Текст книги "Счастье ремесла: Избранные стихотворения"

Черный тополь

 
Не белый цвет и черный цвет
Зимы сухой и спелой —
Тот день апрельский был одет
Одной лишь краской – серой.
 
 
Она ложилась на снега,
На березняк сторукий,
На серой морде битюга
Лежала серой скукой.
 
 
Лишь черный тополь был один —
Весенний, черный, влажный.
И черный ворон, нелюдим,
Сидел на ветке, важный.
 
 
Стекали ветки как струи,
К стволу сбегали сучья,
Как будто черные ручьи,
Рожденные под тучей.
 
 
Подобен тополь был к тому ж
И молнии застывшей,
От серых туч до серых луж
Весь город пригвоздившей.
 
 
Им оттенялась белизна
На этом сером фоне.
И вдруг, почуяв, что весна,
Тревожно ржали кони.
 
 
И было все на волоске,
И думало, и ждало,
И, словно жилка на виске,
Чуть слышно трепетало —
И талый снег, и серый цвет,
И той весны начало.
 

1956

Слепые

 
Слепые в крематории
Играют каждый день.
Конец любой истории
И завершенье дел
Проходит перед ними,
Незрячими, больными.
 
 
А музыка? А музыка —
Она слепей слепых.
Иначе различала бы,
Кому направить жалобы,
Иначе бы не трогала
Случайных и любых,
Иначе бы не трогала
Тех, кто толкутся около…
 
 
Но музыка не знает
Заказанных путей.
И сердце распирает
В нем скрытый Прометей.
И воют сталактиты
В органовой пещере.
 
 
С главою непокрытой
Стоят сыны и дщери,
Без всякой аллегории
Почуяв смерти тень.
…Слепые в крематории
Играют каждый день.
 

1956

Презренье

 
Презренье к себе и презренье к тебе
За то, что так поздно явилось прозренье!
За грехопаденье – презренье судьбе,
Презренье душе за елей примиренья.
Презренье руке за пожатье врагам,
Презренье устам за оковы молчанья,
Презренье согнувшим колени ногам,
И горлу, где не прекратилось дыханье,
И шее, согбенной, как выя коня,
Ушам, постепенно лишившимся слуха, —
Презренье всему, что творило меня
Из плоти трусливой и рабского духа.
 

1956

Солдатская песня. Из драмы «Сухое пламя»

 
Вот поле, поле, поле.
А что растет на поле?
Одна трава, не боле,
Одна трава, не боле.
 
 
А что свистит над полем?
Свистят над полем пули —
Железные грады.
 
 
А кто идет по полю?
Военные отряды,
Военные отряды.
 
 
Идут они по полю
С гранеными штыками.
Потом уткнутся в поле
Холодными щеками,
Холодными щеками.
 
 
А что потом на поле?
Одна трава, не боле,
Одна трава, не боле.
 

1956

Не спится

 
Как может быть спокоен прокурор,
Подписывая смертный приговор?
И неужели штатным палачам
Казненные не снятся по ночам?
 
 
Да, прокурор, покинув в кабинет,
К знакомым уезжает на обед.
И смену сдав другому палачу,
Палач супругу треплет по плечу.
Хороший парень! Человек не злой!
А он сегодня – голову долой!
 
 
Он человек. А человек – не волк.
Он знает долг. И он исполнил долг.
Прекрасный долг убить велел ему.
И он убил. Здесь совесть ни к чему.
 
 
И все ж не спится нынче палачу,
Бессонница. Пора сходить к врачу.
 
 
В застенке карьеристы завелись.
И склоками в застенке занялись.
Порочат честных,
Воду замутив.
А был такой хороший коллектив!
 

1956

Телеграфные столбы

 
Телеграфные столбы.
Телеграфные столбы.
 
 
В них дана без похвальбы
Простота моей судьбы!
Им шагать и мне шагать
Через поле, через гать.
 
 
Вверх по склону. И опять
Вниз со склона.
Но не вспять.
 
