Текст книги "Счастье ремесла: Избранные стихотворения"

Наташа («Неужто девушке Наташе…»)

 
Неужто девушке Наташе
Несладко жить в родной стране?
Чего ей мало? Хлеба? Каши?
Да нет, достаточно вполне.
 
 
Ей сладок хлеб, и сон ей сладок,
И дом ей мил, и сад ей мил.
Мила ей стопочка тетрадок
И столик с пятнами чернил.
 
 
Милы искусственные розы
И свист запечного сверчка.
А после первого мороза
Рябина горькая сладка.
 
 
А эти танцы в воскресенье
В соседнем клубе заводском!
И провожанье и веселье,
Запорошенное снежком!
 
 
Милы ей складки юбки чинной
И новенькие башмачки.
И сладок приступ беспричинной
И обещающей тоски.
 
 
Ей мило все на белом свете
И все имеет свой резон…
А мы! А мы уже не дети,
Нам горек хлеб. И труден сон.
 
 
Я с ней беседую часами,
И мне не хочется стареть,
Когда учусь ее глазами
На мир доверчиво смотреть.
 

1959 или 1960

«Я вышел ночью на Ордынку…»

А. А.

 
Я вышел ночью на Ордынку.
Играла скрипка под сурдинку.
Откуда скрипка в этот час —
Далеко за полночь, далеко
От запада и до востока —
Откуда музыка у нас?
 

1960

Старый город

 
Трудолюбивые пейзажи,
Возделанная красота.
И все круглей холмы, все глаже
И все отраднее места.
 
 
Тевтонский орден и Ливонский —
Чванливых рыцарей орда —
В своем ленивом пустозвонстве
Здесь не оставили следа.
 
 
Зато ремесленные швабы
И местный работящий люд
Свои понятья и масштабы
Навечно утвердили тут.
 
 
Они ценить привыкли место,
И город, окружен стеной,
Залег извилисто и тесно,
Как мозг в коробке черепной.
 
 
И разум прост, и тверд, и скромен.
И облик крыш над головой
Подобен сомкнутым ладоням,
Прошедшим обжиг вековой.
 

1960

Соловьиная улица

 
Тучей шла сирень, лавиной,
На заборы надвигалась.
Это буйство называлось
Улицею Лакстигалас,
Улицею Соловьиной.
 
 
Свешивалась через стены
Гроздью пышной, грузной, пьяной,
И дворы вспухали пеной,
Словно глиняные жбаны.
 
 
Кто живет здесь – люди, птицы?
И ужель в домишках чинных
Есть под красной черепицей
Страсти кроме соловьиных?
 
 
Что за слово – Лакстигалас?
Птичье или человечье?..
 
 
И свободно постигалась
Сладость чуждого наречья.
 

1960

«Давайте защитим людей…»

 
Давайте защитим людей
От войн, обмана и насилья!
Иначе для чего нам крылья
Орлов, пегасов, лебедей?
 
 
Давайте проясним мозги,
Запорошенные враждою,
Промоем светлою водою
Глаза не видящих ни зги.
 
 
Давайте выправим хребты,
Замлевшие дугообразно,
Иначе назначенье праздно
Поэзии и красоты.
 
 
Давайте наше ремесло
Сравним с искусством врачеванья,
Ведь нету лучшего призванья,
Покуда существует зло.
 
 
И люди будущей земли,
Быть может, скажут нам спасибо.
Мы быть прекраснее могли бы,
Но быть уместней не могли…
 

1960

«Я стал теперь зависим от погоды…»

 
Я стал теперь зависим от погоды,
Как некогда зависел от страстей.
Напоминает прежние походы
Ломота, гуд, бессонница костей.
 
 
Вот здесь в плече болота Лодвы ноют,
И мгинской стужей руку мне свело,
Осколок Склобы ногу беспокоит,
А что-то прочно вглубь меня вошло.
 
 
И ночью будит, и томит незримо,
И будоражит, не смыкая глаз.
И уж ничто не пролетает мимо,
А, словно пуля, задевает нас.
 

