Текст книги "Счастье ремесла: Избранные стихотворения"

 
Свет фар упирается в ливень.
И куст приседает, испуган.
И белый, отточенный бивень
Таранит дорогу за Бугом.
 
 
Рубеж был почти неприметен.
Он был только словом и вздрогом.
Все те же висячие плети Дождя.
И все та же дорога.
 
 
Все та же дорога. Дощатый
Мосток через речку. Не больше.
И едут, и едут солдаты
Куда-то по Польше, по Польше.
 

 
На стенках римские святые
Ведут невинный разговор.
Воздев пространства завитые,
Пылит торжественный собор.
 
 
Старух головки черепашьи,
Молящих о своих делах.
Теней, одетых по-монашьи,
Неразговорчивость в углах.
 
 
Не та ли высохшая глина,
Соборной ставшая скалой,
В вонючих лагерях Люблина
С людскою смешана золой?
 
 
Где Польша бунтов и восстаний?
За занавеской тишины
Живут старательные пани,
Торгуют грушами паны.
 
 
Нет! Нам был дом немил и проклят,
Когда на дальних рубежах
Звучал орудий первый рокот,
Победу ворогу стяжав.
 
 
А здесь, над пыльной позолотой
Едва остынувшей земли,
Приличный пан потертый злотый
Меняет срочно на рубли.
 

1944

Дом на Се́длецком шоссе

 
Дом на Се́длецком шоссе.
Стонут голуби на крыше.
И подсолнухи цветут,
Как улыбки у Мариши.
 
 
Там, на Се́длецком шоссе,
Свищут оси спозаранок.
В воскресенье – карусель
Разодетых хуторянок.
 
 
Свищет ось – едет гость,
Конь, как облак, белоснежен.
Там Мариша ждет меня,
Ждет российского жолнежа.
 
 
Ты не жди меня, не жди —
Я давно под Прагой ранен.
Это едет твой жених —
Скуповатый хуторянин.
 
 
Скоро в доме на шоссе
Будут спать ложиться рано.
Будешь петь, дитя жалеть:
«Мое детско, спи, кохано.
 
 
Спи, кохано, сладко спи.
В небе звездочка кочует.
Где-то бродит мой жолнеж?
Где воюет? где ночует?»
 

1944

«Вы просите стихов. Их нет…»

 
Вы просите стихов. Их нет.
Есть только сердца боль. И бред
Ума, привыкшего вдвойне
К любым разлукам на войне.
Неужто называть стихом
Печные трубы при глухом
Проселке, тусклые кресты
На перекрестках, мертвый танк
Черты осенней пустоты.
Неужто называть стихом
Ночные вспышки батарей,
Останки боя, мелкий дождь
И вкус солдатских сухарей.
 
 
Пусть мир сперва научит нас
Тоске, бессоннице, беде,
Пусть совесть не смыкает глаз,
Пусть бой преследует везде,
Пускай в душе перегорит,
Пускай в мозгу переболит,
Пускай как шомпол по плечу
Сечет и колет как игла —
Я вынесу и различу,
Что жизнь по-прежнему светла.
Тогда я вновь приду к стихам,
Как мне писалось на роду.
Да будет так, чтоб не стихал
Огонь в душе и дождь в саду!
 

1944

Дом у дороги

 
Когда-то здесь жили хозяева,
За этими стенами белыми,
А нынче потухли глаза его,
Закрыты фанерными бельмами.
 
 
И мы здесь стояли постоем,
Недолгие постояльцы.
И мы здесь вдыхали простое
Домашней судьбы постоянство.
 
 
В цветении яблонь пернатых,
В печных разноцветных разводах
Здесь дремлет домашних пенатов
Войной потревоженный отдых…
 
 
Мы вышли в тот вечер из боя,
С губами, от жажды опухшими.
Три дня рисковали собою,
Не спали три дня и не кушали.
 
 
Почти равнодушные к памяти,
Не смыв с себя крови и пороха,
С порога мы падали замертво
И спали без стона и шороха.
 
