Текст книги "Ночной поезд на Марракеш"

Глава 18

В тот вечер кузины почти ничего не ели, но выпили сладкого мятного чая. Когда пришло время ложиться спать, Викки, неохотно прикрутив масляные лампы, долго лежала в темноте с широко открытыми глазами, не в силах справиться со смятением чувств. Ну а во сне ее воспаленный мозг терзали ночные кошмары, принявшие поистине библейские масштабы: к мрачным небесам взмывали красные и оранжевые языки пламени, улицы заволокло черным дымом. Викки проснулась от собственных криков, действительно ощутив запах дыма, – дымом тянуло откуда-то из города. Беа тоже проснулась, и девушки тихо лежали в постели, прислушиваясь, не идет ли кто по лестнице, и не решаясь разговаривать.

Потом они быстро надели в темноте серые джеллабы – впрочем, у Беа под джеллабой было оранжевое платье и голубой шарф в цветочек – и натянули на голову капюшон. Они захватили с собой паспорта, по паре рогаликов, запасные футболки и фляжки с водой, а Викки сунула в рюкзак еще и альбом для эскизов. Конечно, брать с собой альбом было глупо, но его сейчас, возможно, искало полгорода. Она в очередной раз горько пожалела, что не послушалась кузину и не перебросила альбом через стену. Тогда его дальнейшая судьба никак не отразилась бы на карьере Викки и можно было бы по-прежнему надеяться произвести впечатление на Ива Сен-Лорана.

Завернувшись в тонкие серые шерстяные одеяла, кузины выскользнули из дома и направились, прижимаясь, согласно инструкциям Тома, к стенам домов, к тому месту, где был припаркован «ситроен». Увидев впереди темный силуэт человека, Викки испуганно замерла.

– Все в порядке, это Том, – успокоила ее Беа, и Викки, приглядевшись, поняла, что кузина права.

– Вас кто-нибудь видел? – положив руку Викки на плечо, шепотом спросил Том.

– Нет. А тебя?

– Вокруг нашего дома вечно кто-то ошивается. Вперед. Залезайте в машину.

Они сели в «ситроен». Том повернул ключ зажигания. Тишина.

– Вот дерьмо! Они уверяли, что двигатель в порядке.

Затаив дыхание, Викки смотрела, как Том пытается завести двигатель. Если бы у Клеманс был телефон, они могли бы попросить Ахмеда их забрать, но некоторые районы Марокко, особенно горные, были лишены благ цивилизации. Двигатель издал жуткий скрежещущий звук, способный разбудить даже мертвого, но после нескольких попыток наконец ожил.

– Так можно поднять на ноги половину Марракеша, – заметила Беа. – Вот тебе и вся конспирация!

Они отправились в путь в прохладной темноте. Том ехал через спящий город, девушки невольно вздрагивали от громкого тарахтения двигателя.

– Рулевое управление тоже ни к черту, – сообщил Том, когда машина вильнула влево и он с трудом ее выровнял.

Пока «ситроен» громыхал по притихшим улицам, а затем по пригороду, никто не проронил ни слова. Викки во все глаза смотрела на призрачный туман, окутавший местность. И только когда над горами впереди забрезжил рассвет, двигатель, похоже, пришел в чувство.

– На этом автомобиле все равно далеко не уедешь, – предупредил Том.

Наконец небо стало бледно-голубым с серебристыми прожилками облаков, и они облегченно вздохнули. Том, по возможности державшийся проселочных дорог, через какое-то время был вынужден выехать на так называемую главную дорогу. Кругом уже вовсю кукарекали петухи, а рассвет окрасил ржаво-красным поднимавшиеся из тумана вершины Атласских гор.

– Местные берберы называют Высокий Атлас Идрарен Драрен, – сказал Том.

– А что это значит? – спросила Викки.

– Горы всех гор.