1960

Аленушка

 
Когда настанет расставаться —
Тогда слетает мишура…
Аленушка, запомни братца!
Прощай – ни пуха ни пера!
 
 
Я провожать тебя не выйду,
Чтоб не вернулась с полпути.
Аленушка, забудь обиду
И братца старого прости.
 
 
Твое ль высокое несчастье,
Моя ль высокая беда?..
Аленушка, не возвращайся,
Не возвращайся никогда.
 

1960

«Как медленно листва…»

 
Как медленно листва
Слетает на балкон:
Чуть-чуть, едва-едва,
Листочек за листком.
 
 
Быть может, в этот час
Листва умней, чем мы,
И в ней сильней, чем в нас,
Предчувствие зимы.
 
 
Но что же медлит сад?
Чего страшится он?
Неужто он не рад
Течению времен?
 
 
Не любим медлить мы!
Ведь нам милее, друг,
И мужество зимы
И нежность первых вьюг.
 

Конец 1950-х или начало 1960-х

Телевизоры

 
Начинают отмирать
Чувства – то, другое, третье.
Начинаю понимать:
Лихолетье.
 
 
Стол, уставленный едой.
Блеск посуды, звон стаканов.
Мир не шире, чем ладонь
С телевизорных экранов.
 
 
Юный, сытый человек
Отдыхает на диване.
Перед ним двадцатый век
Дрессируют на экране.
 
 
Два часа – футбольный матч,
Полтора – кинокартина.
А потом – певец, скрипач,
Комментатор, балерина,
 
 
Водевиль, народный хор,
Лектор-популяризатор.
Ходовой киноактер,
Эфиопский император.
 
 
Встреча, съезд, отъезд, приезд,
Президент, премьер, посланник.
Сразу все в один присест —
Ложь и правда, кнут и пряник.
 
 
Человек идет в постель
Сонный и осведомленный.
Телевизорная щель
Гаснет…
 

Конец 1950-х или начало 1960-х

Дядькин

 
Иван Алексеевич Дядькин
Сегодня пошел в ресторан.
А в небе светилась планета
По имени Альдебаран.
 
 
В сравнении с этой планетой
Не больше песчинки земля.
А Дядькин в сравнении с нею —
Немного поменьше нуля.
 
 
Бушуют бесшумные взрывы
В тиши межпланетных пространств.
А Дядькин под звуки оркестра
Впадает в лирический транс.
 
 
Танцует он с милой соседкой,
Ее обнимает рукой.
Ведь он же – венец мирозданья.
И парень, вообще, неплохой.
 
 
Домой возвращается Дядькин.
Он весел. И несколько пьян.
И вдруг он увидел планету
По имени Альдебаран.
 
 
Летит голубая планета
В неясном астральном дыму.
И дикие, желтые звезды
Несутся навстречу ему.
 
 
Несутся, несутся, несутся…
И Дядькин стоит чуть живой,
Решив, что висит он над бездной
И, может быть, вниз головой!..
 
 
Ах, Дядькин, не бойся пространства.
Мы тоже, как звезды, горим.
Мы землю уже покорили,
А небо еще покорим.
 
 
Недавно ты был обезьяной,
А вона куда воспарил
Работой усердных гиббонов
И трудолюбивых горилл!
 
 
И Дядькин уходит спокойный.
Бросается спать на диван
И меркнет на небе планета
По имени Альдебаран…
 

Конец 1950-х или начало 1960-х

«Мальчики уходят на войну…»

 
Мальчики уходят на войну,
Возвращаются с войны – мужчины.
Девочками были в ту весну,
А теперь на лбу у них – морщины.
Смотрят друг на друга, узнают,
Бродят вместе, рук не разнимая.
Соловьи вот только не поют,
И любовь у них уже другая.
Видно, мало – памяти сердец,
Знают оба – жить им врозь отныне.
Там начало было, здесь – конец,
А война была посередине.
 

