Текст книги "Король Шломо"

Глава 12

Тридцать дней длился траур. Шломо сидел на полу, облачившись в рубище, не подрезая бороды и не расчёсывая волос. С улицы доносились голоса плакальщиц, во многих домах горели поминальные свечи. Иврим постились.

После возвращения с похорон Наамы в Доме леса ливанского была устроена трапеза для бедных. Королю перед началом поста подали крутое яйцо – символ законченной человеческой жизни, чтобы он скорее осознал, что его жена никогда к нему не вернётся. Тридцать дней король Шломо принимал иврим со всей Эрец-Исраэль. Больше всего побывало в его доме ерушалаимцев, и он удивлялся тому, как много людей любили Нааму. И не только королевские слуги и домочадцы, но и просто горожане, каждый день встречавшиеся с ней на террасах и на берегу ручья Кидрон.

Когда закончились первые семь дней траура, дом короля ещё оставался полным дыма от жертвоприношений, но Шломо уже понимал, что ему говорят.

Командующий Бная бен-Иояда завёл разговор о том, что королю нельзя оставаться без жены.

– Посмотри, у каждого царя за Иорданом по десять жён и множество детей. То же самое в Вавилоне и в Египте.

Завуд, начальник правителей областей, донёс, что пророк Ахия у себя в Шило объявил смерть Наамы наказанием королю Шломо за его гордыню, за то, что он хочет поселить Бога в земном доме.

Но большинство людей, приходивших в Дом леса ливанского, только молча обнимали Шломо и его детей и уходили.

Король принимал всех, стараясь вслушиваться в то, что ему говорят. А сам ждал вечера. Строго запретив кому бы то ни было следовать за ним, он уходил в «их» шалаш и оставался там до утра.

В темноте ночи приходили к Шломо то рассвет, то полдень из недавней счастливой жизни.

…Над миром – божественная тишина. Я очнулся в траве, разбуженный перебегавшими через мою шею крошечными муравьями. Приоткрыл глаза. К плечу прижалась светловолосая голова. «Женщина не такая уж красивая, – подумал я. – Настолько некрасивая, что никогда не захочу избавиться от любви к ней». И представил мою будущую жизнь. Эта женщина родит мне сына, которого я буду учить управлять своим трудным народом… Потом я вгляделся в её спящее лицо и подумал: «Пожалуй, она не иудейка». По золотистым волосам, по оливковой коже – такой, что мне вдруг захотелось укусить женщину за плечо, – по тёплому запаху умащений и по отсутствию других запахов я догадался: она пришла ко мне из страны Аммон. Наама-аммонитянка!

Она открыла глаза и спросила:

– Где пасёшь ты, и где со стадом отдыхаешь ты в полночь,

чтобы мне не бродить под покрывалом у шатров товарищей твоих?

Я ей ответил:

– Если ты не знаешь, прекраснейшая из женщин,

приходи по овечьим тропам и паси козлят своих у пастушьих шатров.

А что за мелодия разбудила её? Я прикрыл глаза и задержал дыхание. Мелодия повторилась. Она была соткана из выдохов открывшихся свету диких лилий. Приближалось утро, мир вокруг пробуждался после ночи. Тела горлиц светились в полёте, а их маленькие головки перечёркивали горизонт. Резкие голоса птиц будто старались разбудить солнце. Я даже разбирал слова: «Ну, всходи же!» Мы с Наамой говорили между собой, что горлицы – это ангелы, которых посылает Господь, чтобы оповестить людей, что скоро весна, праздник Песах.

Эта мысль наполнила меня весельем. Наама, услышав мой смех, посмотрела удивлённо и тоже засмеялась.