Чуть позже, когда серебристые облака растаяли в небе, Том опустил в машине стекла, и девушки, несмотря на внутреннее напряжение, с упоением вдохнули живительный чистый воздух, пронизанный лучами далекого света. Восходящее солнце преобразило бескрайнюю местность под покровом кобальтовых небес, омыв ее глубоким желтым сиянием. Однако внезапное чувство облегчения длилось недолго. Викки, глядя, как извилистая дорога ползет вверх, а поля пропадают из виду, мысленно вернулась к гибели Джимми. Она хотела вспомнить события той страшной ночи минута за минутой, словно художественный фильм, но воспоминания отказывались выстраиваться в логическую цепочку. Перед глазами возникли кадры убийства – фрагментарные и беспорядочные. Охвативший ее дикий ужас, когда она стала свидетелем немыслимого, начисто стер из памяти часть эпизодов, оставив образы нечеткими и расплывчатыми. Неужели память – это такая ненадежная штука, которая сжимает одни вещи и выпячивает другие?

Викки подумала о Клеманс и о толстых стенах ее касбы. И хотя бабушка по-прежнему оставалась загадкой, Викки инстинктивно чувствовала, что с Клеманс они будут в безопасности.

Том припарковал желтый «ситроен» в маленькой берберской деревушке, подальше от дороги. Викки немного прошлась пешком, чтобы размять ноги. Остановившись под тенистым деревом, она оглянулась на поворот дороги, где они свернули в деревню, и внезапно увидела промчавшийся мимо зеленый джип с тонированными стеклами. Неужели это тот самый джип, что столкнул «ситроен» в кювет, или в Марокко все внедорожники с тонированными стеклами? Хотя нет. В бабушкином джипе стекла самые обычные.

Викки прошла вслед за своими спутниками по узкой утрамбованной тропе к месту, где местная женщина, у которой они купили хлеб и помидоры, угостила их мятным чаем. Беглецы опустили пониже капюшон джеллабы и сели на землю под деревом на деревенской улице, то и дело озираясь по сторонам. Картина была вполне мирной, если бы не нависшая над ними смертельная опасность.

Ведь Патрис мог быть где угодно: на большой дороге или где-нибудь рядом в горах. Хотя, возможно, он, оставшись в Марракеше, занимался своими делами, словно ничего такого и не было. Словно он не убивал Джимми. Викки содрогнулась. И чего, блин, нам теперь ждать дальше? И когда закончится вся эта чертовщина?

Глава 19

Касба дю Паради

Клеманс

Чувствуя себя разбитой после бессонной ночи, Клеманс прошла на террасу и прилегла на огромные синие в белую полоску подушки на низкой кушетке под тентом. Записка, вложенная во второй белый конверт, по тону была идентична первой, и этот текст непрерывно крутился у Клеманс в голове. Ты считаешь, твой секрет никто не узнает? Подумай хорошенько.

Клеманс порвала записку на мелкие кусочки и прокляла отправителя.

А прямо сейчас, в ожидании завтрака, она аккуратно сложила журналы для Мадлен на медной столешнице длинного кофейного столика. Но мать даже не взглянула на журналы. Она или мирно дремала, или щурилась на гору, мурлыча себе под нос старинную мелодию, или жаловалась на то, что умирает с голоду и ее здесь вообще не кормят.

– Потерпи. Скоро будем завтракать, – несколько раз повторила Клеманс.

Мурлыканье матери внезапно вызвало призрак молодой Мадлен, привычка которой постоянно напевать себе под нос в детстве жутко раздражало Клеманс.

Когда Надия принесла кофе и фрукты, Клеманс попыталась приободриться, но мозг упорно продолжали терзать картины прошлого. Прихлебывая кофе, она вспоминала, как Жак застал ее плачущей в саду в тот ужасный день, когда по требованию отца ей пришлось смотреть на экзекуцию матери у колодца.

Внезапно в тишину на террасе вторгся звук мужских голосов.

