Текст книги "Счастье ремесла: Избранные стихотворения"

«Давай поедем в город…»

 
Давай поедем в город,
Где мы с тобой бывали.
Года, как чемоданы,
Оставим на вокзале.
 
 
Года пускай хранятся,
А нам храниться поздно.
Нам будет чуть печально,
Но бодро и морозно.
 
 
Уже дозрела осень
До синего налива.
Дым, облако и птица
Летят неторопливо.
 
 
Ждут снега. Листопады
Недавно отшуршали.
Огромно и просторно
В осеннем полушарье.
 
 
И все, что было зыбко,
Растрепано и розно,
Мороз скрепил слюною,
Как ласточкины гнезда.
 
 
И вот ноябрь на свете,
Огромный, просветленный,
И кажется, что город
Стоит ненаселенный, —
 
 
Так много сверху неба,
Садов и гнезд вороньих,
Что и не замечаешь
Людей, как посторонних.
 
 
О, как я поздно понял,
Зачем я существую!
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую.
 
 
И что порой напрасно
Давал страстям улечься!..
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься…
 

1962

«Становлюсь постепенно поэтом…»

 
Становлюсь постепенно поэтом.
Двадцать лет привыкаю к тому,
Чтоб не зеркалом быть и не эхом,
И не тетеревом на току.
 
 
Двадцать лет от беспамятства злого
Я лечусь и упрямо учу
Три единственно внятные слова:
Понимаю, люблю и хочу.
 

1962

«Не верь ученикам! Они испортят дело!..»

 
Не верь ученикам! Они испортят дело!
Разнимут, раскрадут, растащат по частям.
И опозорят дух, и похоронят тело,
И не дадут в земле спокойно тлеть костям.
 
 
Не верь ученикам! За дверь их мирно выставь!
Им посох вслед швырни! Сложи с себя свой сан!
Бунтуйся же, Христос! Гони евангелистов,
И на Голгофу поднимайся сам!
 

1962

Жаворонок

 
Шли мимо Молчановок,
а после – по Сивцеву.
О, маленький жаворонок,
как чисто высвистывает!
О, жаворонок желобов
из кровельной жести, —
не жалоб, а холода
прозрений, предвестий,
предчувствий.
О, жаворонок
Арбатов, Молчановок,
догадок и чаяний,
и призрачных сумерек…
И – локоть в ладони —
Чуть взвешенный локоть.
И сло́ва в гортани
округлая легкость.
И диск телефонный,
мурлычащий в будочке —
о худшем? о лучшем?
о прошлом? о будущем?
Рулетка. Орел или решка.
– Нет дома? как жалко. —
Шарманка. Или скворешня.
Скворешня для жаворонка —
стеклянная будочка.
– К вам можно? Не поздно?
Арбатские улочки
витые, как гнезда.
И локоть, как крылышко легкий,
И холод в подъезде —
прозрений, предчувствий,
догадок, предвестий…
 

Около 1962–1963

Рубка леса

 
Слыхали, как летит лесина,
Всем опереньем трепеща,
Как режет синь ее вершина,
Подобьем острого бича?
 
 
Отшатываются деревья,
Когда, сбивая с них листву,
Трепещущее оперенье
Прочесывает синеву.
 
 
И ствол поверженной колонной
Вдруг падает под топоры.
И долго кружит прах зеленый
И слюдяная пыль коры.
 
 
Пила поет, пила играет,
Подыгрывает топору.
И лес тихонько умирает
Под их веселую игру.
 

1963

«Стройность чувств. Их свободные речи…»

 
Стройность чувств. Их свободные речи.
И в мазут Патриарших прудов
Опрокинут мерцающий глетчер,
Звездный брус городских холодов.
 
 
В эту ночь окончанья сезона,
Когда лебеди странно вопят,
До сухого и нежного звона
Доведен городской листопад.
 
 
И почти одинаково ярки
Фонари, что в аллее горят,
И высокие тополи в парке,
Сохранившие желтый наряд.
 
