Ванька сказал:

– А вдруг я никуда не уеду?

– С чего бы? – удивился Фролов. – Уедешь, конечно. У тебя есть для этого все данные.

Он сделал сыну комплимент, а тот его даже не заметил.

– Пап, а мое мнение вообще что-нибудь значит?

– Разумеется, – согласился Фролов. – Просто в твоем возрасте оно часто меняется.

– Я ж не ребенок.

– Но и не взрослый. Так, погоди минутку, мне надо выписать пару фамилий.

Лена достала из серванта карандаш и клочок бумаги и протянула Фролову. Сверяясь со списками, Фролов выписал три фамилии: Носов, Охотский и некая Т. С. Иванова.

Первые два пункта подходили на все сто, а про Иванову стоило еще разузнать. С одной стороны, он точно помнил, что какая-то Иванова уехала с мужем на вахту в начале лета, с другой стороны, на заводе работали десятки людей с такой фамилией.

– Почему ты держишь меня за идиота? – спросил Ванька.

Фролов так удивился, что даже поднял голову от списков.

– Чего?

– Думаешь, я не разберусь, в какой институт поступать?

Лицо у него было напряженное и сердитое. Фролов едва не закатил глаза.

– Слушай, я все понимаю: ты хочешь быть взрослым и самостоятельным. Молодчина, хвалю. Но поверь, не все в твоем возрасте могут принимать взвешенные решения. Мы с матерью хотим уберечь тебя от этого, вот и все.

Лена посмотрела на него с выражением угрюмости и неприятного удивления. Вероятно, этот взгляд означал: меня-то не впутывай.

– Знаешь, а ведь это не такое уж большое дело – понять, что тебе нравится. Мне уже сейчас все ясно.

– Это ты так думаешь. Поверь опыту, а? Мне сорок лет, а тебе семнадцать.

– Ну и что?

– Повторяю: тебе семнадцать. И я уже говорил: молодые люди часто не могут принимать нормальные решения.

– Кто, например, не смог? Ты?

– Не хами.

– Я серьезно. Вот ты уехал из Ленинграда. И чего, счастлив?

С тем же успехом Ванька мог взять кирпич и от души шмякнуть отца по физиономии.

– Если бы не уехал, тебя бы вообще не было.

– Это понятно, – согласился Ванька. – Но раз ты сюда приехал по доброй воле, значит, и здесь не так плохо? А там было хуже?

– Мой случай совершенно не имеет отношения к твоему.

– Если твой опыт не считается, то почему ты решил, что разбираешься в таком деле? – допытывался Ванька. – Ты вот говоришь, что в Ленинграде куча возможностей. Если так, то зачем ты оттуда уехал?

– Ну хорошо, – согласился Фролов, охваченный прорывающимся гневом. – Можно в Свердловск – там, говорят, тоже неплохо…

– А если я останусь здесь?

– Мы уже обсуждали это. Не останешься.

– Но почему?! Если ты так хочешь уехать – так соберись и едь, при чем тут я?

– Ваня! – рявкнул Фролов. – Я твой отец, ты живешь в моем доме. И пока это так, я решаю, что для тебя лучше. Нельзя всю жизнь – вот так, по течению!.. Тебе же скоро восемнадцать! Пора бы подумать, как строить жизнь.

– Уже подумал, хочу подать документы на радиотехнику.

– Из-за этих чертовых транзисторов? Большое дело – всю жизнь телевизоры ремонтировать.

– А мне вот нравится.

– Ладно! Нравится ему! Ну прекрасно!

– Пап, ты чего орешь?

– Я ору?! Я? Хочешь остаться в этой глуши – ради бога, протирай штаны на этой своей технике. Только не приходи ко мне через двадцать лет со словами, что жизнь прошла зря. Ты меня понял?

Разозлившись, он вскочил, взял с полки пачку сигарет и вышел в коридор общежития. Когда он вернулся, Ваньки уже не было: тот забрал гитару и ушел гулять – не то с Оксаной, не то еще с кем-то. За окном стемнело, и по телевизору началась программа «Время». Лена стояла у окна и смотрела на улицу. Где-то там в синих сумерках вспыхивали и гасли чужие окна, во дворе желтым светом моргал высокий фонарь.

– Зачем тебе это все? – спросила Лена.

