Текст книги "Счастье ремесла: Избранные стихотворения"

Стихи о царе Иване

 
Ты мало грозен был, Иван,
Тебе бы надо быть лютей,
Учил бы разуму людей —
Не удержаться головам!
 
 
А если кровь кругом течет,
Да пот, да горькая слеза,
Свистит лоза, топор сечет —
Так это, Царь Иван, не в счет.
 
 
Вставай, Иван, седлай, скачи,
С метлой да с песьей головой,
В лесу по-волчьему завой,
В степи по-птичьему вскричи.
 
 
Не видно света в слободе,
Не скрипнут двери в темноте,
Ни разговора, ни огня…
Вставай, Иван, седлай коня!
 
 
Ты черным вороном лети
Со сворою своей вокруг!
Ты вора-ворога найди,
Найди за тридесять округ.
 
 
Ты лютым зверем стань для всех —
Хватай, как волк, юли, как лис,
А дело сделаешь – за грех
Свой человечий помолись.
 
 
Не скрипнут двери в слободе,
Темно и тихо, как в воде.
И скачет по полю Иван.
А вкруг него туман, туман…
 

1947

 
Он видел лес,
Где распевают птахи
И где ночами ухают сычи.
И этот лес шумел, шумел в ночи.
И этот лес лежал до синя моря.
 
 
Он видел степь,
Где ястреб и орел
Ныряют в травы.
Холм за холм и дол за дол
Свободно уходили на просторе.
И эта степь легла до синя моря.
 
 
А моря он не видел никогда…
Ему ночами снилась синяя вода,
Над нею пена белая кипела,
И словно степь дышал ее простор.
И море пело, пело, пело,
Как по ночам поет дремучий бор.
 
 
И птицы снились не степные, не лесные —
Невиданные, новые, иные —
Не желтоглазый сыч,
Не серый беркут,
А птицы синеглазые морские,
Как гуси белокрылые, белы
И с клювами кривыми, как орлы.
 
 
Подобно морю
Простиралась степь.
Подобно морю
Волновались чащи.
И сны его тревожили
Все чаще.
Какие сны!
А им свершенья нет!
 
 
И государь державы сухопутной,
Бывало, просыпался.
Рядом с ним
Дышала женщина, как дышит море.
Но пахло духом смоляным, лесным,
И филин ухал в непроглядном боре.
 
 
А по лесным дорогам шли войска,
Шли ратники, скакали верховые,
Везли в санях припасы огневые.
И озирал просторы снеговые
Суровый воевода из возка.
 
 
О море, море – русская мечта!
Когда еще тебе дано свершиться!
И государю по ночам не спится,
А чуть прикроет грозные зеницы,
Все чудятся ему морские птицы,
И синева, и даль, и высота!
 

1957

 
Ходит Иван по ночному покою,
Бороду гладит узкой рукою.
То ль ему совесть спать не дает,
То ль его черная дума томит.
Слышно – в посаде кочет поет,
Ветер, как в бубен, в стекла гремит.
 
 
Дерзкие очи в Ивана вперя,
Ванька-холоп глядит на царя.
– Помни, холоп непокорный и вор,
Что с государем ведешь разговор!
Думаешь, сладко ходить мне в царях,
Если повсюду враги да беда:
Турок и швед сторожат на морях,
С суши – ногаи, да лях, да орда.
Мыслят сгубить православных христьян,
Русскую землю загнали бы в гроб!
Сладко ли мне? – вопрошает Иван.
– Горько тебе, – отвечает холоп.
 
 
– А опереться могу на кого?
Лисы – бояре, да волки – князья.
С младости друга имел одного.
Где он, тот друг, и иные друзья?
Сын был наследник мне Господом дан.
Ведаешь, раб, отчего он усоп?
Весело мне? – вопрошает Иван.
– Тяжко тебе, – отвечает холоп.
 
 
– Думаешь, царь-де наш гневен и слеп,
Он-де не ведает нашей нужды.
Знаю, что потом посолен твой хлеб,
Знаю, что терпишь от зла и вражды.
Пытан в застенке, клещами ты рван,
Царским клеймом опечатан твой лоб.
Худо тебе? – вопрошает Иван.
– Худо, – ему отвечает холоп.
 