…Мы с ней часто обсуждали истории из Учения. Однажды Наама спросила: «Шломо, почему Рахель, когда покидала дом отца своего, Лавана, украла глиняные фигурки божков? Может, она всё ещё оставалась язычницей?» – «Я думал об этом. Яков провёл у Лавана полтора десятка лет и, наверное, успел убедить свою жену Рахель, что Бог один, а все прочие – языческие кумиры». – «Тогда зачем были нужны Рахели эти, как ты их называешь, кумиры?» – «Думаю, Рахель к тому времени относилась к ним, как к игрушкам, напоминавшим ей о детстве в доме отца. Она знала, что в стране её мужа Яакова игрушек у неё не будет, что наш Закон не позволяет изображать ни людей, ни животных. Ты не удивляйся тяге этой девочки к игрушкам, ведь когда они встретились с Яаковом и тот попросил Лавана отдать ему Рахель в жёны, ей было всего четырнадцать лет. Конечно, все свои детские мечты она привыкла рассказывать своим глиняным божкам». – «Как ия», – прошептала Наама.

Через тридцать дней король Шломо привёл себя в порядок, снял траурную одежду и вместе с детьми и приближёнными отправился за Иордан.

Шейх Зимран, отец Наамы, жил со своим племенем в степях страны Аммон, завоёванной еще королём Давидом.

Когда караван короля Шломо прибыл в стан шейха Зимрана, там ещё продолжался траур. Печальные аммонитяне сидели вокруг костров, женщины с исцарапанными лицами рыдали и припадали к земле. Эти обычаи были чужды иврим, и, подъезжая на верблюдах к шатру шейха, они отворачивались и старались не смотреть по сторонам. Тафат и Басемат, дочерей Шломо, провели к жёнам Зимрана. Девочкам рассказали, что мать Наамы тоже умерла молодой и тоже от укуса скорпиона.

Шейх Зимран, белобородый старик с ясными глазами, поднялся навстречу королю Шломо. Они обнялись и сказали друг другу слова сочувствия, каждый какие приняты в его народе.

Они не встречались со времени свадьбы Шломо и Наамы, и шейх Зимран познакомил его с родившимися за это время сыновьями и внуками. Ни один из них не был похож на Нааму, как с замиранием сердца ожидал Шломо. И на отца она не была похожа.

В шатре, где было много людей, шейх Зимран сидел рядом с Шломо. Они говорили о засухе, о том, что в Иордане стало меньше рыбы, что кочевники присмирели и в этом году не нападали ни на стада шейха, ни на поля ивримских племён Реувена и Гада.

После полудня король Шломо начал прощаться. Он пригласил шейха и его родню приехать в Ерушалаим, когда у них закончится траур, и обещал в случае засухи помочь зерном из своих запасов.

Увидев, что шейх часто поглядывает на своего внука, король Шломо сказал:

– Я знаю, как ты любишь Рехавама, мне говорила Наама, когда возвращалась с ним от тебя. Скажи мне, самый уважаемый прорицатель в Аммоне, хорошо ли будет он управлять народом иврим?

Люди в шатре разговаривали между собой и не слышали беседу короля Шломо с его тестем.

Шейх Зимран повернулся к Рехаваму, и улыбка сразу исчезла с его губ. Он что-то крикнул слуге, тот внёс в шатёр жаровню с углями и поставил её в углу. Шейх поднялся, подошёл к жаровне и стал смотреть на мерцающее пламя и нюхать дым.

– Нет, – покачал он головой, когда вернулся и сел рядом с королём Шломо. – Рехавам не будет после тебя править в Эрец-Исраэль. Так сказали мне мои боги.

– Почему? – встревожился король Шломо.

Шейх Зимран повернулся и опять понюхал дым, поднимавшийся над жаровней.

– В Ерушалаиме Рехавам будет править, а в Эрец-Исраэль нет. Не спрашивай меня почему. Мои боги не объясняют, они только говорят, что будет.

У выхода из шатра они обнялись, и шейх напомнил, что он со всеми своими воинами готов присоединиться к армии иврим, если король Шломо выйдет на войну.

Караван иврим торопился, чтобы увидеть первые звёзды уже на другом берегу Иордана.

В Ерушалаиме король Шломо сразу пошёл на могилу Наамы, потом к их шалашу и прилёг возле него на траву.