– Зачем? – переспросил Фролов.

– Здесь его дом. Его семья и друзья.

– Ёлки-палки, парню семнадцать лет, а ты никак не можешь оторвать его от юбки.

Лена, не оборачиваясь, пожала плечами. На мужа она не смотрела.

– Вова, я хочу подвести тебя к мысли, что было бы неплохо помогать ему, а не устраивать проверку на прочность. У него такой возраст… мы либо его поддержим, либо станем ему врагами. Я выбираю поддержку.

– Ну разумеется. Пусть он тратит свою жизнь на всякие глупости, зато ты останешься хорошей в его глазах.

– Значит, вот как? Я хочу казаться хорошей?

– Без обид, но…

– Ты бы посмотрел на себя, а? Мы не для того заводили сына, чтобы…

– Мы? – переспросил Фролов. – Да ты-то вообще его не хотела.

Лена ошеломленно замолчала. Фролов набычился и скрестил руки на груди.

– И чего ты от меня хочешь? Чтобы я сказал: да, Ванюша, иди и порти себе жизнь? Уж прости, я его отец, и я имею право защищать своего ребенка от всяких глупостей. А это самая настоящая глупость.

– Господи! Вова! Ты хоть представляешь, как это его обижает? Все, что придумал ты, хорошо и правильно, а все, что нравится ему, глупость и детский сад!

– Так ты определись, чего хочешь: чтобы он не обижался или чтобы у него жизнь хорошо сложилась?

– Ой, все, с меня хватит.

Все опять скатывалось в какую-то ссору, вязкую и безвыходную. Фролова потрясало, как жена не понимает простых вещей: что ребенок остается ребенком, даже если выглядит почти как взрослый, и если у него еще не хватает ума и опыта сделать верный выбор, к выбору нужно подтолкнуть. На то и нужны родители.

С ноткой злорадства, совершенно ему несвойственного, Фролов даже подумал, что эта узость Лениного мышления вызвана ее же нерешительностью в прошлом. Она так и не согласилась уехать в Ленинград, хотя шансы были, так и выбрала жизнь в этом непримечательном городе рядом с властной матерью и без особых успехов.

Может, придерживая Ваню рядом, она таким образом пыталась оправдать собственный выбор. Фролов не хотел с ней спорить, но был обязан выступить против – если не ради собственной правоты, так ради сына.

9

– Иванова? – переспросила Танечка, затягиваясь сигаретой. – Тамара Сергевна? Да, она уехала на вахту в Нижневартовск. У нее муж крановщик, здоровенный такой, ростом под два метра, мы с девчонками его видели как-то раз. Говорят, хороший мужик, когда не пьет. Зато как выпьет – ой, мама дорогая.

– Вы уверены?

– А как же. Я сама помогала Тамаре составлять характеристику для партсобрания. Его там круто чихвостили за то, что он попал в вытрезвитель.

– Да нет, – нетерпеливо возразил Фролов. – Я не об этом. Вы уверены, что Иванова уехала в Нижневартовск?

– Не верите – спросите у кадровиков.

В отделе кадров кипела жизнь. Секретарша после недолгих уговоров согласилась покопаться в бумагах. Среди бесчисленных папок, перевязанных тесемками, быстро нашлась нужная на букву «И». В ней было восемь Ивановых, но ни одной с инициалами «Т. С.». Фролов попросил посмотреть дела уволенных сотрудников, и гипотеза подтвердилась: Иванова Тамара Сергеевна тысяча девятьсот сорок второго года рождения в июне написала заявление по собственному желанию.

Фролов поблагодарил секретаршу, вышел в коридор и тут же столкнулся с Егоровым.

– А, Вовка! А я как раз хотел тебя на перекур позвать. Ты что тут делаешь?

– Тебя ищу, – солгал Фролов.

– Чуть не разминулись. Пошли покурим. Я как раз хотел спросить, что там у вас.

В курилке Фролов меланхолично уставился в окно. Егоров впился в него любопытным взглядом.

– Ну, рассказывай. Поговорил с Ленкой? Что говорит?

– Насчет чего?

– Насчет любовника, конечно.

Ах да, любовник. История с Сеней вылетела у Фролова из головы.

– Ничего.

– Так уж прямо ничего?