 
– Ты ли меня не ругал, не честил,
Врал за вином про лихие дела!
Я бы тебя, неразумный, простил,
Если б повадка другим не была!
Косточки хрустнут на дыбе, смутьян!
Криком Малюту не вгонишь в озноб!
Страшно тебе? – вопрошает Иван.
– Страшно! – ему отвечает холоп.
 
 
– Ты милосердья, холоп, не проси.
Нет милосердных царей на Руси.
Русь – что корабль. Перед ней – океан.
Кормчий – гляди, чтоб корабль не потоп!..
Правду ль реку? – вопрошает Иван.
– Бог разберет, – отвечает холоп.
 

1947–1950

 
Над домами, низко над домами
Медным ликом выплыла луна.
Во тумане, близко во тумане
Брешут псы, сошедшие с ума.
 
 
Только совесть бродит под туманом,
Как изветник, смотрится в пробой.
Не доспорил князь с царем Иваном,
Не поладил князь с самим собой…
 
 
Пишет Курбский в лагере литовском —
И перо ломает на куски.
Сторожа по деревянным доскам
Бьют – и то, наверно, от тоски.
 
 
«Огляди меня, как саблю, на́ свет,
Выспроси бессонницу мою.
Предаю тебя, проклятый аспид,
Но с тобою Русь не предаю.
 
 
Не иду к льстецам твоим в науку,
Не плутаю с хитростью лисы.
Награжден за муку, за разлуку,
Говорю прямыми словесы.
 
 
Оглядись! Среди непрочных топей
Ты столбы трухлявые забил.
Воспитал вокруг себя холопей,
А высоких духом погубил.
 
 
Отворил ли правду властью царской?
Водворил ли счастье и покой?
Времена жестокости татарской
Воцарились под твоей рукой!
 
 
Годы – суть для вечности минуты,
Перейти их мыслями сумей.
Гневом Божьим не родятся ль смуты,
Царь Иван, за гибелью твоей?..»
 
 
Оплывая, свечи плачут воском,
Под глазами тени-медяки.
Пишет Курбский в лагере литовском
И перо ломает на куски.
 
 
За домами, низко за домами,
Засветилась алая черта.
Во тумане, близко во тумане,
В час рассвета кличут кочета.
 

1947

 
Помирает царь, православный царь!
Колокол стозвонный раскачал звонарь.
От басовой меди облака гудут.
Собрались бояре, царской смерти ждут.
Слушают бояре колокольный гром:
Кто-то будет нынче на Руси царем?
А на колокольне, уставленной в зарю,
Весело, весело молодому звонарю.
Гулкая медь,
Звонкая медь,
Как он захочет, так и будет греметь!
 
 
«Где же то, Иване, жены твои?» —
«В монастырь отправлены,
Зельями отравлены…» —
«Где же то, Иване, слуги твои?» —
«Пытками загублены,
Головы отрублены…» —
«Где же то, Иване, дети твои?» —
«Вот он старший – чернец,
Вот он младший – птенец.
Ни тому, ни другому
Не по чину венец…» —
«Где же, царь-государь, держава твоя?» —
«Вот она, Господи, держава моя…»
 
 
А на колокольне, уставленной в зарю,
Весело, весело молодому звонарю.
Он по сизой заре
Распугал сизарей.
А может, и вовсе не надо царей?
Может, так проживем,
Безо всяких царей,
Что хочешь – твори,
Что хошь – говори,
Сами себе цари,
Сами государи.
 
 
Лежит Иван, в головах свеча.
Лежит Иван, не молитву шепча.
Кажется Ивану, что он криком кричит,
Кажется боярам, что он молча лежит,
Молча лежит, губами ворожит.
Думают бояре: хоть бы встал он сейчас,
Хоть потешил себя, попугал бы он нас!
 
 
А на колокольне, уставленной в зарю,
Весело, весело молодому звонарю.
Раскачалась звонница —
Донн-донн!
Собирайся, вольница,
На Дон, на Дон!
 