 
Так спят на оттаявшей пахоте,
Уткнувшись пробитыми лбами.
Так спят утонувшие в заводи
Слепцы с травяными чубами…
 
 
Мы спим под разметанной крышею,
Любимцы фортуны и чести,
От дома надолго отвыкшие,
Привыкшие к смерти и мести.
 

1945

«Мы зябли, но не промерзали…»

 
Мы зябли, но не прозябали,
Когда, съедая дни и сны,
Вокзалы лязгали зубами
В потемках, как цепные псы.
 
 
Холодный шорох снегопада.
И привокзальные костры.
А в отдаленье канонада
Катает гулкие шары.
 

1945

«Берлин в просветах стен без стекол…»

 
Берлин в просветах стен без стекол
Опять преследует меня
Оскалом сползшего на цоколь,
Как труп, зеленого коня.
 
 
Продуты смертным сквозняком
Кривые пальцы мертвых сучьев.
Над чем смеешься, страшный конь,
По уши тучи нахлобучив!..
 

1945

В шесть часов вечера после войны

 
Вот когда припомнились друзья!
Вот когда пошли терзать разлуки!
Вспомнили про души – ведь нельзя,
Чтоб всегда натянуты, как луки.
 
 
И куда помчится мой двойник
Через все пределы ожиданья?
С кем он в шесть часов после войны
Побежит на первое свиданье?
 
 
Он устал… Иных давно уж нет…
Камни у разбитого Рейхстага…
В тишину, как лекарь в лазарет,
Ночь идет, не замедляя шага.
 
 
Кислой медью крыши зеленя,
Ночь идет в просветы стен без стекол.
Медный труп зеленого коня
Скалится, поваленный на цоколь.
 
 
Здесь в тиши накрыт наш скромный стол.
Шесть часов… Мы празднуем победу.
Но никто на праздник не пришел.
Те, кого позвал бы я к обеду,
 
 
Где они, поэты и друзья!
Кто убит, а кто пропал без вести.
А который, может быть, как я
Пьет коньяк в проклятом Бухаресте.
 
 
Трудно в тишине дышать и жить…
И сосед сказал, вздохнув глубоко:
– Может, этот праздник отложить —
Здесь ведь до Парижа недалеко…
 

1945

«Так рубят лозу на скаку…»

 
Так рубят лозу на скаку,
Так гнется струя голубая,
Так прежнюю нашу тоску
Событья навек обрубают.
 
 
Не стоит на сытость менять
Бездомье и чистую совесть.
Нам хватит о чем вспоминать,
Но этим не кончилась повесть.
 
 
Пять дней тарахтел эшелон,
Деревни в потемках чернели,
И били погосты челом
Бесчисленным серым шинелям.
 
 
Курили зловредный табак,
Уже помирать приготовясь.
Так было. И помнится так.
Но этим не кончилась повесть.
 
 
На годы покой потерять
В горячем, всемирном потопе.
Солдаты судьбу матерят
В простреленном мокром окопе.
 
 
И пуля собьет на бегу.
Атака – и это не новость!
Застывшие трупы в снегу.
И этим не кончилась повесть.
 
 
В начале такого-то дня
Очнуться в дыму окаянном,
Услышав, что в море огня
Сдается Берлин россиянам.
 
 
И скинуть гранаты с ремня,
От сердца отринуть суровость.
Ты дожил до судного дня.
И этим не кончилась повесть.
 

1945

Я надеюсь и жду…
1946–1954

«Зачем кичимся мы и спорим…»

 
Зачем кичимся мы и спорим,
Коснеем в давних недоверьях —
Одним мы выброшены морем
На тот же самый звонкий берег.
 
 
Мы оттого росли с пристрастьем,
Что, став препоной темной силе,
Была не именем пространства,
А имя времени – Россия.
 
 
Так поступайте, как хотите,
Чтоб только песни не стихали!
Для всех достаточно событий,
Пытающихся стать стихами.
 
 
И пусть попытка будет пыткой —
Любая мука будет легче,
Чем жизнь с оглядкой и со скидкой
В уютном логове залегши.
 
 
Ты прав, товарищ, не до спора,
Когда в цене любое слово.
Быть может, скоро, очень скоро
Горнисты заиграют снова.
 