 
На пустынной аллее садовой
Мне сулит этот лиственный звон
Приближение музыки новой
И конец переходных времен.
 
 
Пруд лоснится, как черное масло,
И как легкое пахнет вино.
И бессонница наша прекрасна —
Так все молодо, так ледяно!..
 

1963

«Плетенье чепухи люблю…»

 
Плетенье чепухи люблю,
Разбросанность застольных разговоров
И позднее хожденье по Кремлю,
Где спят застенчивые голуби соборов.
Там грешный хор
моих нестройных чувств
Вдруг осеняет ангельская стройность.
И мысль приобретает обостренность,
Но, впрочем, не опасную ничуть.
 

1963

Анне Ахматовой

 
Учусь у вас достоинству и трудной
Науке быть всегда самим собой.
Ни гул молвы, ни славы голос трубный
Не правят вашей медленной судьбой.
 
 
И где-то там, в подкожных ваших соках
Течет печаль и мудрость разлита
И трудно вам дышать азотом кратких сроков
И пылью типографского шрифта.
 
 
Но все-таки, какое это благо —
Когда последний сломан карандаш,
Когда молчит перо, безмолвствует бумага,
И только слышен вещий шепот ваш.
 

1963

Рождение

 
Как странно, что за сорок с лишним лет
Не накопил я опыта. Впервые
Глаза протер. Встаю. Ломаю хлеб.
Снег за окном. Деревья неживые.
 
 
Впервые припадаю к молоку.
Впервые поднимаю груз измены,
Впервые пью вино, впервые лгу,
Себе впервые вспарываю вены.
 
 
Впервые знаю: жизнь не удалась.
Захлебываясь, воду пью из горсти.
Впервые умираю. Первый раз
Покорно истлеваю на погосте.
 
 
Я прах впервые. Я впервые тень.
Впервые, грешный, я молю прощенья…
Смятенье, колыбель, сирень, метель —
Какая щедрость перевоплощенья!
 
 
Какая первородная игра!
Впервой… впервые… завтра… накануне…
Трещит доска… Ломается игла…
И я опять рождаюсь – как в июне.
 

1963

«Лицо подушки смятой…»

 
Лицо подушки смятой
Тревожно, потому
Что ей мои виденья
Весь день, наверно, снятся.
А я проснусь, умоюсь,
Забуду, потону
В заботах и о том
Не стану изъясняться.
 
 
Ах, смятая постель,
Где я запечатлен,
Как тело в глубине
Пустот помпейской лавы!
Гипс белой простыни,
Окаменевший лен!
Как здесь мои черты мои
Изменчивы и слабы.
 
 
Вот так мы оставляем
На всем свой беглый след:
В деревьях, в зеркалах,
В изложницах Помпеи,
В ручьях, в колоколах,
На грубом камне лет,
На легкой пыли книг
В глубинах эпопеи.
 
 
Не надо сожалеть,
Что камень слишком груб,
Что глина заплывет
И распрямятся травы,
Что неприметен след,
Как дуновенье губ,
Что слава – пустота
Внутри помпейской лавы.
 

1963

Колыбельная вполголоса

 
Ну вот, сыночек, спать пора,
Вокруг деревья потемнели.
Черней вороньего пера
Ночное оперенье ели.
Закрой глаза. Вверху луна,
 Как рог на свадьбе кахетинца.
Кричит, кричит ночная птица
До помрачения ума.
 
 
Усни скорее. Тополя
От ветра горько заскрипели.
Черней вороньего пера
Ночное оперенье ели.
 
 
Все засыпает. Из-под век
Взирают тусклые болотца.
Закуривает и смеется
Во тьме прохожий человек.
 
 
Березы, словно купола,
Видны в потемках еле-еле.
Черней вороньего пера
Ночное оперенье ели.
 