Неподалёку от головы Шломо оказался нагретый на солнце валун. На него взобралась ящерица и посмотрела человеку в глаза. Шломо улыбнулся ей, не отводя взгляда.

Подошла газель и прикоснулась лбом к его груди. Он положил руку на её пушистый затылочек и подумал: «Наши с тобой предки сотворены единым Богом, только в разные дни».

Газель ототттла к кустам и тут же забыла о Шломо. Он ещё с минуту не шевелился, потом поднялся и пошёл своей дорогой, продолжая улыбаться.

…Однажды мне приснилась весна и разговор с Наамой. Я рассуждал вслух: «Уверен, раз смерть неизбежна, Господь в доброте своей создал для людей какое-то утешение, надо только понять, какое». – «Сколько я тебя знаю, ты всё время об этом думаешь, – сказала она, – расспрашиваешь старцев и пророков, – и неожиданно с улыбкой добавила: – А ты спросил бы меня». – «Ты это знаешь, Наама?» – «Знаю». – «Так скажи». – «Любовь», – ответила она и засмеялась. Я улыбнулся и поцеловал её. Но не поверил.

– Ты и сейчас не веришь, – сказал ему Храм.

Шломо очнулся, сел и, не раскрывая глаз, продолжал рассказывать Храму:

– В дни нашей любви, когда я просыпался от света звёзд, проникавшего к нам в шалаш, рядом с моей щекой лежала тёплая щека Наамы – так близко, что это мешало мне рассмотреть её лицо. Однажды я повернулся на бок и потянулся губами к родинке на её ухе, но тут же вспомнил, что Наама просыпается от прикосновения моей бороды, и остался лежать, улыбаясь, положив руки под щёку. Не разжимая век, я видел Нааму. Её волосы, блестевшие от масла, выскользнув из-под платка, пересекали высокие брови и касались подведённых углем нижних век.

А может, мне вспомнились не волосы Наамы, а ночная трава в нашем шалаше? С этой травой сливались её распущенные косы и мои волосы. Я видел ровную линию её носа. Серебряное кольцо в ноздре покачивалось над верхней губой, а от нижней шла складка через весь подбородок. Я несколько раз дарил Нааме египетские серьги из голубых и жёлтых камней, но ей больше нравились крупные деревянные бусы, нанизанные на шерстяную нить. Таких низок на тёмно-оливковой шее у Наамы набиралось с десяток, они спускались на шерстяную рубашку и доходили до плеч.

Я прислушивался к её дыханию, но мне мешали цикады и какая-то неугомонная ночная птица.

– Ты не можешь себе простить, что не расслышал её дыхания, – сказал Храм. – Ты часто думаешь: наверное, это – единственное, что мне стоило запомнить в жизни. Но одною слезою два раза не плачут, Шломо.

– Оживи Нааму, прошу Тебя! Забери от меня всех, возьми всё, только оживи Нааму!

Он был готов к ответу: «Закончи дело, для которого ты был предназначен, и соединишься с ней навсегда», – но услышал:

– Ты можешь сохранить Нааму, если расскажешь людям вашу Песнь Песней.

Глава 13[23]23
  Все цитаты в данной главе взяты из «Первой Царств», гл.7, 8.


[Закрыть]

«В четвёртый год своего правления, во Втором месяце заложил Шломо основание дома Бога. А в одиннадцатый год, в Восьмом месяце он закончил его строительство. И строил он его семь лет».

Дописав эту строку, писец Офер бен-Шиши отодвинул в сторону глиняный флакончик с тушью и острую палочку для письма. Все эти семь лет он помечал, как вырастал Храм на горе Мориа. Свиток получился длинный, и теперь взгляд писца пробегал по пергаменту.

«На строительстве было занято тридцать тысяч иврим и сто пятьдесят тысяч кнаанеев. Над ними стояли три тысячи триста специально назначенных надсмотрщиков».