Около 1961

Железная мазурка

 
Мы в дом постучались ночью,
Нам сразу дверь отворили.
Тогда я увидел очи,
Очи панны Марыли.
Зрачки ее были бездонны
От ужаса и от боли.
В них руки ломали мадонны
В огненном ореоле.
Над городом порохом пахло,
И жженым железом, и толом.
Кудлатое пламя, как пакля,
Металось над старым костелом.
Все прядало и мельтешило,
И тени качались в проулке.
И сразу метель закружила
Под звуки железной мазурки.
О, старая польская лира!
О, музыка, слава и нега!
О, бледная панна Марыля
В мазурке света и снега!
Я дверь прикрыл за собою,
Шагнул я грубо и смело.
И окон стекло голубое
Плясало, дрожало и пело.
Окно озарялось ракетой,
И сразу ночь выцветала.
Над женщиной полураздетой
Три зеркала хохотало.
А может, сама Марыля
Смеялася? Не сама ли?
В зрачках ее, спутав крылья,
Три ангела руки ломали.
 
 
Снег вспыхивал за занавеской,
И дымы метались, как бурки,
Плясал городок мазовецкий
Под звуки железной мазурки.
 

Около 1961

«Я глядел на падучие звезды…»

 
Я глядел на падучие звезды
И унылые песни тянул,
Я валялся на койке тифозной,
И немало я горя хлебнул.
 
 
Я писал, прикрываясь рукою
От стоящих у локтя смертей.
Разве чуждо мне счастье людское,
Безразличны улыбки детей?
 
 
Но не то отдаленное счастье,
Что похоже на злую звезду.
Пусть не все, а хотя бы отчасти,
Пусть немного, но в этом году!
 
 
Я не меряю малою мерой,
Не прошу для себя одного,
Но довольно питались мы верой,
Не имея взамен ничего.
 

Около 1961

«Плачет женщина чужая…»

 
Плачет женщина чужая
У окошка, глядя в ночь.
Я беды ее не знаю.
Подойти? Спросить? Помочь?
 
 
Плачет женщина чужая
Близко, рядом, за плечом,
Бессловесно продолжая
Разговор. О ком? О чем?
 
 
– Как ты мог? – одно словечко
С губ слетает, как дымок.
Как ты мог… меня… навечно…
Бессердечно… Как ты мог?
 
 
Плачет женщина чужая:
Очи, губы, плечи – вся,
Никого не замечая,
Утешенья не прося.
 
 
Плачет женщина, сжимая
Весь искусанный платок.
Как ты мог?.. Не понимаю!
Не приемлю!.. Как ты мог!
 

Около 1961

Таланты

 
Их не ждут. Они приходят сами.
И рассаживаются без спроса.
Негодующими голосами
Задают неловкие вопросы.
 
 
И уходят в ночь, туман и сырость
Странные девчонки и мальчишки,
Кутаясь в дешевые пальтишки,
Маменьками шитые навырост.
 
 
В доме вдруг становится пустынно,
И в уютном кресле неудобно.
И чего-то вдруг смертельно стыдно,
Угрызенью совести подобно.
 
 
И язвительная умудренность
Вдруг становится бедна и бренна.
И завидны юность и влюбленность,
И былая святость неизменна.
 
 
Как пловец, расталкиваю ставни
И кидаюсь в ночь за ними следом,
Потому что знаю цену давним
Нашим пораженьям и победам…
 
 
Приходите, юные таланты!
Говорите нам светло и ясно!
Что вам – славы пестрые заплаты!
Что вам – низких истин постоянство!
 
 
Сберегите нас от серой прозы,
От всего, что сбило и затерло.
И пускай бесстрашно льются слезы
Умиленья, зависти, восторга!
 

1961

Над Невой

 
Весь город в плавных разворотах,
И лишь подчеркивает даль
В проспектах, арках и воротах
Классическая вертикаль.
 
 
И все дворцы, ограды, зданья,
И эти львы, и этот конь
Видны, как бы для любованья
Поставленные на ладонь.
 
 
И плавно прилегают воды
К седым гранитам городским —
Большие замыслы природы
К великим замыслам людским.
 