– Ну, раскаивается, – снова солгал Фролов. – Но она гордая, ты же знаешь.

– Гордая – это еще мягко сказано, – фыркнул Егоров. – Уже решил, что будешь делать?

Фролов перевел взгляд на Егорова.

– А что надо?

– Во дает. Ему жена изменяет, а он ни бе ни ме.

– Но ведь и правда. – Фролов не заметил, как сбился с вежливого тона на резкий. – Скажи, раз такой умный.

Егоров пристальнее всмотрелся в лицо Фролова с едва скрываемым удовольствием: задел, задел за живое.

– Я бы на твоем месте нашел этого Семена и душу из него вытряс. Чтоб неповадно было к чужим женам шары катить.

– И дальше что?

– С Ленкой провести воспитательную беседу. Объяснить как следует, что в другой раз ты ничего подобного не потерпишь и живо подашь на развод. Причем все будут на твоей стороне. А ей, может быть, даже на собрании достанется.

– Но ведь у нас ребенок.

– И что? Семьи с детьми, что ли, не разводятся? Да и сын у вас взрослый. Скоро сам на ком-нибудь женится.

– Ни на ком он не женится, – отрезал Фролов. – У него институт еще впереди, некогда за юбками бегать.

– Ой, да ладно тебе. Институт – это самое время. Вот в нашем возрасте романтические подвиги уже не с руки, а у Ваньки все впереди.

Фролов вспомнил про Ванькину Оксану и вчерашнюю ссору с женой, насупился и свернул разговор.

– Ладно, пойду я работать.

– Ты что, обиделся?

– Нет. Просто работать пора.

– Хочешь, достану для тебя адрес этого Семена?

– Нет, не беспокойся. Понадобится – сам найду.

– Воля твоя, – неодобрительно сказал Егоров. – Но если что, обращайся.

* * *

День был долгий и скверный. Фролов, разбирая бумаги, то и дело возвращался мыслями к Егорову, и с каждой минутой настроение неудержимо портилось. Идти домой ему не хотелось. Отвлечься тоже было не на что. К шести, когда отдел опустел, он закончил план сверки, но все еще не ушел. На столе перед ним лежало стекло, а под стеклом – всякая дребедень: расписание трамваев, календарик и блеклая фотокарточка, где Фролов стоял на Ванькиной линейке рядом с Леной.

Некогда эти мелочи казались ему симпатичными. Все такое мелкое, грошовое, неинтересное. Зачем он положил сюда фотографию с Леной? Ваньки в кадре не было, вокруг мелькала ничем не примечательная линейка седьмого, что ли, класса; Лена на фотокарточке выглядела усталой, а Фролов – насупленным.

– Ух ты, Палыч! А я думал, все ушли.

Фролов вздрогнул и оторвал взгляд от фотокарточки под стеклом. В дверном проеме стоял взмыленный Ебелкин. Он держал за руку маленькую глазастую девочку с двумя белыми бантами.

– Здрасьте, – пролепетала девочка.

– Здрасьте, – сказал Фролов.

Ебелкин бросился к своему столу и запыхтел, выдвигая ящики.

– Представляешь, я ключи потерял… Пфф. Дырявая голова!.. Говорю охраннику: у меня запасные ключи в кабинете, без них домой не могу попасть. А он уперся рогом: нет, мол, все уже ушли. Вот сволочь, ты подумай. Как же ушли, если свет горит?

Как обычно, бегая по кабинету, Ебелкин производил много лишних звуков.

– А я и не знал, что это ты здесь. Думал, Петрович.

– Да, я… надо было задержаться.

– Палыч, ты мои ключи запасные не видел?.. А вот же они! – Ебелкин издал победный клич. – Фух, а я уже перепугался… Не на улице же ночевать… А ты чего так поздно тут сидишь? – Ебелкин скользнул взглядом по бумагам и изменился в лице. – Ёлки-моталки. Ты что, работу за нас доделываешь?

– Нет-нет… то есть да, но я уже доделал. Не страшно.

Ебелкин искренне расстроился.

– Палыч, прости, пожалуйста. Я с этой школой скоро башку потеряю. Все забыл.