 
По-солдатски ровный шаг
Через поле и овраг,
Вверх по склону – и опять
Вниз со склона. И опять
Вверх по склону– на горбы…
 
 
Телеграфные столбы.
Телеграфные столбы.
 

1956

Жил стукач

 
Жил стукач на свете белом,
Жалкий, робкий и ничей —
Самый скромный, оробелый
Из сословья стукачей.
 
 
Не чиновный и не штатный,
Где-то, кем-то он служил.
И, влача свой крест бесплатный,
Честно голову сложил.
 
 
Это было у музея,
Где безумная толпа
Тяжкой дверью ротозея
Раздавила, как клопа.
 
 
По дознании нестрогом
Он попасть на небо мог.
И стоял он перед Богом
Голый, сизый, как пупок.
 
 
Бог похож на дед-мороза,
Но, пожалуй, чуть добрей.
Он сказал: «Утри-ка слезы,
И не стой-ка у дверей!
 
 
Ты невинен и невзрачен.
Не тревожься ни о чем.
Ты навечно предназначен
Быть на небе стукачом».
 
 
И сошел наш небожитель
На небесные луга.
Стал он ангел-доноситель,
Бога доброго слуга.
 

1956

Из детства

 
Я – маленький, горло в ангине.
За окнами падает снег.
И папа поет мне:
«Как ныне Сбирается вещий Олег…»
 
 
Я слушаю песню и плачу,
Рыданье в подушке душу,
И слезы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.
 
 
Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью мира
Я, маленький, глупый, больной.
 

1956

Железная скворешня

 
Я вырос в железной скворешне.
А был я веселый скворец.
Порою туманною, вешней
Звенела капель о торец.
 
 
Скворешня железная пела,
Когда задували ветра.
Железная ветка скрипела,
Гудела стальная кора.
 
 
В скворешне учился я пенью,
Железному веку под стать,
Звенеть ледяною капелью
И цинковым свистом свистать.
 
 
А если мне пенье иное,
Живое, уже ни к чему,
То дайте мне сердце стальное
И ключик вручите к нему.
 
 
Гоните воркующих горлиц,
Рубите глухие сады,
Пока не заржа́вели в горле
От слез и туманов лады.
 
 
Железом окуйте мне руки,
В броню заключите до пят!
Не то уже странные звуки
С утра в моем горле кипят.
 

1956

«Извилисты тихие реки…»

 
Извилисты тихие реки,
А быстрые рвут напрямик.
Но тихие реки – навеки,
А дикие реки – на миг.
 
 
Снега на вершинах растают,
Подуют сухие ветра,
Сухие пески их впитают
И выпьет сухая жара.
 
 
Но выбери дикую реку
И высуши, выпей до дна.
Она ведь добрей к человеку,
Когда ему влага нужна.
 
 
Не мыслит о славе великой,
Не тщится оставить следы…
Так выпей из бурной и дикой —
Она не жалеет воды.
 

1956

«Я наконец услышал море…»

 
Я наконец услышал море, —
Оно не покладая рук
Раскатывало у Бомбори
За влажным звуком влажный звук.
 
 
Шел тихий дождь на побережье,
И, не пугая тишины,
Пел только мужественно-нежный,
Неутомимый звук волны.
 
 
Я засыпал под этот рокот,
И мне приснился сон двойной:
То слышал я орлиный клекот,
То пенье женщины одной.
 
 
И этот клекот, это пенье
И осторожный шум дождя
Сплелись на грани сновиденья,
То приходя, то уходя…
 

1956

Страх

 
Чей-то голос звучит у заплота,
Кто-то вдаль проскакал на коне,
Где-то рядом стучатся в ворота.
Не ко мне, не ко мне, не ко мне.
 
 
Я закрылся на восемь запоров,
Я замкнулся на восемь замков.
Псы мои сторожат у заборов,
Брешут с белым оскалом клыков.
 
 
Я не слышу, не вижу, не знаю,
Я живу ото всех в стороне.
Ходят люди по нашему краю.
Не ко мне, не ко мне, не ко мне.
 
 
Ходят люди, ко мне не заходят,
Просят люди, ко мне не зайдут,
Даже споры со мной не заводят,
Разговоры со мной не ведут.
 