1961

«Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал…»

 
Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал.
Я любил, размышлял, воевал.
Кое-где побывал, кое-что повидал,
Иногда и счастливым бывал.
 
 
Гнев меня обошел, миновала стрела,
А от пули – два малых следа.
И беда отлетала, как капля с крыла,
Как вода, расступалась беда.
 
 
Взял один перевал, одолею второй,
Хоть тяжел мой заплечный мешок.
Что же там – за горой? Что же там – под горой?
От высот побелел мой висок.
 
 
Сорок лет. Где-то будет последний привал?
Где прервется моя колея?
Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал.
И не допита чаша сия.
 

1960–1961

«Стих небогатый, суховатый…»

 
Стих небогатый, суховатый,
Как будто посох суковатый.
Но в путь, которым я иду,
Он мне годится – для опоры,
И на острастку песьей своры,
Для счета ритма на ходу.
На нем сучки, а не узоры,
Не разукрашен – ну и что ж!
Он мне годится для опоры,
И для удара он хорош!
 

1961

Заболоцкий в Тарусе

 
Мы оба сидим над Окою,
Мы оба глядим на зарю.
Напрасно его беспокою,
Напрасно я с ним говорю!
 
 
Я знаю, что он умирает,
И он это чувствует сам,
И память свою умеряет,
Прислушиваясь к голосам,
 
 
Присматриваясь, как к находке,
К всему, что шумит и живет…
А девочка-дочка на лодке
Далеко-далеко плывет.
 
 
Он смотрит умно и степенно
На мерные взмахи весла…
Но вдруг, словно сталь из мартена,
По руслу заря потекла.
 
 
Он вздрогнул… А может, не вздрогнул,
А просто на миг прервалась
И вдруг превратилась в тревогу
Меж нами возникшая связь.
 
 
Вдруг понял я тайную повесть,
Сокрытую в этой судьбе,
Его непомерную совесть,
Его беспощадность к себе,
 
 
И то, что он мучает близких,
А нежность дарует стихам…
На соснах, как на обелисках,
Последний закат полыхал.
 
 
Так вот они – наши удачи,
Поэзии польза и прок!..
– А я не сторонник чудачеств, —
Сказал он и спичку зажег.
 

1958–1961

Болдинская осень

 
Везде холера, всюду карантины,
И отпущенья вскорости не жди.
А перед ним пространные картины
И в скудных окнах долгие дожди.
 
 
Но почему-то сны его воздушны,
И словно в детстве – бормотанье, вздор.
И почему-то рифмы простодушны,
И мысль ему любая не в укор.
 
 
Какая мудрость в каждом сочлененье
Согласной с гласной! Есть ли в том корысть!
И кто придумал это сочиненье!
Какая это радость – перья грызть!
 
 
Быть, хоть нена́долго, с собой в согласье
И поражаться своему уму!
Кому б прочесть – Анисье иль Настасье?
Ей-богу, Пушкин, все равно кому!
 
 
И за полночь пиши, и спи за полдень,
И будь счастлив, и бормочи во сне!
Благодаренье Богу– ты свободен —
В России, в Болдине, в карантине…
 

1961

Шуберт Франц

 
Шуберт Франц не сочиняет —
Как поется, так поет.
Он себя не подчиняет,
Он себя не продает.
 
 
Не кричит о нем газета,
И молчит о нем печать.
Жалко Шуберту,
что это Тоже может огорчать.
 
 
Знает Франц, что он кургузый
И развязности лишен,
И, наверно, рядом с музой
Он немножечко смешон.
 
 
Жаль, что дорог каждый талер,
Жаль, что дома неуют.
Впрочем – это все детали,
Жаль, что песен не поют!..
 
 
Но печали неуместны!
И тоска не для него!..
Был бы голос! Ну а песни
Запоются! Ничего!
 

1961

Памяти А. Р

 
Жил в Ленинграде странный малый,
Угрюмый, мрачный и больной.
Был у него талант немалый.
Я знал его перед войной.
Вел счет неведомым обидам,
Нес груз невидимой вины.
Он был убогим инвалидом
Не бывшей, будущей войны.
 