Заперев кабинет, они вышли в темный коридор. Ебелкин тарахтел про школу и первоклашек. Лерочка держалась за его руку и с любопытством глазела по сторонам. Фролов тоскливо подумал, успеет ли в гастроном. Пожалуй, уже нет, но и ладно.

Он чувствовал себя усталым и разбитым. Ебелкин продолжал что-то рассказывать. Из вежливости Фролов кивал, делая вид, что слушает, а про себя с тоской думал: похоже, все-таки придется ехать домой. Сколько уже, шесть? Половина седьмого? Впереди долгий безрадостный вечер. Скорей бы все решилось с квартирой; получив квартиру, он, по крайней мере, какое-то время будет занят ремонтом. Будет приходить домой и что-то подклеивать, подпиливать, вешать полочки, разбирать ящички. Найдет себе занятие месяца на три вперед. А там уже зима кончится. Весной всегда легче.

Они дошли до остановки. Ебелкин наклонился, чтобы поправить воротничок на школьной форме Лерочки; она послушно подставила ему шею. Фролов посмотрел на них, и вдруг без предупреждения навалилось отчаяние. Он сам не понял, откуда оно взялось.

Вот же сучья жизнь; ведь были времена, когда и он вот так носился с сыном, поправлял ему воротничок, забирал из школы. Теперь все ушло. Следующим летом после долгих уговоров Ваня сдастся, уедет в Москву или Ленинград, а Фролов с Леной разойдутся по комнатам с чувством выполненного долга.

Они закончат ремонт, встанут в очередь на румынский сервант. Потом, может быть, начнут копить на машину. Проживут остаток своих дней, периодически встречаясь в коридоре и в ванной. Ванька будет приезжать на каникулы, потом найдет себе кого-нибудь в Москве, женится, устроится на работу. Фроловы будут ходить в гости к Егоровым и тужиться, изображая какую-никакую пару. Егоров продолжит зубоскалить. Ляля продолжит с ним мучиться. Квартира Фроловых потом достанется Ване или Ваниным детям – при условии, что те захотят в ней прописаться. Потом они придумают хитрую схему с разменом и доплатами, чтобы жить в Москве или Ленинграде.

И это – хороший исход, правильный исход. Он с детства знал, что именно так и следует жить: обязательно в браке, твердо стоя на ногах, думая о будущем, все отдавая детям. А куда еще деваться? Нет других путей, колея одна, и с нее не съехать. Теперь он почти добрался до нужной цели, и вроде жаловаться было не на что.

Почему же было так паскудно, так мерзко на душе, будто приближалось что-то жуткое, а он ничего не мог сделать? С трудом сбросив морок, Фролов выбросил бычок в урну. Подъехал трамвай. Пытаясь справиться с накатившей печалью, Фролов смотрел в окно и убеждал себя, что надо собраться. В окне проплывала нескончаемая серая хмарь. Он закрыл глаза на пару минут и глубоко вдохнул. Лерочка тронула Фролова за рукав и спросила:

– Вам плохо?

Фролов открыл глаза.

– Мне хорошо.

Трамвай тряхнуло на повороте.

– Держись за поручень, – сказал Ебелкин Лерочке.

Все втроем сдвинулись ближе к окну на задней площадке. Фролов обвел взглядом трамвай и вдруг увидел Юдина. Тот сидел у пыльного окна в середине трамвая, повернувшись вполоборота, и разговаривал с двумя студентами. Он был веселый, встрепанный, в какой-то дурацкой куртке и что-то увлеченно вещал, размахивая руками. Студенты смеялись.

– Лера права, Палыч, – донесся издалека голос Ебелкина. – Что-то ты сам не свой.

Фролов перевел взгляд на Ебелкина.

Заметил? Не заметил?

– А… да это мигрень.

– О-о-о, у меня у тетки такое было. Ей, кстати, неплохо помогал компресс с уксусом. Ты попробуй, штука стоящая.

Юдин поднял взгляд и увидел Фролова. Он моргнул и как будто слегка улыбнулся, но улыбка тут же потухла. Фролов отвел глаза.

Трамвай, дребезжа, свернул направо. Фролова прижало к стеклу. Теперь он не видел Юдина, но почему-то был уверен, что тот все еще на него смотрит. Взгляд пронизывал Фролова сквозь куртку, забирался под рубашку и обжигал лопатки.