– Так оно и было, – вслух произнёс писец Офер бен-Шиши. – Прежде чем освятить Храм, король Шломо приказал заполнить сокровищницы. Где же я про это записал? А, вот: «И перенёс Шломо посвящённое Давидом, отцом его, серебро и золото в сокровищницы дома Бога».

Осенние праздники закончились, наступило тихое, безветренное время года. Небо в голубом сияние ожидало прилёта птиц из холодных стран.

На горе Мориа слева от входа в Храм на трёх стоящих одна на другой каменных плитах высился жертвенник. Люди вокруг него готовились к прибытию из Города Давида носилок с Ковчегом Завета.

Ерушалаим был празднично убран, дома украшены ветками олив. Толпа иврим со всей Эрец-Исраэль занимала южный склон горы Мориа.

Король Шломо стоял в окружении приближённых, левитов и коэнов. Рядом с ним находились две его дочери, Басемат и Тафат, сын Рехавам, командующий Бная бен-Иояда, пророк Натан, первосвященник Цадок, советники Ахишар и Завуд. Был тут и Габис, выделявшийся пышной бородой и глазами такого цвета, будто в них навсегда отразились голубовато-серые лучистые плиты, которыми выложили двор Храма. Недавно Габис пришёл к Шломо и взволнованно попросил у короля иврим разрешения поселиться в Ерушалаиме и посещать Храм.

И вот со всех сторон храмового двора донеслось пение левитов. Ковчег Завета поплыл над террасами к Храму. Несколько старых коэнов руководили процессией, лица у них были торжественными и строгими. Прямые, как копья, они шагали позади носилок. Пятеро молодых левитов впереди процессии истово трубили в серебряные трубы; им отвечали с конца шествия семеро левитов, а восьмой отбивал на барабане такт, чтобы левиты-музыканты шли в ногу с левитами-стражниками, не подпускавшими к Святыне ошалевшую от радости толпу. Иногда шествие останавливалось на террасе, Ковчег опускали на подстилку из веток, один из старых коэнов знаком призывал к тишине, а когда народ утихал, оборачивался к певчим и вместе с ними начинал Псалом:

«Поднимись, Господи, в место покоя Своего —

Ты и Ковчег могущества Твоего!

Священнослужители Твои облекутся праведностью,

Благочестивые Твои торжествовать будут».

Хор подхватывал слова, киноры, арфы, барабаны, короткие и длинные медные трубы сопровождали пение. Когда музыканты и певцы замолкали, им подносили воду, и вскоре процессия продолжала движение наверх, к Храму.

Вечером того дня Офер бен-Шиши записал: «Ковчег Завета перенесли из Города Давида в Храм и установили в Двире под крыльями херувимов. В Ковчеге нет ничего, кроме двух каменных Скрижалей Завета, положенных туда учителем нашим Моше. Левиты с цимбалами, арфами и кинорами стояли на восточной стороне храмового двора вместе со ста двадцатью коэнами, трубившими в шофары. И были они как один, трубящие и поющие, восхваляя Господа. И когда загремели трубы и цимбалы, наполнила дом Божий слава Господня.

Для торжеств того дня во дворе был сложен помост вышиною в три локтя. Когда Храм освятили, король Шломо поднялся на помост, преклонил колени перед всем собранием иврим, простёр руки к небу и в Иерушалаиме впервые прозвучала молитва:

“Услышь молитву раба Твоего и народа Твоего, Израиля, которой они будут молиться на этом месте! Когда услышишь, Ты простишь.

Пусть глаза Твои будут открыты на этот дом ночью и днём! Если иврим согрешат перед Тобою, – а нет человека, который бы не грешил! – и Ты прогневаешься на них и предашь их врагам, и враги уведут их в неприятельскую страну, далёкую или близкую, и там, в плену, они раскаются в сердце своём и возвратятся к Тебе всей душою своею – прости их с небес. Прости грех народа Твоего, Израиля, и возврати его в землю, которую обетовал Ты отцам его

…Небо затворится и не будет дождя из-за того, что они согрешили пред Тобою. Но когда они помолятся на этом месте и прославят имя Твоё, а от греха своего отвернутся, тогда услышь их с небес и прости грех рабов Твоих и народа Твоего, Израиля, и пошли дождь на землю Твою, которую Ты дал народу Твоему в наследие”».