 
Мы ждали славы и победы,
Лихого грома медных труб.
А он провидел только беды,
Он видел свой убогий труп,
Его шатали бомбовозы
Своею воющей волной,
Блокады будущей морозы
Его покрыли сединой.
 
 
Читая странные баллады,
Мы не угадывали в нем
Провидца будущей блокады,
Что приближалась день за днем.
Где он погиб? В каком подвале?
Как он окончил бытие?
Какие люди подавали
Ему последнее питье?
Какую страждущую строчку
Он дописать уже не мог?
Какой несчастный по листочку
Его стихи в печурке сжег?
 
 
Стихи, наверное, сгорели,
Не много было в них тепла.
А люди эти постарели.
А может, жизнь их утекла.
И сгинул он. На белом свете
Он не оставил ничего.
И мы не судим о поэте,
Как будто не было его.
 

1961

«Слава богу! Слава богу!..»

С. Б. Ф.

 
Слава Богу! Слава Богу!
Что я знал беду и тревогу!
Слава Богу, слава Богу —
Было круто, а не отлого!
 
 
Слава Богу!
Ведь все, что было,
Все, что было, – было со мною.
И война меня не убила,
Не убила пулей шальною.
 
 
Не по крови и не по гною
Я судил о нашей эпохе.
Все, что было, – было со мною,
А иным доставались крохи!
 
 
Я судил по людям, по душам,
И по правде, и по замаху.
Мы хотели, чтоб было лучше,
Потому и не знали страху.
 
 
Потому пробитое знамя
С каждым годом для нас дороже.
Хорошо, что случилось с нами,
А не с теми, кто помоложе.
 

1961

Сороковые

 
Сороковые, роковые,
Военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные
И перестуки эшелонные.
 
 
Гудят накатанные рельсы.
Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы
Кочуют с запада к востоку…
 
 
А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке,
Где звездочка не уставная,
А вырезанная из банки.
 
 
Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.
 
 
И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И все на свете понимаю.
 
 
Как это было! Как совпало —
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
 
 
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
 

1961

Перебирая наши даты

 
Перебирая наши даты,
Я обращаюсь к тем ребятам,
Что в сорок первом шли в солдаты
И в гуманисты в сорок пятом.
 
 
А гуманизм не просто термин,
К тому же, говорят, абстрактный.
Я обращаюсь вновь к потерям,
Они трудны и невозвратны.
 
 
Я вспоминаю Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.
Я сам теперь от них завишу,
Того порою не желая.
 
 
Они шумели буйным лесом,
В них были вера и доверье.
А их повыбило железом,
И леса нет – одни деревья.
 
 
И вроде день у нас погожий,
И вроде ветер тянет к лету…
Аукаемся мы с Сережей,
Но леса нет, и эха нету.
 
 
А я все слышу, слышу, слышу,
Их голоса припоминая…
Я говорю про Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.
 

1961

Двор

 
Ходили к нам шарманщики,
Они играли вальсы.
А девочки и мальчики
Вокруг сосали пальцы.
 
 
Весь день торчал над козлами
Матрасник – враль известный —
Вились пружины кольцами
Пред ним, как дым железный.
 
 
Стекольщики стеклили,
Лудильщики лудили,
Паяльщики паяли,
Точильщики точили.
 
 
А у окошка розовая
Прядильщица Елена,
Волосы расчесывая
Цвела, как Лорелея.
 
 
Она была красавица,
Все это понимали.
И чтобы ей понравиться,
Меры принимали.
 
 
Шарманщик проворачивал
Ей вальсы бесконечно
И попка, молью траченный,
Ей подавал колечко.
 
 
Лудильщики, паяльщики,
Ей подносили брошки,
Стекольщик светлым зайчиком
Ей застеклял окошки.
 
 
Но вот весною, летом ли
Случилась перемена.
Пришел матросик с лентами —
Увез от нас Елену.
 
 
Во двор идти не хочется,
Заброшена игра…
А может, детство кончилось
И тянет со двора.
 