 
Я сквозь ставни гляжу на дорогу,
Припадаю ушами к стене.
Где-то в двери стучат. Слава Богу —
Не ко мне, не ко мне, не ко мне!
 

1956

Идут разговоры

 
По улице строем
Идут разговоры,
Идут разговоры,
Шагают разговоры.
 
 
А сбоку —
Подъезды,
Витрины,
Конторы
И окна, в которых
Глазеют машинистки.
Сидят деловоды,
Глядят фантазеры
На то, как шагают
Железные взводы.
Идут разговоры,
Идут разговоры.
 
 
Красиво шагают
Ногами-слогами,
Красоткам кидают
Нахальные взоры:
– Эй, милка-красотка,
Давай с разговором,
А без разговора
Не надо, не надо…
 
 
А ночью повсюду —
Глухие заборы.
Во всех подворотнях
Кошачьи раздоры,
И в щели, и в дыры,
И в лазы, и в норы
Ползут разговоры,
Ползут разговоры.
 
 
Какие-то страшные,
Сизые,
Пьяные —
Ползут разговоры,
Как воры,
Как воры.
 

1956

Зрелость

 
Приобретают остроту,
Как набирают высоту,
Дичают, матереют,
И где-то возле сорока
Вдруг прорывается строка,
И мысль становится легка.
А слово не стареет.
 
 
И поздней славы шепоток
Немного льстив, слегка жесток,
И, словно птичий коготок,
Царапает, не раня.
Осенней солнечной строкой
Приходит зрелость и покой,
Рассудка не туманя.
 
 
И платят позднею ценой:
«Ах, у него и чуб ржаной!
Ах, он и сам совсем иной,
Чем мы предполагали!»
Спасибо тем, кто нам мешал!
И счастье тем, кто сам решал, —
Кому не помогали!
 

1956

Цирк

 
Отцы поднимают младенцев,
Сажают в моторный вагон,
Везут на передних сиденьях
Куда-нибудь в цирк иль в кино.
 
 
И дети солидно и важно
В трамвайное смотрят окно.
 
 
А в цирке широкие двери,
Арена, огни, галуны,
И прыгают люди, как звери,
А звери, как люди, умны.
 
 
Там слон понимает по-русски,
Дворняга поет по-людски.
И клоун без всякой закуски
Глотает чужие платки.
 
 
Обиженный кем-то коверный
Несет остроумную чушь.
И вдруг капельмейстер проворный
Оркестру командует туш.
 
 
И тут верховые наяды
Слетают с седла на песок.
И золотом блещут наряды,
И купол, как небо, высок.
 
 
А детям не кажется странным
Явление этих чудес.
Они не смеются над пьяным,
Который под купол полез.
 
 
Не могут они оторваться
От этой высокой красы.
И только отцы веселятся
В серьезные эти часы.
 

1956

Чужие души

 
Я научился видеть лица
Насквозь – до самого затылка.
Что ни лицо – то небылица,
Что не улыбка – то ухмылка.
 
 
И плоть становится стеклянной…
И вот на души я глазею
И прохожу с улыбкой странной
По медицинскому музею,
 
 
Где в голубом денатурате,
Слегка похожие на уши,
С наклейкою на препарате,
Качаются чужие души.
 
 
Они уродливо-невинны,
У них младенческие лица,
Они еще от пуповины
Не постарались отделиться,
 
 
Они слепые, как котята,
Их назначенье так убого!
И в синеве денатурата
Они качаются немного.
 
 
О Боже, Боже! Что ты создал,
Помимо неба, моря, суши!
Рождаются слепые души
И падают слепые звезды…
 

1957

Дует ветер

 
Дует ветер однолучный
Из дали, дали степной,
Ветер сильный, однозвучный,
Постоянный, затяжной.
 
 
Этот ветер обдувает
Город с ног до головы.
Этот ветер навевает
Пыль земли и пыль травы.
 
 
И вокруг легко и гулко
Подпевают целый день
Все кларнеты переулков,
Все органы площадей.
 