Наконец-то! К Клеманс, сверкая улыбкой, направлялся строитель в сопровождении помощника. На секунду у нее промелькнула мысль спрятать Мадлен от греха подальше. Хотя, пожалуй, это будет непросто, учитывая присутствие в доме рабочих. Оставалось надеяться, что, если мать и заговорит о прошлом, никто в любом случае не поймет ее бессвязного бормотания. Клеманс никогда раньше не видела помощника строителя, но оба они явились ни свет ни заря, готовые приступить к работе. Красивые узорные решетки были изготовлены по мерке, а на это потребовалось время, что затянуло их установку в комнате Мадлен. У помощника строителя была необычно светлая кожа. И такое же крепкое телосложение, как у…

Воспоминание обрушилось на Клеманс с невероятной силой. Тео Уиттакер, единственный мужчина, которого она любила. Она затаила дыхание, когда перед мысленным взором возник драгоценный образ, причем настолько отчетливый, что ей показалось, будто Тео прямо сейчас стоит перед ней.

Тео был немного моложе ее, светловолосый, с сияющими голубыми глазами, в которых таился весь мир. Он мог быть напористым и даже серьезным, при этом сохраняя способность чуть что загораться, разражаясь неудержимым смехом. Как настоящий американец, Тео был очень забавным и в то же время умным, и это делало его совершенно неотразимым. Интеллект Тео в сочетании с чувством юмора действовал на Клеманс, как самый настоящий афродизиак. Господь свидетель, она желала этого мужчину! Она беззаветно любила его всей душой и всем телом, и тем не менее, когда она отказывалась говорить о своем прошлом, он утверждал, что она прячет от него важную часть своего «я».

– Клем, или все, или ничего, – говорил он, глядя на нее умоляющими глазами.

Она не отважилась рассказать ему хоть что-то о своем прошлом, о своем сыне Викторе, и Тео обвинил ее в скрытности. Он заявил, что она не любит его по-настоящему, если отказывается признаться, кто она такая и откуда родом. Слова Тео ранили Клеманс, больно ранили, но она стойко держалась. А он так никогда и не догадался почему.

«Я бы тоже не отказалась познать самое себя», – чуть было не ответила она, однако то, чего он хотел от нее, было невыполнимо, и она почувствовала, как часть души, жизненно важная часть души, увяла, когда он ушел.

Уже гораздо позже он написал ей, сообщив, что развелся и обосновался в Танжере, где владеет небольшой частной охранной фирмой. Дорогая Клем, пожалуйста, скажи, что хочешь встретиться со мной. Клеманс запомнила каждое слово того письма, и она хотела снова увидеть Тео, очень хотела! Но какой в этом был смысл? Результат оказался бы тем же, а она во второй раз не пережила бы столь сильной душевной боли.

Однако чувственный опыт былой любви навсегда остался при ней, подпитываясь воспоминаниями о музыке, которую играл Тео, о книгах, стоявших в его книжном шкафу, о благовониях, которые он зажигал, о шелке подушек у него дома, о прикосновениях к его коже… о его скользком от пота теле. Ох, и это последнее важнее всего! И после каждого трепетного воспоминания, после каждой истории, которую Клеманс перебирала в памяти, она спрашивала себя: насколько она отклонилась от правды? А что было бы, если бы я призналась? Быть может, стоило ему рассказать? Что, если ее страх делал прошлое мрачнее, чем было на самом деле? Тео всегда нравилось изучать менее очевидные стороны жизни, а также скрытую сущность людей, и Клеманс мучительно боролась с желанием открыть ему свое истинное «я».

Примерно через час, когда Клеманс уже успела позавтракать, жуткий грохот, а затем громкий лай собак оторвал ее от воспоминаний. Появившийся строитель объяснил, что обрушилась часть стены.

– Теперь нам нужно укрепить стену и восстановить ее, – со скорбным выражением лица объяснил он.

– До того, как вы поставите решетки?

– Конечно.

– Сколько времени на это уйдет?

– Еще два-три дня, – нахмурился он.