«Тут наш король, наверное, вспомнил цорянина Габиса, строителя Храма», – подумал писец Офер бен-Шиши, отпил из чашки и продолжил чтение свитка с первой молитвой короля Шломо в Храме:

«“…И чужеземца, который не из народа Твоего, Израиля, а придёт из страны далёкой ради имени Твоего, и придёт он, и будет молиться в доме этом

– Ты услышь его с небес, с места обитания Твоего, и сделай всё, о чём будет взывать к Тебе чужеземец”.

Когда закончил Шломо молитву, огонь сошёл с неба и поглотил жертвы.

И все сыны израилевы, увидев, как огонь и слава Господня опустились на Храм, пали ниц и славословили Господа, ибо Он благ. И король Шломо, и вся община израилева, собравшаяся к нему перед Ковчегом, принесли в жертву мелкий и крупный скот, который невозможно было сосчитать.

После жертвоприношения и молитвы король Шломо отпустил народ. Иврим благословили короля и пошли в шатры свои, радостные и с весёлым сердцем из-за всего того добра, что сделал Господь Давиду и Шломо и Израилю, народу своему».

Дочитав свиток, писец остался доволен, потому что ничего не забыл из событий того дня, самого важного для народа иврим.

Жрецы и звездочёты при дворцах правителей стран Плодородной Радуги, ещё ничего не знавшие об освящении Храма в Ерушалаиме, отметили удивительную перемену: внезапный покой сошёл на мир.

Свирепый и беспощадный ассирийский царь, много лет готовивший поход на страну Урарту, обнаружил, что в ночь перед самым выходом на войну, все стрелы из его обоза унесли вороны, а муравьи набрались в колчаны, так что те пришлось выбросить, а поход отложить.

Правителю великой страны Хатти, уже три года воевавшему со своим взбунтовавшимся сыном, жрецы капища бога Грозы предсказали землетрясение в горах и нашествие кочевников на побережье, если он немедленно не прекратит войну. Послушный богам правитель Хатти велел своей армии оставить подготовленные для сражения позиции и вернуться домой.

А царь морской державы Угарита вынужден был остановить сражение с соседним морским народом, ибо течение у берегов Верхнего моря внезапно переменилось и непобедимый флот Угарита сел на оголившиеся скалы.

Строители из Цора остановились у подножья Храмовой горы и смотрели на её вершину. В этот день они покидали Ерушалаим и возвращались на родину. Цоряне впервые увидели свою работу законченной.

Они смотрели на Храм и не могли ни оторвать от него взглядов, ни двинуться с места.

Никогда ещё люди не видели, чтобы здание, сложенное человеческими руками, так вознеслось над землёй – будто его притянуло к себе само небо. Цоряне, построившие не одно капище и у себя дома, и в соседхних странах, долго стояли, глядя на парящий над городом Храм. Провожавший их Габис сказал своему подмастерью:

– Вроде и гора – не гора, так, холм какой-то. А вон как высится на ней дом бога иврим!

– Да-а, – согласился подмастерье.

Они ещё долго стояли и покачивали головами, прежде чем пойти к Долинным воротам, где их ожидал верблюжий караван, гружёный товарами и золотом – тем, что цоряне заработали, строя Храм и Дом леса ливанского, а также подарками короля иврим Шломо, многочисленными и дорогими.

Глава 14

Проводник караванов Яцер бен-Барух с отцом и старшими детьми – сыном Элияу и дочерью Отарой – вместе с другими паломниками возвращался из Ерушалаима домой. Добираясь до своих селений, люди присоединялись к их семьям, работавшим на полях и в виноградниках, и когда караван вошёл в надел Ашера, в нём насчитывалось человек пятьдесят, не больше. Среди них был и приятель Яцера бен-Баруха – Омри. Они всегда встречались в Ерушалаиме на праздниках, а познакомились ещё в Леваноне, когда молодым мужчинам из племён Ашера и Нафтали пришёл черёд рубить кедры для Храма.