 
Буйная головушка,
Хмелю не проси!..
Грозный царь преставился на Руси.
Господи, душу его спаси…
 

1950–1952

Марине Цветаевой

 
Много слов о тебе говорилось.
Я хочу, чтобы ты повторилась!
 
 
Но не так, как лицо повторяется
В зеркале бездушном,
Но не так, как облако покоряется
Во́дам душным.
 
 
Но не так, как эхо отворяется
В пустотах лестниц —
Только так, как сердце повторяется
В просторах песни.
 
 
Как жила ты, того не ведаю —
Мы родились врагами.
Но была ли ты легкой победою
Над словами, слогами?
 
 
Или без отдохновенья
Над черновиками
Мучило тебя вдохновенье
Каменными руками?
 
 
Мы к тебе не ходили друзьями
И в друзья не просились.
В какой парижской яме
Бредила ты о России?
 
 
Пограничные полосы,
Иноземные грады. —
Мы различные полюсы,
Между нами – разряды.
 
 
Ты – царица невольная,
Не вкусившая власти.
Между нами, как молнии,
Накипевшие страсти.
 
 
Ты – беглянка болезная,
Заплутавшая в чаще.
Между нами – поэзия,
Этот ливень кипящий.
 

 
Марина, Марина,
Много мы ошибались:
Сухие долины
Райским долом казались.
 
 
Трудно нам живется,
Трудно плывется
По глухому морю,
По людскому горю.
 
 
Но щедрей и угрюмей
Наши вольные страсти —
Ты – как золото в трюме,
Мы – как парус и снасти.
 
 
У глубинного кабеля
Ты заляжешь, тоскуя.
Нас же выкинут на берег,
На потребу людскую.
 
 
Может, где-то на Каме
Для веселых людей
Поплывем челноками
Под весеннею сетью дождей.
 
 
Иль, как символ братанья,
Об осенней поре
Прогорим над Бретанью
В полуночном костре.
 

 
Назначенье поэта —
Счастье или ярмо?
Ты, Марина, – комета
В полете ее непрямом.
 
 
Ты еще возвратишься
Из далеких гостей,
Когда в мире затихшем
Будут мерять по силе страстей.
 
 
Ты еще повторишься —
Не как облако в тихой воде,
А как в песнях парижских
И московских людей
 
 
Повторяются вольные,
Не признавшие власти
Накопившейся молнии
Накипевшие страсти.
 

1947

Осень сорок первого

 
Октябрь бульвары дарит рублем…
Слушки в подворотнях, что немцы под Вязьмой,
И радио марши играет, как в праздник,
И осень стомачтовым кораблем
Несется навстречу беде, раскинув
Деревьев просторные паруса.
И холодно ротам. И губы стынут.
И однообразно звучат голоса.
 
 
В тот день начиналась эпоха плаката
С безжалостной правдой: убей и умри!
Философ был натуго в скатку закатан,
В котомке похрустывали сухари.
В тот день начиналась эпоха солдата
И шли пехотинцы куда-то, куда-то,
К заставам, к окраинам с самой зари.
 
 
Казалось, что Кремль воспарил над Москвой,
Как остров летучий, – в просторе, в свеченье.
И сухо вышагивали по мостовой
Отряды народного ополченья.
И кто-то сказал: «Неужели сдадим?»
И снова привиделось, как на экране, —
Полет корабельный, и город, и дым
Осеннего дня, паровозов, окраин.
 
 
И было так трудно и так хорошо
Шагать патрулям по притихшим бульварам.
И кто-то ответил, что будет недаром
Слезами и кровью наш век орошен.
И сызнова подвиг нас мучил, как жажда,
И снова из бронзы чеканил закат
Солдат, революционеров и граждан
В предверье октябрьских баррикад.
 

1947 или 1948

Элегия

 
Дни становятся все сероватей.
Ограды похожи на спинки железных кроватей.
Деревья в тумане, и крыши лоснятся.
И сны почему-то не снятся.
В кувшинах стоят восковые осенние листья,
Которые схожи то с сердцем, то с кистью
Руки. И огромное галок семейство,
Картаво ругаясь, шатается с места на место.
Обычный пейзаж! Так хотелось бы неторопливо
Писать, избегая наплыва
Обычного чувства пустого неверья
В себя, что всегда у поэтов под дверью
Смеется в кулак и настойчиво трется,
И черт его знает – откуда берется!
 