 
Как оркестры духовые,
Трубы города гудят,
Даже окна слуховые
Словно дудочки дудят.
 
 
Окна с петель рвутся в гуде,
Двери бьют о косяки.
И бегут навстречу люди,
Распахнув воротники.
 

1957

«Пусть недостаток и убыток…»

 
Пусть недостаток и убыток,
Пусть голодуха и война —
На это нам не будет скидок,
За все с нас спросится сполна.
 
 
Гляди, чтоб мысли не мельчали,
Чтобы не быть в ответе нам
За то, что многое прощали
Себе, соратникам, врагам.
 

1957

Поэты

 
Слабы, суетны, подслеповаты,
Пьяноваты, привычны к вранью,
Глуповаты, ничем не богаты,
Не прославлены в нашем краю.
Но, поэзии дальней предтечи,
Мы плетем свои смутные речи,
Погрузив на непрочные плечи
Непосильную ношу свою.
 

1956–1957

«Как поумнел я с той поры…»

 
Как поумнел я с той поры,
Когда читал тебе стихи
Про всяческие пустяки,
Про плотников и топоры.
 
 
Я был тогда совсем иным —
Смешным. Я был тогда нежней,
Я был тогда себе нужней,
А нынче стал нужней другим.
 
 
Уже рассудок каждый день
Напоминает мне: пиши!
Уже следить бывает лень
За чистотой своей души.
 
 
Уже завидую слегка
Тупым успехам пошляка.
 
 
И все ж, одолевая ложь,
Порой испытывая страх,
Порою подавляя дрожь,
Порою отрясая прах —
 
 
Живу, и верую, и жду…
И смолкну только в том году,
Когда окончатся слова
И помертвеет голова.
 

1957

«Какой нам странный март подарен!..»

 
Какой нам странный март подарен!
Он был и нежен, и суров,
И простодушен, и коварен —
И полон снега и ветров.
 
 
Был март несбывшихся желаний,
Ненужных, застарелых пут,
И затянувшихся прощаний,
Которым срока – пять минут.
 
 
Морозный март в снегу по пояс,
Он жил беспечно, как дитя,
О будущем не беспокоясь
И о прошедшем не грустя.
 

1957

Старая песня

 
Открываются новые страны.
Забываются старые раны.
Честолюбец идет по столице,
Сунув руки в пустые карманы.
 
 
А мы не жалуемся
И не хвалимся.
Как поужинаем,
Спать завалимся.
 
 
Произносятся грозные речи.
Назначаются важные встречи.
Честолюбец сидит в кабинете,
Расправляя сутулые плечи.
 
 
А мы не жалуемся
И не хвалимся.
Как поужинаем,
Спать завалимся.
 
 
Расплетаются сети коварства.
Достают телескопы до Марса.
Честолюбца с высокой наградой
Поздравляет глава государства.
 
 
А мы не жалуемся
И не хвалимся.
Как поужинаем,
Спать завалимся.
 
 
Древний разум царя Соломона
Попадает под власть электрона.
Над могильной плитой честолюбца
Караул преклоняет знамена.
 
 
А мы не жалуемся
И не хвалимся.
Как поужинаем,
Спать завалимся.
На дворе темно.
Завтра дел полно.
 

1957

«И так бывает – в день дождливый…»

 
И так бывает – в день дождливый,
Когда все серо и темно,
Просветом синевы счастливой
Средь туч откроется окно.
 
 
И мгла расходится кругами
От восходящих сквозняков,
Над низовыми облаками —
Паренье верхних облаков.
 
 
Но вот уже через мгновенье
Сомкнулся дождевой навес,
И скрылось легкое строенье
Тысячеярусных небес.
 

1957

Золушка

 
Веселым зимним солнышком
Дорога залита.
Весь день хлопочет Золушка,
Делами занята.
 
 
Хлопочет дочь приемная
У мачехи в дому.
Приемная-бездомная,
Нужна ль она кому?
 
 
Белье стирает Золушка,
Детей качает Золушка,
И напевает Золушка —
Серебряное горлышко.
 