 
Быть может, снова полустанки
Пойдут раскачивать закаты,
И поползут на приступ танки,
Как неизбежность, угловаты.
 
 
На то даны глаза поэту,
Чтоб разглядеть в кромешном быте,
Как даты лезут на планету
С солдатским топотом событий.
 

1946

«Я верю в нас. И это свято…»

 
Я верю в нас. И это свято.
Мне этот стяг незаменим.
Мне все равно, какую дату
Подарят нам для именин.
 
 
Весной вздуваются овраги,
Бурлят и корчатся снега.
В исписанном листе бумаги
Ты видишь первого врага.
 
 
Ты шаришь ошалевшим взором,
Кладешь пространство на ладонь.
Пруды сливаются в озера,
Висят скворешни над водой,
 
 
Висят деревья вверх ногами,
Кричат в деревне петухи.
Родится истина нагая
И начинаются стихи.
 
 
Вот так же мы. И это свято.
Измучив рифмами мечты,
С войны пришедшие солдаты,
Прорвем плотины немоты.
 

1946

Бабельсберг. 1945

 
Мне снился сон, тифозный и огромный,
Как долгий дождь, подробно, не спеша,
Как будто в целом мире от разгрома
Не уцелела ни одна душа.
 
 
И только пятна трупов вдоль обочин,
И только – крупы вымерших коней,
И только – роща голая и очень
Просторный сумрак плещется по ней.
 
 
Прошли войска по Западной Европе.
Пролязгали железные стада.
И медленно, как в сказке о потопе,
Обратно в русла схлынула вода.
 
 
И просыхают прусские долины.
И тишина объемлет шар земной.
Но где он, голубь с веткою маслины,
Не жди его, новорожденный Ной!
 
 
Так холодно в Германии и пусто.
По рощам осень ходит не спеша.
Дома оглохли. И такое чувство,
Что нет души. Что вымерла душа.
 
 
А в кабаке оркестр играет танцы.
Цветные юбки кружатся в пыли.
И пьют коньяк в домах американцы,
И русские шагают патрули.
 
 
Скрежещут ставни, старые, косые,
Тревожное идет небытие…
 
 
Как хорошо, что где-то есть Россия,
Моя мечта, прибежище мое!
 

1946

Семен Андреич

С. А. Косову

 
Помню! Синявинские высоты
Брали курсанты три раза подряд.
Еле уволокли пулеметы.
А три батальона – там и лежат.
 
 
Помню! Расстреливали перед строем
Солдатика девятнадцати лет
За то, что парнишка не был героем.
Бежал. А этого делать не след.
 
 
Помню! Мальчик простерт на талом
Снегу с простреленным животом.
Помню еще – о большом и малом,
Об очень сложном и очень простом.
 
 
И все же были такие минуты,
Когда, головой упав на мешок,
Думал, что именно так почему-то
Жить особенно хорошо.
 
 
И ясно мне все без лишних вопросов,
И правильно все и просто вокруг.
А рядом – Семен Андреевич Косов,
Алтайский пахарь, до смерти друг.
 
 
Да, он был мне друг, неподкупный и кровный,
И мне доверяла дружба святая
Письма писать Пелагее Петровне.
Он их отсылал не читая.
 
 
– Да что там читать, – говорил Семен,
Сворачивая самокрутку на ужин,
– Сам ты грамотен да умен,
Пропишешь как надо – живем, не тужим.
 
 
Семен Андреич! Алтайский пахарь!
С тобой мы полгода друг друга грели.
Семь раз в атаку ходил без страха.
И пули тебя, как святого, жалели.
 
 
Мы знали до пятнышка друг о друге,
И ты рассказывал, как о любви,
Что кони, тонкие, словно руки,
Скачут среди степной травы.
 
 
И кабы раньше про то узнать бы,
Что жизнь текла, как по лугу, ровно,
Какие бывали крестины и свадьбы,
Как в девках жила Пелагея Петровна.
 
 
Зори – красными петухами.
Ветер в болоте осоку режет.
А я молчал, что брежу стихами.
Ты б не поверил, подумал – брешет.
 