 
Обычная осень! Писать, избегая неверья
В себя. Чтоб скрипели гусиные перья
И, словно гусей белоснежных станицы,
Летели исписанные страницы…
Но в доме, в котором живу я – четырехэтажном, —
Есть множество окон. И в каждом
Виднеются лица:
Старухи и дети, жильцы и жилицы.
И смотрят они на мои занавески,
И переговариваются по-детски:
– О чем он там пишет? И чем он там дышит?
Зачем он так часто взирает на крыши,
Где мокрые трубы, и мокрые птицы,
И частых дождей торопливые спицы? —
А что, если вдруг постучат в мои двери
и скажут: – Прочтите.
Но только учтите,
Читайте не то, что давно нам известно,
А то, что не скучно и что интересно…
– А что вам известно?
– Что нивы красивы, что люди счастливы,
Любовь завершается браком,
И свет торжествует над мраком.
– Садитесь, прочту вам роман с эпилогом.
– Валяйте! – садятся в молчании строгом.
И слушают.
Он расстается с невестой.
(Соседка довольна. Отрывок прелестный.)
Невеста не ждет его. Он погибает.
И зло торжествует. (Соседка зевает.)
Сосед заявляет, что так не бывает,
Нарушены, дескать, моральные нормы
И полный разрыв содержанья и формы…
– Постойте, постойте! Но вы же просили…
– Просили! И просьба останется в силе…
Но вы же поэт! К моему удивленью,
Вы не понимаете сути явлений,
По сути – любовь завершается браком,
А свет торжествует над мраком.
Сапожник Подметкин из полуподвала,
Положим, пропойца. Но этого мало
Для литературы. И в роли героя
Должны вы его излечить от запоя
И сделать счастливым супругом Глафиры,
Лифтерши из сорок четвертой квартиры.
…………………………………
На улице осень… И окна. И в каждом окошке
Жильцы и жилицы, старухи, и дети, и кошки.
Сапожник Подметкин играет с утра на гармошке.
Глафира выносит очистки картошки.
А может, и впрямь лучше было бы в мире,
Когда бы сапожник женился на этой Глафире?
А может быть, правда – задача поэта
Упорно доказывать это:
Что любовь завершается браком,
А свет торжествует над мраком.
 

1948, 1956

На Оби

 
Барнаульская ночь высока, холодна,
И видать далеко на Оби.
И звезду на куски расшибает волна
О корму деревянной ладьи.
 
 
Мы беседу ведем, приглядевшись ко тьме,
Где болтливые волны спешат.
Красноватый фонарик горит на корме,
Где тяжелые сети лежат.
 
 
Пароходы плывут под сипенье гудка,
Просквозив огоньками кают.
Барнаульская ночь холодна, высока,
А на палубе песню поют.
 
 
Это жизнь пролетает, светясь и крича,
Лопастями плеща по Оби.
А рыбак на весло налегает с плеча
И к рассвету шумят воробьи.
 
 
Мы идем к островам, где чернеет ветла,
Чтоб соснуть, привалившись к костру.
Там под ветром береза метет, как метла,
Выметая созвездья к утру.
 
 
А рассвет розоват, а потом – серебрист,
А потом и светло на реке.
Пароходы уходят на Новосибирск
И гудят, и гудят вдалеке.
 

1948

«Жаль мне тех, кто умирает дома…»

 
Жаль мне тех, кто умирает дома,
Счастье тем, кто умирает в поле,
Припадая к ветру молодому
Головой, закинутой от боли.
 
 
Подойдет на стон к нему сестрица,
Поднесет родимому напиться.
Даст водицы, а ему не пьется,
А вода из фляжки мимо льется.
 
 
Он глядит, не говорит ни слова,
В рот ему весенний лезет стебель,
А вокруг него ни стен, ни крова,
Только облака гуляют в небе.
 
 
И родные про него не знают,
Что он в чистом поле умирает,
Что смертельна рана пулевая.
…Долго ходит почта полевая.
 