 
В окне – дорога зимняя,
Рябина, снегири.
За серыми осинами
Бледнеет свет зари.
 
 
А глянешь в заоконные
Просторы без конца —
Ни пешего, ни конного,
Ни друга, ни гонца.
 
 
Посуду моет Золушка,
В окошко смотрит Золушка,
И напевает Золушка:
«Ох, горе мое, горюшко!»
 
 
Все сестры замуж выданы
За ближних королей.
С невзгодами, с обидами
Все к ней они да к ней.
 
 
Блестит в руке иголочка.
Стоит в окне зима.
Стареющая Золушка
Шьет туфельку сама…
 

1957

«О, много ли надо земли…»

 
О, много ли надо земли
Для дома, для поля, для луга,
Чтоб травами пела округа
И море шумело вдали?
 
 
О, много ли надо земли,
Чтоб очи продрать на рассвете
И видеть, как шумные дети
Пускают в ручьях корабли;
 
 
Чтоб в зарослях возле села
Черемуха жарко дышала
И ветвь поцелуям мешала —
И все ж помешать не могла?
 
 
О, много ли надо земли
Для тропки, проселка, дороги,
Чтоб добрые псы без тревоги
Дремали в нагретой пыли?
 
 
О, много ли надо земли
Для истины, веры и права,
Чтоб засека или застава
Людей разделять не могли?
 

1957

Ночлег

 
Однажды летним вечерком
Я со знакомым стариком
В избе беседовал за водкой.
Его жена с улыбкой кроткой
Нам щей вчерашних подала,
А после кружево плела.
 
 
Старухи грубая рука
Была над кружевом легка.
Она рукою узловатой
Плела узор замысловатый.
 
 
Старик был стар – или умен,
Он поговорки всех времен
Вплетал умело в дым махорки.
Или, наоборот, ему
Все время чудились в дыму
Пословицы и поговорки…
 
 
Его прекрасное смиренье
Похоже было на презренье
К тому, что мучило меня.
Он отвергал легко и грубо
Фантазии народолюба,
Не возмущаясь, не кляня.
 
 
Старуха кружево плела.
И понял я, что мало стою,
Поскольку счастье ремесла
Не совместимо с суетою.
 
 
Потом стелила нам постель.
Кричал в тумане коростель.
И слышал я на сеновале,
Как соловьи забушевали!
Забушевали соловьи!
 
 
Забушевали соловьи!
Что за лады, что за рулады!
Как будто нет у них беды,
Как будто нет у них досады…
Забушевали соловьи…
 
 
Я спал, покуда птицы пели,
Воображенье распалив.
Потом рассвет струился в щели,
А я был молод и счастлив…
 

1957

«Чужая мне принадлежала…»

 
Чужая мне принадлежала.
И голова ее лежала
У губ моих, у глаз моих.
И что все это означало,
Я постигал и не постиг.
 
 
Она доверчиво дремала,
Счастливая из нас двоих.
А где-то музыка играла,
Шел дождь, светало, рассветало.
И что все это означало,
Я постигал и не постиг.
 

1957

Грусть

 
Мне больше ничего не надо!
Грусть жизни овладела мной.
Я озирал тропинки сада
За дождевою пеленой.
 
 
И думал я о том, как слабы
Рождающиеся на свет.
И как поют спросонья бабы,
Качая маленьких чуть свет.
 
 
Как грустен первый шаг младенца
И первый выход за порог.
Как он за смутной гранью детства
По-юношески одинок.
 
 
Как грустно отреченье друга,
Когда-то бывшего с тобой,
А после сбившегося с круга
И ублаженного судьбой.
 
 
Как грустны признаки старенья,
Замеченные у отца…
Как грустен каждый шаг творенья.
И этой грусти нет конца!
 
 
Я пел, я плакал, я томился,
То угасал, то пламенел.
Я б даже Богу помолился,
Когда бы веровать умел.
 
 
Я был при чем-то изначальном,
И, кровно спаянный с людьми,
Томился счастьем и печалью
Рожденья, смерти и любви.
 