 
Ты думал, что книги пишут не люди,
Ты думал, что песни живут, как кони,
Что так оно было, так и будет,
Как в детстве думал про звон колокольный…
 
 
Семен Андреич! Алтайский пахарь!
Счастлив ли ты? Здоровый? Живой ли?
Помнишь, как ты разорвал рубаху
И руку мне перетянул до боли!
 
 
Помнишь? Была побита пехота,
И мы были двое у пулемета.
 
 
И ты сказал, по-обычному просто,
Ленту новую заложив:
– Ступай. Ты ранен. (Вот нынче мороз-то!)
А я останусь, покуда жив.
 
 
Мой друг Семен, неподкупный и кровный!
Век не забуду наше прощанье.
Я напишу Пелагее Петровне,
Выполню клятвенное обещанье.
 
 
Девушки в золотистых косах
Споют, придя с весенней работы,
Про то, как Семен Андреич Косов
Один остался у пулемета.
 
 
И песни будут ходить, как кони,
По пышным травам, по майскому лугу.
И рощи, белые, как колокольни,
Листвою раззвонят на всю округу.
 
 
И полетят от рощи к роще,
От ветки к ветке по белу свету.
Писать те песни – простого проще
И хитрости в этом особой нету.
 

1946

Бандитка

 
Я вел расстреливать бандитку.
Она пощады не просила.
Смотрела гордо и сердито.
Платок от боли закусила.
 
 
Потом сказала: «Слушай, хлопец,
Я все равно от пули сгину.
Дай перед тем, как будешь хлопать,
Дай поглядеть на Украину.
 
 
На Украине кони скачут
Под стягом с именем Бандеры.
На Украине ружья прячут,
На Украине ищут веры.
 
 
Кипит зеленая горилка
В беленых хатах под Березно,
И пьяным москалям с ухмылкой
В затылки тычутся обрезы.
 
 
Пора пограбить печенегам!
Пора поплакать русским бабам!
Довольно украинским хлебом
Кормиться москалям и швабам!
 
 
Им не жиреть на нашем сале
И нашей водкой не облиться!
Еще не начисто вписали
 Хохлов в Россию летописцы!
 
 
Пускай уздечкой, как монистом,
Позвякает бульбаш по полю!
Нехай як хочут коммунисты
В своей Руси будуют волю…
 
 
Придуманы колхозы ими
Для ротозея и растяпы.
Нам все равно на Украине,
НКВД или гестапо».
 
 
И я сказал: «Пошли, гадюка,
Получишь то, что заслужила.
Не ты ль вчера ножом без звука
Дружка навеки уложила.
 
 
Таких, как ты, полно по свету,
Таких, как он, на свете мало.
Так помирать тебе в кювете,
Не ожидая трибунала».
 
 
Мы шли. А поле было дико.
В дубраве птица голосила.
Я вел расстреливать бандитку,
Она пощады не просила.
 

1944–1946

Павлу Когану

 
Кахетинским славным, старым
Наши споры начаты
За Рождественским бульваром
С наступленьем темноты.
 
 
Павка Коган! Выпьем, Павка,
Нашу молодость любя!
Офицерская заправка
Почему-то у тебя.
 
 
Ты не будешь знать про старость.
Ты на сборище любом —
Угловатый, белый парус
В нашем море голубом.
 
 
Помнишь, Павка, тамадою
Вечер в звездных угольках,
Весь как политый водою,
Весь в сирени, как в стихах.
 
 
Черный вечер, весь в сирени,
Весь сверкающий от глаз —
Он входил в стихотворенье,
Как вино входило в нас.
 
 
Головой качаешь, Павка,
Ты не помнишь эти дни…
Офицерская заправка,
Пехотинские ремни.
 
 
Руки брошены, как плети,
Брови сведены в одну…
Погубило лихолетье
Нашу первую весну!
 
 
Но весною после Финской,
В ожиданье новых дат
Мы бокалы с кахетинским
Поднимали за солдат.
 