1949

Снежный лифт

 
Все сегодня легко, свежо…
Взять хотя бы вон тот снежок,
Тот, что смехом сыпучим жжет
Твой полуоткрытый рот,
Тот, что падает наискосок
На бульвар, на киоск,
На лоток,
На дома,
На забор из досок.
 
 
Он белее, чем белый конь,
Он свежее, чем молоко,
Он навален до самых стрех,
Он просеян сквозь сотню сит.
Вот уже неподвижно висит,
Это город летит вверх.
 
 
Город – вверх, мимо снежных сетей,
Город – вверх, на забаву детей.
Мимо снега
Летят фонари,
Окна,
Трубы,
Часы,
Карниз —
Прямо в медленную пургу.
 
 
Эй, держись!
Не свались
Вниз!
Там все тоже в снегу!
В снегу!
 
 
Если ты сегодня счастлив,
Я возьму тебя в снежный лифт.
 

1949

Гончар

 
Продавали на базаре яблоки, халву, урюк,
Полосаты, как халаты, запотели арбузы.
А разгневанное солнце било в медные тазы.
И впервые я услышал, что лучи имеют звук.
 
 
Как развенчанный владыка, гордо щурился верблюд
На сурового узбека из колхоза «Кзыл юлдуз».
Тот, не глядя на прохожих, молча вспарывал арбуз.
А вокруг горшков и блюд волновался разный люд.
 
 
Ах, какие это блюда – и блестят, как изразец,
И поют, как колокольчик, и звенят, как бубенец.
Их безоблачному небу взял Аллах за образец.
Это маленькое небо за десятку продают.
 
 
А какие там узоры по глазури завиты!
Красноперые пичуги в синих зарослях поют,
И прохладные озера меж цветами налиты.
Эти милые озера за десятку продают.
 
 
Он, как глина, мудр и стар, этот каменный гончар.
Он берет ломоть арбуза – красноватый хрусткий снег,
Он к прохожим безучастен, этот старый человек:
Пусть, мол, сам себя похвалит звонкий глиняный товар.
 
 
Он недаром желтой глиной перепачкан по утрам,
Веселясь своим удачам и грустя от неудач.
А болтливость не пристала настоящим мастерам.
Суетливость не пристала настоящим мастерам.
 

1949

«Золотая моя, как же так? как же вдруг?..»

 
Золотая моя, как же так? как же вдруг?
Я мечтаю о грубом железе.
Медный век, медный век зеленеет вокруг,
Ядовитою ржавчиной лезет.
 
 
Золотая моя, золотая моя,
Вот и ты залетела в бессонье,
Как порой в облаках залетают моря,
Проливаясь слезами без соли.
 
 
В нас соленая кровь до краев налита,
Медь от крови становится ржавой.
Ну а ты – управляй, как Иван Калита,
Золотою своею державой.
 

1949

Подмосковье

 
Если б у меня хватило глины,
Я б слепил такие же равнины;
Если бы мне туч и солнца дали,
Я б такие же устроил дали.
 
 
Все негромко, мягко, непоспешно,
С глазомером суздальского толка —
Рассадил бы сосны и орешник
И село поставил у проселка.
Без пустых затей, без суесловья
Все бы создал так, как в Подмосковье.
 

Около 1949

Начало зимних дней

 
Прекрасная пора – начало зимних дней,
Нет времени яснее и нежней.
Черно-зеленый лес с прожилками берез,
Еще совсем сырой, мечтающий о снеге.
А на поле – снежок и четкий след колес:
В ходу еще не сани, а телеги.
В овраге двух прудов дымящиеся пятна,
Где в белых берегах вода черным-черна.
Стою и слушаю: какая тишина,
Один лишь ворон каркнет троекратно
И, замахав неряшливым крылом,
Взлетит неторопливо над селом…
Люблю пейзаж без диких крепостей,
Без сумасшедшей крутизны Кавказа,
Где ясно все, где есть простор для глаза, —
Подобье верных чувств и сдержанных страстей.
 