1963

Дворик Мицкевича

 
Здесь жил Мицкевич. Как молитва
Звучит пленительное: Litwo,
Ojczyzno moja.
Словно море
Накатывается: О, Litwo,
Ojczyzno moja.
Квадратный дворик. Монолитно,
Как шаг в забое,
Звучит звенящее: О, Litwo,
Ojczyzno moja!
И как любовь, как укоризна,
Как признак боли,
Звучит печальное: Ojczyzno,
Ojczyzno moja.
Мицкевич из того окошка
Глядел на дворик,
Поэт, он выглядел роскошно,
Но взгляд был горек.
Он слышал зарожденье ритма.
Еще глухое,
Еще далекое: О, Litwo,
Ojczyzno moja!
 

1963

Утро. Старая Вильна

 
Когда еще над старой Вильной
Не слышен гром автомобильный,
Как будто прячась от людей,
Старуха кормит голубей.
Дурак в окне, не слыша фальши,
Чуть свет разыгрывает марши,
Угрюмо выпятив губу,
Играет в медную трубу.
 
 
На красной мостовой кирпичной
Сияет отблеск необычный
И, черная от всех скорбей,
Старуха кормит голубей…
 
 
Воркует голубь толстый, сытый
Над мостовой, дождем промытой.
Играет дурень: до-ре-ми!
Дудит над спящими людьми.
 
 
Так было и при Гедимине:
Дымился огонек в камине,
И толстый голубь ворковал,
И парень девку целовал.
И дул в трубу дурак упорный,
И та старуха в шали черной
Кормила смирных голубей
Или качала колыбель…
 
 
И вправду, много ль мы постигли
С тех пор, когда варился в тигле
Волшебный корень колдуна?
Брела зеленая луна
 
 
Над старым университетом,
И, помолясь перед рассветом,
Брела старуха по двору.
А дурень дул: туру-туру!
 

1963

Фотограф-любитель

 
Фотографирует себя
С девицей, с другом и соседом,
С гармоникой, с велосипедом,
За ужином и за обедом,
Себя – за праздничным столом,
Себя – по окончанье школы,
На фоне дома и стены,
Забора, бора и собора,
Себя – на фоне скакуна,
Царь-пушки, башни, колоннады,
На фоне Пушкина – себя,
На фоне грота и фонтана,
Ворот, гробницы Тамерлана,
В компании и одного —
Себя, себя. А для чего?
 
 
Он пишет, бедный человек,
Свою историю простую,
Без замысла, почти впустую
Он запечатлевает век.
 
 
А сам живет на фоне звезд.
На фоне снега и дождей,
На фоне слов, на фоне страхов,
На фоне снов, на фоне ахов!
Ах! – миг один, – и нет его.
Запечатлел, потом – истлел
Тот самый, что неприхотливо
Посредством линз и негатива
Познать бессмертье захотел.
А он ведь жил на фоне звезд.
И сам был маленькой вселенной,
Божественной и совершенной!
Одно беда – был слишком прост!
И стал он капелькой дождя…
 
 
Кто научил его томиться,
К бессмертью громкому стремиться,
В бессмертье скромное входя?
 

1963

«Ах, что нибудь меня погубит…»

 
Ах, что-нибудь меня погубит —
Вино, стихи иль суета,
И то, что женщина не любит,
И то, что любит, но не та.
 
 
Или перед внезапной бездной
Однажды не сдержу коней…
А может быть, совет полезный
Меня убьет всего верней.
 

1963

Оправдание Гамлета

 
Врут про Гамлета,
Что он нерешителен.
Он решителен, груб и умен.
Но когда клинок занесен,
Гамлет медлит быть разрушителем
И глядит в перископ времен.
 
 
Не помедлив стреляют злодеи
В сердце Лермонтова или Пушкина.
Не помедлив рубит гвардеец,
Образцовый, шикарный воин.
Не помедлив бьют браконьеры,
Не жалея, что пуля пущена.
 
 
Гамлет медлит,
Глаза прищурив
И нацеливая клинок,
 
 
Гамлет медлит.
И этот миг
Удивителен и велик.
Миг молчания, страсти и опыта,
Водопада застывшего миг.
Миг всего, что отринуто, проклято.
И всего, что познал и постиг.
 