 
Выпей, Павка! С разговором,
Как когда-то, как живой.
Ты не вейся, черный ворон
Над моею головой.
 
 
Наша молодость осталась!
И на сборище любом
Ты – упрямый белый парус
В нашем море голубом.
 

1946

«Ты не торопи меня, не трогай…»

 
Ты не торопи меня, не трогай.
Пусть перегорит, переболит.
Я пойду своей простой дорогой
Только так, как сердце повелит.
 
 
Только так. До той предельной грани,
Где безверьем не томит молва,
Где перегорают расстоянья
И ложатся пеплом на слова.
 
 
Горький пепел! Он стихами правит,
Зная, что придет его черед,
Даже если женщина оставит,
Друг осудит, слава обойдет.
 

1946

«Извечно покорны слепому труду…»

 
Извечно покорны слепому труду,
Небесные звезды несутся в кругу.
 
 
Беззвучно вращаясь на тонких осях,
Плывут по вселенной, как рыбий косяк.
 
 
В раздумье стоит на земле человек,
И звезды на щеки ложатся, как снег.
 
 
И в тесном его человечьем мозгу
Такие же звезды мятутся в кругу.
 
 
В нас мир отражен, как в воде и стекле,
То щеки уколет, подобно игле,
 
 
То шоркнет по коже, как мерзлый рукав,
То скользкою рыбкой трепещет в руках.
 
 
Но разум людской – не вода и стекло,
В нем наше дыханье и наше тепло.
 
 
К нам в ноги летит, как птенец из гнезда,
Продрогшая маленькая звезда.
 
 
Берем ее в руки. Над нею стоим,
И греем, и греем дыханьем своим.
 

1946

Сибирь

 
Сибирь! О, как меня к тебе влечет,
К твоим мехам, к твоим камням.
Там бешеная Ангара течет
С губами в пене, как шаман.
 
 
Сибирь! Перемолоть ногами тракт,
Перевалить Урал.
И вдруг – Байкал лежит в семи ветрах,
У океана синеву украл.
 
 
Сибирь! – тысячелетняя тайга.
Я с детских лет, как сказку, полюбил
Иртыш, Тобол, кержацкие снега,
Киргизские глаза твои, Сибирь.
 
 
Когда во глубине сибирских руд
Кирки бросали, точно якоря,
И верили, и знали – не умрут
И, наконец, взойдет она, заря.
 
 
Когда в охотничий трубила рог пурга
И старатели пили, ругая пургу,
В татарские скулы упиралась рука
И глаза грозили тебе, Петербург.
 
 
И вот я заболел тобой,
Тобой, Сибирь! Не мамонтовый клык,
Не золото связало нас судьбой,
А вольности осмысленный язык.
 
 
Сибирь! Ты этой вольности простор,
Простор не в бубенцах, а в кандалах.
Лежит Алтай, как каменный топор.
Прими его, помыслив о делах!
 

1946

«Пора бы жить нам научиться…»

 
Пора бы жить нам научиться,
Не вечно горе горевать.
Еще, наверное, случится
Моим друзьям повоевать.
 
 
Опять зеленые погоны.
Опять военные посты
И деревянные вагоны.
И деревянные кресты.
 
 
Но нет! уже не повторится
Еще одно Бородино,
О чем в стихах не говорится
И нам эпохой прощено.
 

1946

«А вдруг такая тьма наступит…»

 
А вдруг такая тьма наступит,
Где ни любви, ни веры – нет.
Одно в небесной черной ступе
Существование планет.
 
 
И время – длительность простая,
И страсти – выдумка моя,
И счастье – видимость пустая
Для оправданья бытия.
 
 
Все пролетает мимо, мимо.
И средь чугунной пустоты
История неумолимо
Усовершенствует кнуты.
 
 
Напрасно чистые тоскуют,
Любовью окрестив тоску.
Зачем рыдают и токуют
Тетеревами на току…
 
 
Но нет! Нельзя, нельзя, нельзя же
Навек отречься от мечты.
Нельзя в обыденном пейзаже
Искать лишь смертные черты.
 