Около 1949

Апрель

 
Словно красавица, неприбранная, заспанная,
Закинув голову, забросив косы за спину,
Глядит апрель на птичий перелет
Глазами синими, как небо и как лед.
Еще земля огромными глотками
Пьет талый снег у мельничных запруд,
Как ходоки с большими кадыками
Холодный квас перед дорогой пьют.
И вся земля – ходок перед дорогой —
Вдыхает запах далей и полей,
Прощался с хозяйкой-недотрогой,
Следящей за полетом журавлей.
 

Около 1949

Первый гром

 
Стоят дубы с обнаженными сучьями,
Как молотобойцы с рукавами засученными,
Ударят кувалдой по пням-наковальням,
Откликнется роща громом повальным.
Как мехи, ветрами задышат тучи,
И мехи загудят, запоют, заревут.
И каленую молнию бросит подручный
Остывать,
Как подкову готовую,
В пруд.
 

Начало 1950-х

Мост

 
Стройный мост из железа ажурного,
Застекленный осколками неба лазурного.
 
 
Попробуй вынь его
Из неба синего —
Станет голо и пусто.
 
 
Это и есть искусство.
 

Начало 1950-х

В районном ресторане…

 
В районном ресторане
Оркестрик небольшой:
Играют только двое,
Но громко и с душой.
 
 
Один – сибирский парень,
Мрачнейший из людей.
Его гармошке вторит
На скрипке иудей.
 
 
Во всю медвежью глотку
Гармоника ревет,
А скрипочка визгливо —
Тирлим-тирлим – поет.
 
 
И музыка такая
Шибает до слезы.
Им смятые рублевки
Кидают в картузы.
 
 
Под музыку такую
Танцуют сгоряча
И хвалят гармониста,
И хвалят скрипача.
 
 
Когда последний пьяный
Уходит на покой,
Они садятся двое
За столик угловой
 
 
И выпивают молча
Во дни больших удач —
Стакан сибирский парень
И рюмочку скрипач.
 

1952

«Рано в этом году…»

 
Рано в этом году
Теплый ветер подул.
Неужели обманет шальная пора?
Неужели опять ледяную слюду
Накрошит непогода с утра?
 
 
Рано в этом году
Теплый ветер подул.
А весна-то еще далека!
Вновь студеное солнце, как роза во льду
Будет падать за край дубняка.
 
 
Рано в этом году
Теплый ветер подул!
Что ж, парного тепла не жалей!
Неужели, поднявшись, опять упаду
В белизну подмосковных полей?
 
 
Рано в этом году
Теплый ветер подул.
Я надеюсь и жду.
Я надеюсь и жду.
 

Первая половина 1950-х

И где-то возле сорока…
1955–1964

«Когда я умру, перестану…»

 
Когда я умру, перестану
Любить, ненавидеть, дышать,
Хочу, чтобы много народу
Явилось меня провожать.
 
 
Пускай похоронные трубы
Рыдают о том, кто усоп.
Пусть все будет очень прилично
Цветы, и карета, и гроб.
 
 
Поставят мой гроб на карету,
Заметят, как дом опустел.
А я даже бровью не двину,
Я всех огорчить захотел.
 
 
Мне будет до ужаса странно,
Когда зарыдают друзья.
Кого это нынче хоронят?
Неужто в гробу – это я?
 
 
Тот я, что болел скарлатиной,
И видел, как падает снег,
И папа читал мне:
«Как ныне Сбирается вещий Олег».
 
 
Тот я, что с домашней котомкой
Однажды ушел на войну.
А ты на дорогу глядела,
Припав головою к окну.
 
 
Не я ли стихи о России
Записывал в старый блокнот.
Не я ли в лихую атаку
Водил пулеметный расчет.
 
 
Не я ли в дырявой шинели
Тревожно дремал у огня.
И польские панны любили
Неужто совсем не меня!
 
 
Мне будет до ужаса странно,
Что я был счастлив и любим,
Что был совершенно не этим,
Что был совершенно другим.
 
 
Ведь я же не все еще сделал!
Ведь я перед всеми в долгу…
Тогда захочу я проснуться,
Да веки открыть не смогу…
 

Около 1955

На полустанке

 
На полустанке пел калека,
Сопровождавший поезда:
«Судьба играет человеком,
Она изменчива всегда».
 
 
Он петь привык корысти ради —
За хлеба кус и за пятак.
А тут он пел с тоской во взгляде,
Не для людей, а просто так.
 