 
Ах, он знает, что там за портьерой,
Ты, Полоний, плоский хитрец.
Гамлет медлит застывшей пантерой,
Ибо знает законы сердец,
Ибо знает причины и следствия,
Видит даль за ударом клинка,
Смерть Офелии, слабую месть ее —
Все, что будет потом.
На века.
 
 
Бей же, Гамлет! Бей без промашки!
Не жалей загнивших кровей!
Быть – не быть – лепестки ромашки,
Бить так бить! Бей, не робей!
Не от злобы, не от угару,
Не со страху, унявши дрожь, —
Доверяй своему удару,
Даже
если
себя
убьешь!
 

1963

Красота

 
Она как скрипка на моем плече.
И я ее, подобно скрипачу,
К себе рукою прижимаю.
И волосы струятся по плечу,
Как музыка немая.
 
 
Она как скрипка на моем плече.
Что знает скрипка о высоком пенье?
Что я о ней? Что пламя о свече?
И сам Господь – что знает о творенье?
 
 
Ведь высший дар себя не узнает.
А красота превыше дарований —
Она себя являет без стараний
И одарять собой не устает.
 
 
Она как скрипка на моем плече.
И очень сложен смысл ее гармоний.
Но внятен всем. И каждого томит.
И для нее никто не посторонний.
 
 
И, отрешась от распрей и забот,
Мы слушаем в минуту просветленья
То долгое и медленное пенье
И узнаем в нем высшее значенье,
Которое себя не узнает.
 

1963

В деревне

 
В деревне благодарен дому
И благодарен кровле, благодарен печке,
Особенно когда деревья гнутся долу
И ветер гасит звезды, словно свечки.
 
 
Сверчку в деревне благодарен,
И фитилю, и керосину.
Особенно когда пурга ударит
Во всю медвежью голосину.
 
 
Соседу благодарен и соседке,
Сторожевой собаке.
Особенно когда луна сквозь ветки
Глядит во мраке.
 
 
И благодарен верному уму
И доброму письму в деревне…
Любви благодаренье и всему,
Всему – благодаренье!
 

Не позднее 1964

«Та война, что когда-нибудь будет…»

 
Та война, что когда-нибудь будет, —
Не моя это будет война.
Не мою она душу загубит
И не мне принесет ордена.
 
 
Я уже не пойму ее целей,
Оправдания ей не найду.
Лишь верхушки простреленных елей
Будут, как в сорок первом году.
 
 
Та война, что когда-нибудь грянет,
Не нужна мне. Отвоевал.
И меня уже пуля не ранит,
А, настигнув, убьет наповал.
 
 
Но, скорей, не дождусь я и пули,
Потому что не нужен врагу.
Просто в том оглушающем гуле
Я, наверное, жить не смогу.
 
 
Та война, что случится не скоро, —
Мне не надо готовиться к ней.
Никогда не приму от каптера
Свежепахнущих, хрустких ремней.
 
 
Та война, что меня уничтожит,
Осторожно и тихо идет.
Все сначала она подытожит,
А потом потихоньку убьет.
 

1964

Свободный стих («Профессор Уильям Росс Эшби…»)

 
Профессор Уильям Росс Эшби
Считает мозг негибкой системой.
Профессор, наверное, прав.
Ведь если бы мозг был гибкой системой,
Конечно, он давно бы прогнулся,
Он бы прогнулся, как лист жести, —
От городского гула, от скоростей,
От крика динамиков, от новостей,
От телевидения, от похорон,
От артиллерии, от прений сторон,
От угроз, от ложных учений,
Детективных историй, разоблачений,
Прогресса наук, семейных дрязг,
Отсутствия денег, актерских масок,
Понятия о бесконечности, успеха поэзии,
Законодательства, профессии,
Нового в медицине, неразделенной любви,
Несовершенства.
Но мозг не гибок. И оттого
Стоит, как телеграфный столб,
И только гудит под страшным напором,
И все-таки остается прямым.
Мне хочется верить профессору Эшби
И не хочется верить писателю Кафке.
Пожалуйста, выберите время,
Выключите радио, отоспитесь
И почувствуйте в себе наличие мозга,
Этой мощной и негибкой системы.
 