На следующей остановке студенты попрощались с Юдиным и вышли. Ебелкин тоже засобирался. Он пожал руку Фролову, еще раз поблагодарил за план сверки и дал рецепт компресса. Фролов пообещал, что запомнит, и тут же забыл. Он цеплялся взглядом за белые банты Лерочки, пока глаза не стали слезиться. Потом банты исчезли из виду. Не было такого занятия, которое спасло бы Фролова от неизбежного. Помедлив, Юдин встал, подошел к дверям и схватился за тот же поручень, что и Фролов.

Притворяться, что не заметил знакомого, было уже невозможно, и теперь Фролов размышлял, поздороваться или нет. Наверное, надо. Хорошо бы даже пошутить, да еще как-нибудь особенно смешно и легко, чтобы стало понятно, что тот эпизод в квартире Юдина был недоразумением, которое осталось в прошлом.

Но здороваться было уже поздно. Слишком надолго растянулась эта треклятая пауза. В какой-то момент трамвай тряхнуло, рука Юдина сползла вниз по поручню и дотронулась мизинцем до руки Фролова.

Сначала Фролову показалось, что это случилось без умысла. Сейчас Юдин уберет руку, иначе будет нехорошо. Секунды шли, а Юдин не двигался. Так они и ехали, не глядя друг на друга.

Кожа у Юдина была горячей, как печка; Фролову показалось, он весь излучал тепло. У Фролова внутри сжалась невидимая пружина и гудела, гудела в каждой клетке тела. Трамвай подъехал к остановке «Улица Карла Либкнехта». Юдин поднял голову и посмотрел на Фролова с вопросительным выражением.

«Что ты смотришь? – подумал Фролов. – Что смотришь, собака, что еще тебе надо?»

Дверь открылась. Рука Юдина медленно, будто нехотя соскользнула с поручня. Он вышел на улицу, и двери трамвая захлопнулись за его спиной. Сквозь стекло Фролов смотрел, как Юдин стоит на остановке, сунув руки в карманы, и провожает взглядом трамвай.

10

Значит, не показалось.

Не выдумал – все было настоящее. Путей к отступлению нет; один раз понял – и теперь обречен нести непосильное знание, дурман и стыд, вину и тягу.

После ужина Фролов, как всегда, помыл посуду, ожесточенно стирая щеткой черный налет с видавшей виды чугунной сковороды. На кухню общежития вплыла соседка баба Клава и сосредоточенно помешала рыжее варево, кипящее на плите. От варева по всей кухне распространялся едкий пар. От него слезились глаза и запотевали окна.

Баба Клава ревностно посмотрела в раковину – не стибрил ли Фролов чужие тарелки, – и, убедившись, что не стибрил, со скучающим видом вернулась к вареву.

– Пап!

От неожиданности Фролов вздрогнул и уронил тарелку в раковину. Тарелка треснула пополам.

– Черт…

– Извини, – сказал Ванька. Он стоял в дверях кухни с кедами в одной руке и шнурками в другой – видимо, собирался опять убежать к своей Оксане. Фролов выбросил осколки в мусорное ведро.

– Тебе чего?

– Мама просила передать, что ей передали… то есть она передает… короче, комиссия придет завтра.

– Какая еще комиссия?

Ваня скрючился в дверном проеме, пытаясь вдеть шнурки в дырочки на кедах. От усердия он даже язык высунул.

– Там что-то насчет квартиры. Говорят, придут проверять жилищные условия.

Фролов закрыл дверь шкафчика, где стояло мусорное ведро, и выпрямился.

– Когда?

– Вроде завтра вечером. – Ванька сунул ноги в кеды и завязал шнурки бантиком. – Короче, вот. Я побежал, буду поздно.

– Стой, – приказал Фролов. Ваня покорно остановился. – Тогда завтра вечером будь дома.

– Стоп-стоп, завтра я не могу. У меня же английский, помнишь?

– Значит, отмени английский.

– Пап, ну неудобно. Сергей Саныч подумает, что я отлыниваю.

– Не выдумывай, ничего он не подумает.

– Тогда позвони ему и скажи, что занятие отменяется.

– Тебе что, три года? Сам позвонить не можешь?

– Ну пап!