 
А степь вокруг была огромной,
А человек был сир и мал.
И тосковал бедняк бездомный,
И сам себя не понимал.
 
 
И, сам себя не понимая,
Грустил он о былых годах,
И пел он, как поет немая
Степь в телеграфных проводах.
 

1955

Сказка

 
Мальчик строил лодку.
И построил лодку.
И поплыл по речке
В тихую погодку.
Лодка острым носом
Воду бороздила.
Облако дорогу
Ей загородило.
 
 
Мальчик въехал в облако,
В белое, густое.
А за первым облаком —
Облако второе,
Облако пуховое,
Облако из снега.
 
 
А за третьим облаком
Начиналось небо.
 
 
Мальчик плыл не речкою,
Мальчик плыл по Млечному,
По небу проточному
В сторону восточную.
 
 
Мальчик плыл по звездам,
К месяцу тянулся.
Покатался по небу
И домой вернулся.
 

1955

Чайная
Поэма

1

 
Поле. Даль бескрайная.
У дороги – чайная,
Чайная обычная,
Чистая, приличная.
Заходите погреться,
Если некуда деться!
 
 
Там буфетчица Варвара,
Рыжая, бедовая,
Чаю даст из самовара,
Пряники медовые.
И поет Варвара звонче колокольчика:
«Коля, Коля, Колечка,
Не люблю нисколечко…»
 
 
А на улице – мороз,
Словно спирт горючий.
И сугроб у окна
Крепче свежего кочна,
Белый и скрипучий.
Облепил провода
Игловатый иней.
Холода, холода —
Воздух синий.
 
 
Ну а в чайной
Двери хлопают.
У порога
Люди топают.
Рукавицей
О стол брякают,
Выпивают водки,
Крякают.
Мастера, шофера
Пьют свои законные.
Рядом, полные забот, —
Райпотреб,
Райзагот —
Ангелы районные.
 
 
И старушка робкая
Ворожит над стопкою.
 
 
Две красавицы колхозные,
Как два облака морозные.
 
 
А в углу – мужичок,
Закурил табачок —
И молчок.
 

2

 
Дым летит к небесам,
Пар течет по усам,
Входит в чайную сам —
Федор Федорыч сам.
Враз видать по глазам —
То ли зав,
То ли зам.
Ишь, какой грозный!
 
 
А за ним
И над ним
Вьется облаком дым —
Пар морозный.
 
 
Федор Федорыча все приветствуют,
Федор Федорыч всем ответствует:
Вот, мол, выпить зашел
Прохладительной…
Ничего человек —
Обходительный.
 
 
А буфетчица Варвара
Медной змейкой вьется.
И сама того не знает,
Отчего смеется.
Смех ее летит, как снег, —
В руки не дается.
И поет Варвара звонче колокольчика:
«Коля, Коля, Колечка,
Не люблю нисколечко…»
 

3

 
Заиграли утки в дудки,
Тараканы в барабаны.
Инвалиды шли —
Прямо в дверь вошли.
А один без рук,
А другой без ног,
Забрели сам-друг,
Увидав дымок.
 
 
Ванька и Петяха,
Веселы, хмельны.
На одном рубаха,
На другом штаны.
 
 
Говорят Брюки:
«Мне бы только – руки!
Взял бы в руки я гармонь,
Вот тогда меня не тронь —
Заиграл бы тогда,
Заиграл бы!»
 
 
Говорит Рубаха:
«Мне бы только полноги,
На полноги – сапоги,
Заплясал бы тогда,
Заплясал бы!»
 
 
«Подайте убогим,
Безруким-безногим,
Бывшим морякам,
Вашим землякам,
 
 
Людям Божьим,
Кто сколько может —
А кто не может,
Тому мы поможем…»
 
 
Словно рыбка в сеть,
Полетела медь —
Караси-медяки,
Гривенники-окуньки.
 
 
«Ну а ты, начальничек,
Дал бы хоть на чайничек!»
Федор Федорыч встает,
Кошелек достает,
 
 
Лезет вглубь,
Вынул – руль.
 