1964

Голоса

 
Здесь дерево качается: – Прощай! —
Там дом зовет: – Остановись, прохожий! —
Дорога простирается: – Пластай
Меня и по дубленой коже
Моей шагай, топчи меня пятой,
Не верь домам, зовущим поселиться.
Верь дереву и мне. —
А дом: – Постой! —
Дом желтой дверью свищет, как синица.
А дерево опять: – Ступай, ступай,
Не оборачивайся. —
А дорога: – Топчи пятой, подошвою строгай.
Я пыльная, но я веду до Бога! —
Где пыль, там Бог.
Где Бог, там дух и прах.
А я живу не духом, а соблазном.
А я живу, качаясь в двух мирах,
В борении моем однообразном.
А дерево опять: – Ну, уходи,
Не медли, как любовник надоевший! —
Опять дорога мне: – Не тяготи!
Ступай отсюда, конный или пеший. —
А дом – оконной плачет он слезой.
А дерево опять ко мне с поклоном.
Стою, обвит страстями, как лозой,
Перед дорогой, деревом и домом.
 

1964

С эстрады

 
Вот я перед вами стою. Я один.
Вы ждете какого-то слова и знанья,
А может – забавы. Мол, мы поглядим,
Здесь львиная мощь или прыть обезьянья.
 
 
А я перед вами гол как сокол.
И нет у меня ни ключа, ни отмычки.
И нету рецепта от бед и от зол.
Стою перед вами, как в анатомичке.
 
 
Учитесь на мне. Изучайте на мне
Свои неудачи, удачи, тревоги.
Ведь мы же не клоуны,
но мы и не боги.
И редко случается быть на коне!
 
 
Вот я перед вами стою. Я один.
Не жду одобрения или награды.
Стою у опасного края эстрады,
У края, который непереходим.
 

1964

Смерть дирижера

 
Дирижер, дирижер – Черный фрак,
Командир оркестровых атак,
Альпинист оркестровых высот,
Оркестровых садов садовод,
Оркестровых ручьев Рыболов,
Как ты властен и большеголов!
 
 
Дирижер, дирижер —
Демиург,
Повелитель движений и рук,
Рук, покорно ведущих смычки,
Рук, прижавших фанфары к губам,
Рук, впускающих ветер в орган,
Рук, которые бьют в барабан,
Рук, которые ждут на хорах,
Притаив голубей в рукавах.
 
 
Дирижер,
Береги скрипачей,
Трубачей береги, дирижер,
И высокую виолончель,
И кларнет, и корнет, и фагот,
И минор береги, и мажор,
И басы, и звенящую трель,
И смычок береги, и струну —
Дирижер, береги тишину!
 
 
Береги тишину, дирижер,
Альпинист оркестровых высот,
Оркестровых коней коновод,
Командир оркестровых атак,
Потому что случается так:
Барабан превратится в набат,
И смычки превратятся в клинки,
И фанфары не в лад вострубят,
Неподвластные взмаху руки,
И внезапно ощерится зал,
Оркестранты покинут места,
 
 
И умолкнет музыка твоя,
И тогда загремит пустота —
И последний мучительный жест —
И – ничком – как под поезд – в оркестр!
 

1964

«Весь лес листвою переполнен…»

 
Весь лес листвою переполнен,
Он весь кричит: тону! тону!
И мы уже почти не помним,
Каким он был семь дней тому.
 
 
Как забывается дурное!
А память о счастливом дне,
Как излученье роковое,
Накапливается во мне.
 
 
Накапливается, как стронций
В крови. И жжет меня дотла —
Лицо, улыбка, листья, солнце.
О горе! Я не помню зла!
 