1961

«Этой скромной нешумной весне…»

 
Этой скромной нешумной весне
Тихо радуется запруда,
Как известью в коротком письме
От давно запропавшего друга.
 
 
Где-то праздники, где-то дела,
Столько суетных новостей за день!
А береза тонка и светла,
Сок ее сладковат и прохладен.
 
 
По тропе или так, напрямик,
Надо выйти к крутому оврагу,
Где запенивает родник
Мутноватую рыжую влагу.
 
 
Роща зябликами населена,
Переполнена, как квартира.
Ветка вздрагивает, как струна
И настраивается, как лира.
 
 
Этой скромной, негромкой весной
Надо ясно в себе разобраться.
Чем мне быть – тетивой иль струной
И смычку иль стреле откликаться.
 

1961

«Не ломайте ее, не ломайте…»

 
Не ломайте ее, не ломайте —
Эту голую веточку в марте!
 
 
Отгибается, бьется, гнется —
Не дается вам, не дается!
 
 
Ведь на ней уже почки полные,
Почки выпуклые, как сосочки.
Дайте жить ей в потные полудни,
Дайте жить в прохладные ночки.
 
 
Вот она за лето намается —
Станет хрупкою и седою.
Вы сломайте ее зимою,
Да она и сама сломается…
 

1961

Слова

 
Красиво падала листва,
Красиво плыли пароходы.
Стояли ясные погоды,
И праздничные торжества
Справлял сентябрь первоначальный,
Задумчивый, но не печальный.
 
 
И понял я, что в мире нет
Затертых слов или явлений.
Их существо до самых недр
Взрывает потрясенный гений.
И ветер необыкновенней,
Когда он ветер, а не ветр.
 
 
Люблю обычные слова,
Как неизведанные страны.
Они понятны лишь сперва,
Потом значенья их туманны.
Их протирают, как стекло,
И в этом наше ремесло.
 

1961

«Готовьте себя к небывалым задачам…»

 
Готовьте себя к небывалым задачам,
Но также готовьте себя к неудачам —
Не только к полетам, но также к паденьям,
И к бденьям суровым, и к ранам кровавым,
И к мыслям жестоким, и к здравым сужденьям.
Готовьте себя к небывалым задачам,
Без этих задач ничего мы не значим,
 
 
Без этих задач мы немногого стоим.
Но только не путайте молнию с громом,
Звезду – с метеором и лес – с сухостоем.
И вы различайте, где ум и где разум.
Готовьте себя к небывалым свершеньям,
Но только не путайте уголь с алмазом,
Служенье – со службой и долг – с одолженьем.
 

1961

«Хочется мирного мира…»

 
Хочется мирного мира
И счастливого счастья,
Чтобы ничто не томило,
Чтобы грустилось не часто.
 
 
Хочется синего неба
И зеленого леса,
Хочется белого снега,
Яркого желтого лета.
 
 
Хочется, чтоб отвечало
Все своему назначенью:
Чтоб начиналось с начала,
Вовремя шло к завершенью.
 
 
Хочется шуток и смеха
Где-нибудь в шумном скопище.
Хочется и успеха,
Но на хорошем поприще.
 

1961

«Захотелось мудрым землянам…»

 
Захотелось мудрым землянам
Распрощаться с домом зеленым,
Побродить по нездешним лонам,
По иным морям-океанам.
 
 
И откуда такое желанье?
Почему со времен Дедала
Рвутся в небо наши земляне,
Неужели земли им мало?
 
 
Но птенцы готовятся летом
К их осенним большим перелетам.
Так нас тянет к дальним планетам,
К безначальным тянет высотам.
 
 
Кличет осень из синих далей,
Осыпаются листья клена…
От великих наших печалей
Звезды манят нас с небосклона.
 
 
Бурой, желтой, красной метелью
Закружились жухлые листья…
От великих наших веселий
Манят нас надзвездные выси.
 
 
Журавли курлычут. По далям
Оплывают сосны, как свечи.
И, раскрыв глаза, упадаем,
Упадаем небу навстречу.
 