 
Сухая плоть стихотворенья,
Пространство, ставшее строкой,
Сулит осмысленность творенья
И мягкость глины под рукой.
 

1946–1947

«Город зимний…»

 
Город зимний,
Город дивный,
Снег, как с яблонь,
Лепестками.
Словно крыльев
Лебединых
Осторожное дыханье.
 
 
Дворники,
Как пчеловоды,
Смотрят снежное роенье.
И заснеженной природы
Принимают настроенье.
 

1947

Крылья холопа

 
Стоишь, плечами небо тронув,
Превыше помыслов людских,
Превыше зол, превыше тронов,
Превыше башен городских.
 
 
Раскрыты крылья слюдяные,
Стрекозьим трепетом шурша.
И ветры дуют ледяные,
А люди смотрят, чуть дыша.
 
 
Ты ощутишь в своем полете
Неодолимый вес земли,
Бессмысленную тяжесть плоти,
Себя, простертого в пыли.
 
 
И гогот злобного базара,
И горожанок робкий страх…
И Божья, и людская кара.
О человек! О пыль! О прах!
 
 
Но будет славить век железный
Твои высокие мечты,
Тебя, взлетевшего над бездной
С бессильным чувством высоты.
 

1947

Шаги Командорова
Поэма

1

 
Простой городишко русский,
Уютный, как голубок.
Над речкой, немного грустной,
Деревьев весенний клубок.
 
 
На улице главной, мощеной —
Райком, райсовет, финотдел.
Купол, когда-то злащенный,
От времени поседел.
 
 
А на небольшом расстоянье —
Кирпичная полоса,
Железных рельсов слиянье,
Высокие корпуса.
 
 
Стеклянные соты завода.
Забор. И труба. А за ней —
Неяркие краски восхода
Пугливее, тоньше, нежней.
 

2

 
Федор Ильич Леонов
В городе этом живет
В должности почтальона
Сорок четвертый год.
 
 
В зимний, осенний, летний
Или весенний сезон
Носит письма, и сплетни,
И телеграммы он.
 
 
Ходит, судит да рядит,
Впрочем, не любит зря:
Так, интересу ради,
Собственно говоря.
 
 
Стукнет в окошко рано
И подмигнет глазком:
– Почта, Анна Иванна!
Почерк мне незнаком…
 

3

 
Простой городишко русский
Раскинулся за окном.
Анне ужасно грустно,
Думается об одном.
 
 
Как никогда, ей дорог
Облик его и вид:
Старший сержант Командоров,
Тот, что уже убит.
 
 
Пишут ей, что начальство
Помнит его труды,
Но он погиб, не дождался
Ордена Красной Звезды.
 
 
Пишут от имени роты,
Что мстят за него огнем.
И посылают фото,
Найденное при нем…
 
 
Пепельный локон мнется,
Лоб кулаками сжат.
Больше к ней не вернется
Гвардии старший сержант.
 

4

 
Весна запевает в канавах —
Ветреная весна.
От оттепелей слюнявых
Речка стала тесна.
 
 
Ветер сластит, как солод,
Пахнут березы легко,
Выставленные на холод,
Белые, как молоко.
 
 
С треском взрывает почки
Острый зеленый лист…
Тихо идет на почту
Федор Ильич, моралист.
 
 
Ветки полны, как вены,
Тополь кипит прямой…
Анна с утренней смены
Тихо идет домой.
 
 
– Что ж это вы, отшельница!
Можно ли в ваши года!
Стерпится-перемелется,
Помер, так навсегда…
 
 
(Белые, вешние бури
Властно шатают райцентр.)
– Вечером в дом-культуре
Будет большой концерт!..
 
 
(Ласточки смелый росчерк.
Воздух – подобье сна!)
Весна запевает в рощах,
Ветреная весна.
 

5

 
Маленький русский город
В лужах луну дробит.
Старший сержант Командоров
Вражьей пулей убит.
 
 
Волосы оправляя,
Светом поражена,
В клуб под раскат рояля
Входит его жена.
 
 
– Анечка! Аня! Анюта!
Анна Иванна! А… —
Господи! На минуту
Кружится голова.
 