1964

«Современность, прущая на рожон…»

 
Современность, прущая на рожон,
Современность, пахнущая гаражом,
Говорящая в стихах, как лабух,
Современность – достоянье слабых.
Хлесткий дух, Рахметов на пуху.
Говори со мной как на духу.
 
 
Современность! Встань на голой сцене,
Выключи юпитеры кино.
Возвратимся вновь к извечной теме
И узнаешь, что тебе дано.
 

1964

«Пора бы поэзию бросить…»

 
Пора бы поэзию бросить
И с ней рассчитаться добром,
Итак, в волосах уже проседь
И бес засвербил под ребром.
 
 
Пустые все это потуги
Срифмовывать нечет и чет,
Ведь кровь, как вода по Ахтубе,
Все медленней в жилах течет.
 
 
И строки забот и несчастий
Вязать все трудней и трудней.
И я высыхаю, как Каспий,
И все становлюсь солоней.
 
 
Да здравствует грубая проза,
Свалявшаяся, как пимы,
В предутреннем скрипе мороза
Шершавая обувь зимы.
 

1964

«Все реже думаю о том…»

 
Все реже думаю о том,
Кому понравлюсь, как понравлюсь.
Все чаще думаю о том,
Куда пойду, куда направлюсь.
 
 
Пусть те, кто каменно-тверды,
Своим всезнанием гордятся.
Стою. Потеряны следы.
Куда пойти? Куда податься?
 
 
Где путь меж добротой и злобой?
И где граничат свет и тьма?
И где он, этот мир особый
Успокоенья и ума?
 
 
Когда обманчивая внешность
Обескураживает всех,
Где эти мужество и нежность,
Вернейшие из наших вех?
 
 
И нет священной злобы, нет,
Не может быть священной злоба.
Зачем, губительный стилет,
Тебе уподобляют слово!
 
 
Кто прикасается к словам,
Не должен прикасаться к стали.
На верность добрым божествам
Не надо клясться на кинжале!
 
 
Отдай кинжал тому, кто слаб,
Чье слово лживо или слабо.
 У нас иной и лад, и склад.
И все. И большего не надо.
 

1964

Позднее лето

 
Вы меня берегите, подмосковные срубы,
Деревянные ульи медового лета.
Я люблю этих сосен гудящие струны
И парного тумана душистое млеко.
 
 
Чем унять теребящую горечь рябины,
Этот вяжущий вкус предосеннего сока?
И смородинных листьев непреоборимый
Запах? Чувствуют – им увядать недалеко.
 
 
Промелькнет паутинка, как первая проседь,
Прокричит на сосне одинокая птица.
И пора уже прозу презренную бросить,
Заодно от поэзии освободиться.
 

1964

Море

 
Сначала только пальцем
Покатывало гальку
И плотно, словно панцирь,
Полнеба облегало.
 
 
Потом луна в барашках
Сверкала белым кварцем.
Потом пошло качаться.
И наконец взыграло.
 
 
Когда взыграло море,
Душа возликовала,
Душа возликовала
И неба захотела,
И захотела ветра,
И грома, и обвала.
А чем она владела —
Того ей было мало!..
 

1964

Перед снегом

 
И начинает уставать вода.
И это означает близость снега.
Вода устала быть ручьями, быть дождем,
По корню подниматься, падать с неба.
Вода устала петь, устала течь,
Сиять, струиться и переливаться.
Ей хочется утратить речь, залечь
И там, где залегла, там оставаться.
 
 
Под низким небом, тяжелей свинца,
Усталая вода сияет тускло.
Она устала быть самой собой.
Но предстоит еще утратить чувства,
Но предстоит еще заледенеть
И уж не петь, а, как броня, звенеть.
 
 
Ну а покуда в мире тишина.
Торчат кустов безлиственные прутья.
Распутица кончается. Распутья
Подмерзли. Но земля еще черна.
Вот-вот повалит первый снег.
 

1964

Память

Е. Л.

 
Я зарастаю памятью,
Как лесом зарастает пустошь.
И птицы-память по утрам поют,
И ветер-память по ночам гудит,
Деревья-память целый день лепечут.
 