4

 
Стали рядом инвалиды
Возле стойки тесной.
И запели инвалиды
На мотив известный.
А о чем они запели —
Не расскажешь, в самом деле!
 
 
Поют, как из Германии,
С оторванной рукой,
Идет солдат израненный
Тихонечко домой.
 
 
Не очень песня складная —
И голос и слова,
А очень безотрадная…
А может, и права?..
 
 
Приумолкла чайная,
Тишина застыла.
Песня та печальная
Всех разбередила:
Всяк грустит о себе,
О солдатской судьбе,
О российской беде,
О мужицкой нужде.
 
 
Федор Федорыч тоже слушает,
Не прихлебывает и не кушает.
 
 
«Распроклятая война
Слишком долгая была!
 
 
Девка год ждала,
И другой ждала,
А на третий год
К мужику ушла.
Ушла к мужику,
К нефронтовику…»
Вот о чем она поет,
Почему тревожит!
Федор Федорыч встает,
Больше он не может —
У него душа горит,
Лопнуло терпение:
«Прекратить, – говорит, —
Прекратить, – говорит, —
Пение!»
 
 
Бабка стопочку взяла,
Да и разом в горло,
Не закусывая,
Рот
Рукавом отерла.
 
 
«Это как же терпеть,
Чтобы людям не петь!
Ишь, начальники!
Ишь, охальники!»
 
 
А за ней шоферня,
В кулаки пятерня,
Говорят:
«Пусть поют!
Что ж им петь не дают!
Дайте петь ребятам!»
И еще —
Матом.
 
 
Лишь один мужичок
Закурил табачок —
И молчок!..
 

5

 
Как Варвара встала,
Сразу тихо стало.
Федор Федорычу
Медленно сказала:
«Не ходи ты сюда,
Не ищи ты стыда.
А столкнешься со мной —
Обходи стороной.
Не затем я ушла,
Что другого ждала,
А за тем я ушла,
Что твоей не была.
Так тому и быть,
Нам с тобой не жить!»
 
 
Тут ему бы помолчать,
Не искать обиды,
Тут ему бы не кричать:
«Эй вы, инвалиды!
Нынче свадьба на селе —
Парень женится.
Там потребуется
Ваше пеньице!
Раздобудьте адресок,
Загляните на часок!»
 
 
Шапку сгреб,
Дверью – хлоп!
 
 
Все тихонько сидят,
На Варвару не глядят…
 

6

 
А на улице —
Зорька зимняя.
Солнце щурится,
Тени синие.
И мороз лихой —
Из стекла литой.
 
 
Едет свадьба на трехтонке,
Едут парни и девчонки,
Сестры и браты,
Дружки и сваты.
Мимо чайной пролетели —
Завернуть не захотели…
 
 
Говорит бабка:
«Чтой-то здесь зябко».
А за ней шофера:
«Ну и нам пора».
Лишь один мужичок
Закурил табачок
Напоследок:
«Так-то вот! Эдак!»
 
 
В чайной стало пусто.
Варе стало грустно.
Лечь бы спать бы —
Не слыхать той свадьбы…
 

7

 
Где-то в дальнем отдаленье
За дворами брешут псы.
На мерцающих каменьях
Ходят звездные часы,
Все оковано кругом
Легким, звонким чугуном.
Старый сторож в теплой шубе
Спит, объятый сладким сном.
 
 
Тишина на белом свете!
А в проулке снег скрипит:
Федор Федорыч не спит.
Он идет под синей стужей
По тропинкам голубым —
Никому-то он не нужен,
И никем он не любим!
 
 
На краю села гуляют,
Свадьбу новую справляют.
Там и пляшут и поют,
А его не позовут.
 
 
И еще в одном окошке
Нынче за полночь светло.
Заморожено стекло,
Желтым воском затекло.
Варя вышивает,
Песню напевает —
Поет в одиночку
Малому сыночку:
«Поздно вечером
Делать нечего,
Нет ни месяца,
Ни огней.
 
 
Баю-баюшки,
Баю-баюшки,
Утро вечера
Мудреней…»
 
 
Заморожено стекло,
Желтым воском затекло.
В снег скатилася звезда…
Холода,
Холода.
 

1956