 
Нежно глаза прищурив,
В свете хрустальных огней
Сам Спиридон Сабуров
Смело подходит к ней,
 
 
Вздергивает плечами,
Просит: «Позвольте вас…»
Оркестр играет печальный
Кавалерийский вальс.
 

6

 
Медленный, старый, уездный…
В неком армейском полку
Один капельмейстер безвестный
Так выражал тоску.
 
 
«Месяц глядит из-за тучек
В синь – в ночь.
Он был молодой подпоручик.
Она – генеральская дочь.
 
 
Сон ему нежный приснился
В синь – в ночь.
Он скромно в любви объяснился,
Она прогнала его прочь».
 
 
Кружатся медленно, плавно,
Динь-дон.
– Я вас увидел недавно, —
Ей говорит Спиридон.
 

7

 
Разные сны нам снятся,
Сердце свивают в жгут.
Сны не умеют стесняться —
Мучат, целуют, жгут…
 
 
…Снег на полях белеет,
Реки покрыты льдом…
А перед ней на коленях
Бледный стоит Спиридон.
 
 
…Страсть в глубине зеленых,
Неотвратимых глаз…
– Федор Ильич Леонов
Может увидеть нас.
 
 
Но соблазнитель суровый
Губы в усмешке кривит:
– Этот работник почтовый
Только что мной убит!..
 
 
Ах, просыпается Анна,
Дивного страха полна.
В небе светло и стеклянно,
Полная светит луна.
 

8

 
Желтых, багровых, бурых
Листьев летит листопад.
Сам Спиридон Сабуров
Влюблен с головы до пят.
 
 
Любит с тоской, навечно,
Как в восемнадцать лет.
Хочет, чтоб в тот же вечер
Был для него ответ.
 
 
Федор Ильич лениво
В старой бредет дохе.
– Что ж! Одного схоронила,
Нужен другой. Хе-хе!
 
 
– Что же вы, Спиридоша,
Прямо как женихи?
В новом пальто, в галошах…
Есть табачок? Хи-хи!..
 

9

 
Ждать. Сомневаться. Пытка.
Сердцу нехорошо.
Кто-то идет. Калитка.
Скрипнула. И вошел.
 
 
Не рассуждая. Грубо.
Медленно, по-мужски.
Губы впиваются в губы,
Бледные от тоски.
 

10

 
Мутно окно за шторой.
Холодно. Нет дождя.
Остановился скорый.
И улетел, гудя.
 
 
Холодно. Тихо. Далеко.
Отблеск созвездий потух.
Ветром пахнуло с востока.
Трижды кричит петух.
 
 
За сквозняками заборов
Вдаль пролетел мотор…
…Старший сержант Командоров
Медленно входит во двор.
 
 
Анне усталой снится
Нетерпеливый звук —
Каменная десница:
Тук. Тук. Тук.
 
 
– Кто там? – спросила, бледнея.
Руки у бедной дрожат.
Видит – стоит перед нею
Гвардии старший сержант.
 

1947

Слово

 
Ты меня в ладони не уложишь,
Не упрячешь в письменном столе.
Ты меня, как пулю, спрятать можешь
В гладко отшлифованном стволе.
Чтоб в со всех сторон зажатом теле
Под угрозой острого бойка
Знать одно лишь ощущенье цели…
Только бы не дрогнула рука!
 

1947

Tpевога

 
Долго пахнут порохом слова.
А у сосен тоже есть стволы.
Пни стоят, как чистые столы,
А на них медовая смола.
 
 
Бабы бьют вальками над прудом —
Спящим снится орудийный гром.
Как фугаска, ухает подвал,
Эхом откликаясь на обвал.
 
 
К нам война вторгается в постель
Звуками, очнувшимися вдруг,
Ломотой простреленных костей,
Немотою обожженных рук.
 
 
Долго будут в памяти слова
Цвета орудийного ствола.
Долго будут сосны над травой
Окисью синеть пороховой.
 
 
И уже ничем не излечим
Пропитавший нервы непокой.
«Кто идет?» – спросонья мы кричим
И наганы шарим под щекой.
 

1947