 
И там, в пернатой памяти моей,
Все сказки начинаются с «однажды».
И в этом однократность бытия
И однократность утоленья жажды.
 
 
Но в памяти такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит…
Шумит, не умолкая, память-дождь,
И память-снег летит и пасть не может.
 

1964

«Я переполненный тобой…»

 
Я переполненный тобой
Всю ночь хотел бродить у моря,
Где берега громил прибой,
Моим воспоминаньям вторя.
 
 
Его огромную игру
Я понимал наполовину…
Люби меня, не то умру,
Люби меня, не то я сгину.
 

1964

«Казните ангела, художник…»

 
Казните ангела, художник,
Убейте голубя, поэт!
Не надо вам кумиров ложных,
Ну а иных кумиров нет!
 
 
В вину вам это не вменяют —
Бей по друзьям, как по врагам.
И ангел крылышки роняет,
И голубь падает к ногам.
 
 
Ах, сколько нас, неосторожных,
Перемешавших тьму и свет.
Казните ангела, художник,
Убейте голубя, поэт!
 

1964

«Не хочется идти в журнал…»

 
Не хочется идти в журнал,
Жаль расставаться со стихами,
Чтоб их редактор обминал
И цензор мучил пустяками.
 
 
Но разве их упрячешь в стол,
Как первых детских кудрей прядку,
Когда своей иглой глагол
Прошил заветную тетрадку.
 

1964

Подросток

 
Подросток! Как по нежному лекалу
Прочерчен шеи робкий поворот.
И первому чекану и закалу
Еще подвергнут не был этот рот.
 
 
В ней красота не обрела решенья,
А истина не отлилась в слова.
В ней лишь мольба, и дар, и приношенье.
И утра свет. И неба синева.
 

1964

Конец Пугачева

 
Вьются тучи, как знамена,
Небо – цвета кумача.
Мчится конная колонна
Бить Емельку Пугача.
 
 
А Емелька, царь Емелька,
Страхолюдина-бандит,
Бородатый, пьяный в стельку,
В чистой горнице сидит.
 
 
Говорит: «У всех достану
Требушину из пупа.
Одного губить не стану
Православного попа.
 
 
Ну-ка, батя, сядь-ка в хате,
Кружку браги раздави.
И мои степные рати
В правый бой благослови…»
 
 
Поп ему: «Послушай, сыне!
По степям копытный звон.
Слушай, сыне, ты отныне
На погибель обречен…»
 
 
Как поднялся царь Емеля:
«Гей вы, бражники-друзья!
Или силой оскудели,
Мои князи и графья?»
 
 
Как он гаркнул: «Где вы, князи?!»
Как ударил кулаком,
Конь всхрапнул у коновязи
Под ковровым черпаком.
 
 
Как прощался он с Устиньей,
Как коснулся алых губ,
Разорвал он ворот синий
И заплакал, душегуб.
 
 
«Ты зови меня Емелькой,
Не зови меня Петром.
Был, мужик, я птахой мелкой,
Возмечтал парить орлом.
 
 
Предадут меня сегодня,
Слава Богу – предадут.
Быть (на это власть Господня!)
Государем не дадут…»
 
 
Как его бояре встали
От тесового стола.
«Ну, вяжи его, – сказали, —
Снова наша не взяла».
 

1964

Благодарите судьбу, поэты…
1965–1975

Два стихотворения

Только тебе

 
Таллин – тайное обиталище,
Год сегодняшний, год вчерашний.
Снег летящий, медленно тающий
Над деревьями и над башней.
 
 
Таллин – временное прибежище,
Молчаливый и стерегущий.
День, за окнами тихо брезжущий,
День прошедший и день грядущий.
 
 
Таллин – тайное обиталище,
Год минувший и год пришедший.
Поезд, медленно подъезжающий,
Поезд, медленно отошедший.
 
 
Таллин – временное прибежище,
Сонный снег, смежающий веки…
Вопрошающий: где же? Где ж еще?
Неужели – совсем? Навеки?