– Помнишь, – начинал при встрече один из них, – каждое дерево, как столб Боаз перед входом в наш Храм. А мох! Белый, сухой, чистый!

За воспоминаниями приятели не замечали, как проходит время.

Возле Хэлкита семья Яцера попрощалась с попутчиками.

Трое шли по своему селению и бормотали благодарность Богу за благополучное возвращение: никто в караване не заболел, ни разу не пришлось достать копьё или меч ни против зверей, ни против разбойников.

– Мир вам! – приветствовали их соседи, попадавшиеся навстречу, и паломники приглашали их на субботу, обещая рассказать, как праздновали Шавуот в Ерушалаиме.

Яцер бен-Барух глядел по сторонам, улыбался и думал, что подошла пора окапывать виноградник, очищать землю от камней и укреплять изгородь.

После того как паломники совершили омовение и переоделись, семья расселась в тени дома среди расставленных на траве кувшинов с колодезной водой и глиняных тарелок с выпеченным утром хлебом, сыром и овощами. Младшие дети получили подарки – по павлиньему пёрышку и по морской раковине с ерушалаимского базара – и убежали поить верблюдов. А Яцер, его отец, Отара и Элияу, едва перекусив, отодвинули чашки и тарелки, и начались рассказы. Жена Яцера Мирьям, младшие дети и слуги – все хотели услышать побольше об Ерушалаиме и о Храме.

Начал старый Барух:

– Шли мы мимо ячменных полей, где крестьяне сжинали колосья и передавали их идущим мимо караванам – для храмового жертвенника. Ерушалаим выглядел нарядно. Мы смотрели на него с моста через ручей Кидрон и не могли оторвать глаз. Дворец короля – Дом леса ливанского – почти закончен. Говорят, Шломо строил его тринадцать лет!

– Расскажите с самого начала, – попросила Мирьям.

– С начала так с начала, – охотно согласился старый Барух. – Утром наш караван подошёл к Ерушалаиму, и в город послали самого красивого юношу оповестить о прибытии новых паломников.

– Конечно, нашего соседа Ионатана, – подсказала Мирьям и подмигнула Отаре.

– Нет, – покачал головой старый Барух. – Совсем другого парня, ты его не знаешь.

– Рассказывайте дальше, – заёрзали младшие дети.

Барух продолжал:

– С этого момента всю дорогу к Храму перед нами шли левиты с шофарами, и глашатаи выкрикивали: «Вот братья наши! Они пришли с миром!» У подножья Масличной горы мы привязали верблюдов и пошли по мосту к Храму.

– Я шёл впереди, – похвастал Элияу, – и погонял нашу овечку Махли. Отара несла корзину с первинками граната, винограда и ячменя на плече, как положено по Закону. По дороге мы видели, как на другом берегу ручья Кидрон ерушалаимские женщины спускаются с кувшинами к источнику Тихон. Дедушка остановил нас на середине моста и говорит: «Да, наш король Давид выбрал самое лучшее место для главного города иврим. Если появятся враги, стражники подожгут мост, а вскарабкаться по таким обрывистым берегам под стрелами и камнями никому не под силу”.

– Дедушка знает, что говорит, – улыбнулся Яцер бен-Барух. – Он у нас старый воин. Рассказывай, Элияу.