1961

«В каком хитросплетенье генов…»

 
В каком хитросплетенье генов
И совпадениях случайных
Начало действий сокровенных
И наших побуждений тайных?
 
 
Какие корни вязнут в почве,
Какие тайны тонут в быте?
Где слишком прочны, где непрочны
Рассудка спутанные нити?
 
 
Не верь, не верь миропорядку!
Не верь отливу и приливу!
Рожденье гения – загадка,
Подобно солнечному взрыву.
 
 
Не ждут его. И время немо.
Умы и нравы огрубели…
Лишь три царя из Вифлеема
Поют у бедной колыбели.
 

1961

Вдохновенье

 
Жду, как заваленный в забое,
Что стих пробьется в жизнь мою.
Бью в это темное, рябое,
В слепое, в каменное бью.
 
 
Прислушиваюсь: не слыхать ли,
Что пробивается ко мне.
Но это только капли, капли
Скользят по каменной стене.
 
 
Жду, как заваленный в забое,
Долблю железную руду,
Не пробивается ль живое
Навстречу моему труду?..
 
 
Жду исступленно и устало,
Бью в камень медленно и зло…
О, только бы оно пришло!
О, только бы не опоздало!
 

1961

«Подставь ладонь под снегопад…»

 
Подставь ладонь под снегопад,
Под искры, под кристаллы.
Они мгновенно закипят,
Как плавкие металлы.
 
 
Они растают, потекут
По линиям руки.
И станут линии руки
Изгибами реки.
 
 
Другие линии руки
Пролягут как границы,
И я увижу городки,
Дороги и столицы.
 
 
Моя рука как материк —
Он прочен, изначален.
И кто-нибудь на нем велик,
А кто-нибудь печален.
 
 
А кто-нибудь идет домой,
А кто-то едет в гости.
А кто-то, как всегда зимой,
Снег собирает в горсти.
 
 
Как ты просторен и широк,
Мирок на пятерне.
Я для тебя, наверно, Бог,
И ты послушен мне.
 
 
Я берегу твоих людей,
Храню твою удачу.
И малый мир руки моей
Я в рукавичку прячу.
 

1961

Дом-музей

Потомков ропот восхищенный,

Блаженной славы Парфенон!

Из старого поэта

…производит глубокое…

Из книги отзывов

 
Заходите, пожалуйста. Это
Стол поэта. Кушетка поэта.
Книжный шкаф. Умывальник. Кровать.
Это штора – окно прикрывать.
Вот любимое кресло. Покойный
Был ценителем жизни спокойной.
Это вот безымянный портрет.
 
 
Здесь поэту четырнадцать лет.
Почему-то он сделан брюнетом.
(Все ученые спорят об этом.)
Вот позднейший портрет – удалой.
Он писал тогда оду «Долой»
И был сослан за это в Калугу.
Вот сюртук его с рваной полой —
След дуэли. Пейзаж «Под скалой».
Вот начало «Послания к другу».
Вот письмо: «Припадаю к стопам…»
Вот ответ: «Разрешаю вернуться…»
Вот поэта любимое блюдце,
А вот это любимый стакан.
 
 
Завитушки и пробы пера.
Варианты поэмы «Ура!»
И гравюра: «Врученье медали».
Повидали? Отправимся дале.
 
 
Годы странствий. Венеция. Рим.
Дневники. Замечанья. Тетрадки.
Вот блестящий ответ на нападки
И статья «Почему мы дурим».
Вы устали? Уж скоро конец.
Вот поэта лавровый венец —
Им он был удостоен в Тулузе.
Этот выцветший дагерротип —
Лысый, старенький, в бархатной блузе —
Был последним. Потом он погиб.
 
 
Здесь он умер. На том канапе,
Перед тем прошептал изреченье
Непонятное: «Хочется пе…»
То ли песен? А то ли печенья?
Кто узнает, чего он хотел,
Этот старый поэт перед гробом!
 
 
Смерть поэта – последний раздел.
Не толпитесь перед гардеробом…
 

1961