1957

Романс («„Прости-прощай“! – мелодию такую…»)

 
«Прости-прощай»! – мелодию такую
Я где-то слышал мельком, невзначай.
И с той поры, как только затоскую,
Мне слышится везде: «Прости-прощай»!
 
 
И ветровым своим многоголосьем,
Терзая душу и сводя с ума,
«Прости-прощай», – мне напевает осень,
«Прости-прощай», – напутствует зима.
 
 
И я твержу до умопомраченья,
Бредя один по комнате пустой,
Ту песню о прощанье и прощенье —
Ее мотив и жгучий и простой.
 

1957 или 1958

«Проводила в путь последний…»

 
Проводила в путь последний.
Дверь захлопнула в передней.
 
 
Он идет по переулку
С папироской на губе.
Первый дождь полощет гулко
Горло в цинковой трубе,
Он шагает, он вдыхает
Тополиную пыльцу.
Слезы быстро высыхают —
Дождь струится по лицу.
И навстречу новым бредням
Он шагает сам не свой.
 
 
Дверь захлопнулась в передней,
Вроде крышки гробовой.
 

1957 или 1958

«Когда любовь развеялась, истлела…»

 
Когда любовь развеялась, истлела,
Осталась только тяга к теплоте.
И доброе, доверчивое тело
Я обнимал в бездушной темноте.
 
 
И не было ни страсти, ни распутства,
Ни таинства, ни пропастей без дна.
И только лишь особенное чувство
Добра, тепла, покоя, полусна.
 
 
И мы лежим на самом дне забвенья,
Куда не достигает свет и звук.
И горько-сладкий плод грехопаденья
У нас лениво падает из рук.
 

1958

«Луч солнца вдруг мелькнет, как спица…»

 
Луч солнца вдруг мелькнет, как спица,
Над снежной пряжею зимы…
И почему-то вдруг приснится,
Что лучше мы, моложе мы,
 
 
Как в дни войны, когда, бывало,
Я выбегал из блиндажа
И вьюга плечи обнимала,
Так простодушна, так свежа;
 
 
И даже выстрел был прозрачен
И в чаще с отзвуками гас.
И смертный час не обозначен,
И гибель дальше, чем сейчас…
 

Между 1957 и 1959

Белые стихи (Рембо в Париже)

 
Рано утром приходят в скверы
Одинокие злые старухи,
И сердитые пенсионеры
На скамейках читают газеты.
Здесь тепло, розовато, влажно,
Город заспан, как детские щеки.
На кирпично-красных площадках
Бьют пожарные струи фонтанов,
И подстриженные газоны
Размалеваны тенью и солнцем.
 
 
В это утро по главной дорожке
Шел веселый и рыжий парень
В желтовато-зеленой ковбойке.
А за парнем шагала лошадь.
Эта лошадь была прекрасна,
Как бывает прекрасна лошадь —
Лошадь розовая и голубая,
Как дессу незамужней дамы,
Шея – словно рука балерины,
Уши – словно чуткие листья,
Ноздри – словно из серой замши,
И глаза азиатской рабыни.
 
 
Парень шел и у всех газировщиц
Покупал воду с сиропом,
А его белоснежная лошадь
Наблюдала, как на стакане
Оседают озон с сиропом.
Но, наверно, ей надоело
Наблюдать за веселым парнем,
И она отошла к газону
И, ступив копытом на клумбу,
Стала кушать цветы и листья,
Выбирая, какие получше.
– Кыш! – воскликнули пенсионеры.
– Брысь! – вскричали злые старухи. —
Что такое – шляется лошадь,
Нарушая общий порядок! —
Лошадь им ничего не сказала,
Поглядела долго и грустно
И последовала за парнем.
 
 
Вот и все – ничего не случилось,
Просто шел по улице парень,
Пил повсюду воду с сиропом,
А за парнем шагала лошадь…
 
 
Это странное стихотворенье
Посвящается нам с тобою.
Мы с тобой в чудеса не верим,
Оттого их у нас не бывает…
 

Между 1957 и 1959

Полуфабрикаты

 
Продажа полуфабрикатов —
Полусупов, полусалатов,
Полуцыплят, полукотлет.
За пять минут готов обед.
 