– Рядом с нами к Храму шли иврим со всех концов Эрец-Исраэль: с побережья Верхнего моря, с Нагорья, из Изреельской долины – ну, отовсюду! Представляете, весёлая нарядная толпа в белых одеждах, и в ней – левиты из шести городов-убежищ! Музыка, шутки, кто-то на ходу танцует. Все идут со своей жертвой в Храм. Кто, как мы, с овечкой, кто с козой, а кто и с голубем. Внизу мы увидели Храмовый сад. С моста казалось, что до него рукой подать. Мы даже разглядели, что там работают люди. Папа сказал, что это – левиты и что одни прочищают канавы, другие собирают травы для праздничных жертвоприношений на Золотом жертвеннике в Храме, третьи моют собранные растения в проточной воде и раскладывают их на солнце для просушки. Плодов на ветках мы не видели, наверное, их уже собрали к празднику Шавуот. Я попью и расскажу дальше. Там будет самое интересное.

– Пей, не спеши, – сказала Мирьям. – Яцер, как же выглядит храмовый двор?

– Как он выглядит? По обе стороны от входа стоят два медных столба, у них даже есть имена: Яхин и Боаз. На столбах – медные связки веток и плодов граната, точь-в-точь как те, что мы несли в Храм. За воротами начинается двор, и посреди него стоит двухэтажное здание. Через открытые двери мы увидели Двир. Он завешен тяжёлым занавесом, на котором вытканы орлы и львы.

– Я помогал левитам готовить нашу овечку Махли к жертвоприношению, а папа с дедушкой и другими паломниками обходили двор, – вставил Элияу, обтерев рот. – Папа, расскажи, что вы там ещё увидели.

– В углублениях стены, окружающей двор, стоят медные кувшины. Левиты берут из них воду для омовения. А сразу за жертвенником – огромная чаша, её называют Медное море. Мы ходили по двору, а люди всё прибывали. Коэны встречали паломников, расспрашивали о здоровье, о дороге, а босые левиты с частями только что разделанных и обмытых туш бежали по пандусу на жертвенник. От шкур, лежащих на земле возле столов для разделки туш, шёл тяжёлый запах. В воздухе висел чад, пахло пригоревшим мясом, хуже, чем у нас, когда Мирьям готовит, – Яцер улыбнулся жене. – Хорошо, что я увидел левита, с которым познакомился когда-то на севере. Он зачерпнул ковшиком холодной воды и дал нам напиться. А почему Отара наша молчит? Ты что, дочка, уже всё забыла?

– Нет, нет! – И Отара начала рассказывать, помогая себе движениями рук. – Вдруг запели трубы, и к жертвеннику со своими приближёнными подошли первосвященник Цадок и наш молодой король Шломо. Они поздравили народ с праздником Шавуот, пожелали людям благополучия, а потом король высоко поднял руки и принял от Цадока корзину с первинками колосьев и плодов. Там были и два наших граната. Первосвященник Цадок благословил короля Шломо. Я даже запомнила его слова: «Во всякое время да будут белы одежды твои, и да не оскудеет благодать Господня над твоей головой!»

Потом началось жертвоприношение.

– А как выглядит наш новый король? – спросила Мирьям. – Тут один караванщик говорил, будто Шломо похож на свою мать, Бат-Шеву. Такие же курчавые волосы и широкие брови, а глаза, говорит, немного навыкате. Это так?

– Мы-το её не видели, – ответил Яцер бен-Барух, – но в толпе действительно шептались, что король похож на мать.

– Теперь пусть дети расскажут про свадьбу, которую мы видели на третий день праздника Шавуот. Помните, дети? – спросил старый Барух.

– Конечно! – закричал Элияу. – Сперва поставили балдахин для жениха и невесты…

– Не балдахин, а хупу, – поправила Отара. – Ты уже большой, пора знать.

– Пусть хупу, – сказал Элияу. – Но я лучше расскажу не про хупу, а про свадебное представление, которое показали во дворе Храма. Человек двадцать парней и девушек под барабанчики и бубны представляли любовь молодого ерушалаимца и его подруги. Их не отпускали до глубокой ночи, а в толпе говорили, что это зрелище придумал сам король.

– Так оно или нет, но и песни, и танцы были достойны того, чтобы звучать в Храме, – вставил Яцер бен-Барух. – Я знаю, что дети запомнили всё представление слово в слово. Пусть Отара будет за подругу – её звали Шуламит – а Элияу изобразит нам Возлюбленного – он был в маске оленя.