Фролов уже хотел сказать, что никому звонить не будет, но тут вмешалась баба Клава и зарычала на Ваню:

– А ну не топчи здесь! Ходют, топчут…

Спорить при бабе Клаве было неудобно.

– Короче, я оставлю тебе номер, – подытожил Ванька и исчез в коридоре.

Через пять минут, вернувшись в комнату, Фролов обнаружил на столе записку с кое-как нацарапанным номером Сергея Саныча. Долго смотрел на нее. Сердце билось. Лена, сидящая в кресле у окна, отвлеклась от книжки.

– Я слышала грохот.

– Да ерунда, тарелку разбил… Пойду вниз, надо позвонить репетитору.

Комкая бумажку в руках, он сначала перекурил – понадеялся, что это поможет успокоиться. Не помогло. Фролов спустился на первый этаж, где рядом с будкой вахтерши стоял телефонный автомат. Он бросил монетку и, сверяясь с бумажкой, набрал нужные цифры. Черный диск с дырочками крутанулся и встал на место.

– Алло! – звонко сказал в трубке мальчик лет семи.

Фролов пробубнил:

– Сергей Саныч дома?

Мальчик по ту сторону пронзительно завопил:

– Сере-е-е-га!

На заднем фоне громыхали кастрюли и тявкала собака. Раздался треск и шорох, потом Юдин громко сказал:

– Слушаю.

Фролов замер, ошеломленный тем, как ясно звучит его голос.

– Я слушаю, – повторил Юдин громче.

– Сергей Саныч. Зд-дравствуйте. Это Владимир Палыч, отец Вани.

В трубке повисла тишина. Фролов сглотнул.

– Я звоню сказать, что завтра Ваня не сможет прийти на занятие. У нас в-вечером будут гости. Понимаю, что поздняя отмена неудобна и следовало сообщить раньше, однако все выяснилось только сегодня, и мы…

– Нет-нет, – сказал Юдин. – Я понимаю, всякое бывает. Все в порядке. И спасибо, что сообщили.

– Ну… э-э-э… значит, решено. Занятие отменяется.

– Да. Все верно.

– Спасибо. Рад, что все уладилось.

– Никаких проблем, – сказал Юдин.

Фролов представил, как репетитор стоит в коридоре около тумбочки, плечом прижав трубку к уху. В темноте коридора виден только силуэт: встрепанная голова, сутулая спина и ноги в помятых штанах. Интересно, какое у него сейчас лицо: скучающее? Сосредоточенное? Может, немного усталое, как бывает после обычного звонка по работе?

– Ладно, – пробормотал Фролов. – Спасибо вам большое… я пойду…

– Володя, – вдруг позвал Юдин.

Сверкнула пауза, пронзительная, как молния.

– Здорово, что вы позвонили… Я думал, что испугал вас в этом трамвае. Хотел сам звякнуть, но не знал, как вы… – Юдин глубоко вдохнул, – не знал, как ты отнесешься. Да и номера у меня нет.

Повесь трубку, сказал себе Фролов. Повесь немедленно.

– Если я тебя смущаю, только скажи, и я отстану. Но я бы хотел поговорить, если ты позволишь.

Фролов молчал. Нужно было что-то сказать, но что именно? Не смог придумать.

– Я ведь тебя раньше не видел, – сбивчиво продолжил Юдин. Голос у него стал чуть тише, взволнованнее. – Среди наших.

Любопытство пересилило страх, и Фролов спросил:

– Каких наших?

– Ну, наших. У «Огонька».

Фролов не стал уточнять, что за «Огонек». В трубке помолчали. Где-то вдалеке вопил детский голос.

– Сегодня у нас соседи день рождения отмечают. Куча народу.

– Я так и понял.

– Ага… Я тут подумал: ты на рыбалку ходишь?

– Э-э-э… что?

Мысли Фролова смешались.

– На рыбалку, – повторил Юдин.

– Нет, – соврал Фролов и тут же устыдился – так неправдоподобно это звучало. – То есть… Хожу, если надо.

– Поехали в субботу. Утром. У нас дача в Морозовке, там речка рядом. Первая электричка отходит с вокзала в восемь ноль – пять. Я тебя встречу на перроне в Морозовке.

Сердце Фролова чуть не выскочило из груди. Восемь ноль – пять – поздновато для рыбалки.