 
Удобство. Малые расходы.
Освобожденье женских рук.
Белки, жиры и углеводы
Согласно правилам наук.
 
 
Иду. И веку не перечу.
Иду и толпы мне навстречу —
Полубогов, полулюдей,
Полумужчин, полудетей,
Полумерзавцев, полушлюх,
Полудевиц, полустарух, —
В полупальто, в полусапожках,
И, зябко запахнув полу,
С полуулыбкою сторожкой
Они уходят в полумглу.
 
 
Удобство! Малые расходы!
На башне полунощный звон.
Дома плывут, как пароходы,
Из полуяви в полусон.
Иду в полночной тишине
И дико мечутся во мне
Полуидеи, полустрасти,
Полунадежда, полусчастье,
Полувражда, полупечаль,
Полулюбовь, полуудача.
 
 
Иду, в карманы руки пряча,
И пахнет рыбою февраль…
 

1958–1959

Атлант

 
Не нужен гений и талант,
Что сам собою горд,
А нужен труженик Атлант,
Что мир воздвиг на горб.
 
 
Стоит он, выпятив губу,
По-бычьи пяля взор.
И чует на своем горбу
Косые грани гор.
 
 
Земля круглее казана,
А в ней огонь и лед.
И океанская волна
Ему за ворот бьет.
 
 
А он стоит, багроволиц,
Спина – под стать коню.
И вдруг как гаркнет:
– Люди, цыц!
Неровно – уроню!
 

1959

Старик («Старик с мороза вносит в дом…»)

 
Старик с мороза вносит в дом
Охапку дров продрогших.
В сенях, о кадку звякнув льдом,
Возьмет железный ковшик;
 
 
Водой наполнит чугунок,
Подбросит в печь полешки.
И станет щелкать огонек
Каленые орешки.
 
 
Потом старик найдет очки,
Подсядет ближе к свету,
Возьмет, как любят старики,
Вчерашнюю газету.
 
 
И станет медленно читать
И разбираться в смысле,
И все событья сочетать
В особенные мысли.
 

Около 1959

Гитары

 
Базарный день.
Базарный гам.
И солнце бьет, как колотушка,
По утюгам,
По битюгам,
По медно-солнечным тазам;
Визжит свинья,
Свистит свистушка;
Лежит громоздкая ботва,
Как детский рот, свежа редиска,
Окорока как жернова,
И сколько шума, гама, писка!
Гогочет гусь,
Бубнит бидон,
Тележный скрип,
Горшечный звон,
И гул, и брань, и разговор,
И смех, и струнный перебор.
 
 
Приехал парень на базар.
А перед парнем – сто гитар,
Гитар, разделанных в желток.
И он по деке – тук и ток,
Потом по струнам – треньк и бряк,
Чтоб не был брак,
Чтоб был товар!
Он перетрогал сто гитар
 
 
И, наконец, нашел одну
И сразу понял: вот она,
Как только ущипнул струну.
Ему народ кричит: «А ну,
Сыграл бы ты, милок, для нас!»
А парень, рыж и желтоглаз,
Спокойно говорит: «Сейчас!»
 
 
Он взял за горлышко гитару,
Смахнул аккорд – один, другой.
На зависть целому базару
Струна запела за струной,
Тугая сталь залепетала.
И он прошелся для начала
По всем звучащим, всем семи,
Как бы кичась перед людьми.
И крынки загудели в тон,
Свистушки засвистели в такт.
Потом слегка запел бидон
И где-то отозвался конь.
 
 
Потом запел кузнечный мех,
Пила, за ней – сковорода.
В такт зазвучали шум, и смех,
И брань, и вся белиберда.
И все ряды, и весь базар —
Все сто рядов, все сто гитар.
Молочницы кричали в такт,
Лоточницы бранились в такт.
И все гитары в унисон
Играли вальс «Осенний сон».
 
 
Но скоро песня прервалась,
И говорили, расходясь:
«Ишь, Рыжий! Хорошо играл!
Не зря гитару выбирал!»
 

1956–1959