Младшие дети принесли бубен. Элияу взял его, закружился между шкурами, расстеленными на полу, и запел:

– Со мною с Ливана, невеста!

Со мною иди с Ливана!

Спеши с вершины Аманы,

с вершины Хермона —

от логовищ львиных, от барсовых гор!

– Пучок мирры возлюбленный мой, – вступила Огара, —

он у грудей моих пребывает.

Ласки твои слаще вина,

запах ноздрей твоих приятнее всех ароматов!

Их просили повторить чуть ли не каждую сцену. Как и тогда, во дворе Храма, на небе проступили звёзды, взошла луна, но никто не хотел уходить.

– Шуламит спряталась у себя в саду и оттуда подаёт голос, – объяснила Отара:

– Приди, возлюбленный мой,

выйдем в поле, побудем в сёлах.

Утром уйдём в виноградник,

поглядим, распустилась ли лоза,

раскрылись ли почки, расцвёл ли гранат.

Там я буду ласкать тебя.

Яцеру бен-Баруху казалось, что он опять видит среди оранжевого полыхания цветов граната голову Возлюбленного-Оленя, покрытую росой. Кудри у него в ночной влаге, а губы пахнут травами. Яцер бен-Барух стоял в первом ряду и видел Возлюбленного очень ясно. Тот привязал ко лбу две ветки – «рога», у него раздувались ноздри, и он дрожал, точно как олени с горы Кармель, которые водятся в лесах надела Ашера. И был такой же, как они, осторожный: оглядывался, нюхал воздух, готовый убежать в любую минуту при первом же шорохе.

Никто не заметил, когда младшие дети вышли и вернулись в дом. Теперь они были в венках, как ерушалаимские девушки, которые изображали в храмовом дворе цветы среди камней.

А Возлюбленный-Олень продолжал:

– О, как прекрасны ноги твои в сандалиях!

Оглянись, оглянись, Шуламит,

и мы на тебя посмотрим.

– Что вам смотреть на Шуламит,

разве я хоровод Маханаимский? – отвечала Отара.

Потом она изобразила, как нежная Шуламит днём и ночью ищет своего Возлюбленного-Оленя, как обходит все виноградники и горные тропы, ячменные поля, сады и городские переулки, устала, возвратилась домой и заснула.

И тут появился Элияу – Возлюбленный-Олень. Он стал звать свою прекрасную Шуламит:

– Отвори мне, сестра моя, голубка моя, чистая моя!

Но как раз в ту ночь на Шуламит напала непонятная строптивость. Она не вышла навстречу Возлюбленному-Оленю.

– Я сбросила одежду свою, как же надену её?

Омыла ноги свои – как замараю их?

Возлюбленный-Олень продолжал звать, но чем настойчивее он звал, тем холоднее становилась Шуламит.

– Сердца у неё нет! – выкрикнул Элияу и погрозил пальцем.

Яцер бен-Барух не мог вспомнить, слышал ли он эти слова тогда или их только что придумал его сын.

– Наконец, Шуламит спрыгнула с постели и говорит:

«Встала я отворить любимому моему».

– Но поздно – он уже исчез в ночи. С тех пор ушла радость из сердца Шуламит. До сегодняшнего дня бродит она по Эрец-Исраэль в поисках Возлюбленного-Оленя, – заключил свой рассказ Элияу и, вздохнув, добавил: – Я думаю, кого-то из них двоих уже нет в живых. Или Оленя, или Шуламит. А тот, кто остался, так и будет до конца дней звать своего друга.

Когда все ушли спать и Яцер бен-Барух с Мирьям остались одни, она спросила мужа:

– Почему ты не рассказываешь, как зарезали нашу овечку Махли? Говорят, и она плакала, и дети. И ты тоже.

– Махли заплакала первая, – сказал Яцер бен-Барух.