Мадлен, напевавшая себе под нос, пребывала в счастливом неведении, но Клеманс мучительно размышляла, как мать переживет эту неделю без своих привычных комнат, где она могла бы расслабиться и отдохнуть. Да и для самой Клеманс дни станут длиннее. Быть может, сегодня они смогут навестить мать Ахмеда, чтобы хоть как-то скрасить серые будни? Эта женщина практически не говорила по-французски, а Мадлен не знала арабского, а потому что бы она ни сказала, мать Ахмеда навряд ли поймет.

Клеманс вызвала Ахмеда и объяснила свой план.

– Мне вас проводить?

– Нет. Мать наверняка сможет спуститься в деревню верхом на муле. Здесь ехать совсем недалеко.

Однако Ахмед, судя по выражению его лица, в этом сомневался.

Ни Клеманс, ни тем более Мадлен не спешили с поездкой в деревню, и через какое-то время собаки завыли снова.

Услышав хруст чьих-то шагов по гравийной дорожке, Клеманс встала с места – посмотреть, кто пришел. Боже правый, ну что теперь?! Инстинкт подсказывал, что нужно как можно быстрее вернуться в дом и пожаловаться на головную боль. Однако Мадлен передвигалась недостаточно быстро, да и в любом случае время было упущено. Прищурившись от солнца, Клеманс увидела на тропе, соединявшей касбу с Имлилем, какого-то мужчину и поняла, что предчувствие ее не обмануло.

Патрис Калье. Какого черта он здесь делает?!

– Ах, а вот и старая дама! – Патрис с прищуром посмотрел на Мадлен. – Надеюсь, она больше не бродит одна?

Клеманс покачала головой, пытаясь сохранять внешнее спокойствие. Почему он явился без приглашения?! Ведь это был ее дом, ее святилище. Клеманс вдруг стало страшно. Как много было известно Патрису? Если он действительно что-то знает и хоть словом кому-нибудь обмолвится, очень скоро эта скандальная история сделается достоянием всех жителей Марракеша. Люди станут изображать ужас, притворяясь, будто они в шоке, но их глаза будут гореть нездоровым возбуждением, и на этом спокойная жизнь в касбе для Клеманс навсегда закончится.

– Я приехал с тобой поговорить, – сказал Патрис. – Как старый друг со старым другом. Подумал, тебе будет приятно наверстать упущенное.

– Ты что, здесь живешь? Я имею в виду в Марракеше? – не слишком любезно спросила Клеманс; единственное, чего ей сейчас хотелось, – поскорее избавиться от него.

Он улыбнулся своей характерной холодной улыбкой, и Клеманс стиснула зубы, вспомнив, что он всегда умел задеть ее за живое.

– Временно снимаю жилье в Пальмераи. – Он огляделся по сторонам. – Мы можем присесть?

– Здесь слишком жарко. Я сейчас распоряжусь, чтобы нам принесли чай.

Клеманс махнула рукой в сторону дверей и, забрав с собой мать и собак, ушла в дом, чтобы попросить Ахмеда увести Мадлен подальше от посторонних глаз, пока не уйдет Патрис. После чего, распорядившись подать чай в гостиную, поспешила назад в сопровождении Коко и Вольтера.

Патрис вальяжно расположился в той части гостиной, которую Клеманс выбрала в качестве своего уголка для чтения. Это был отделанный серебристо-голубой плиткой альков со встроенной темно-синей софой и ковром с геометрическим исламским орнаментом в синих и бежевых тонах на полу. Клеманс дала команду собакам сидеть – благодаря им она чувствовала себя более защищенной – и поставила кресло напротив софы, на которой, широко расставив ноги, развалился Патрис.

– Осмелюсь сказать, что сегодня ты кажешься особенно красивой. – Взгляд Патриса задержался на ее теле.

Клеманс опустила глаза, словно желая проверить, что особенного увидел Патрис. На ней был тонкий льняной кафтан, на голове шелковый тюрбан кофейного цвета, на шее длинное ожерелье из золотых и серебряных шариков. Она покрыла ногти золотым лаком и из всей косметики ограничилась бледно-розовой полупрозрачной помадой. Клеманс не ответила на комплимент. Она не могла глотать, а уж тем более говорить.

Патрис улыбнулся, хотя улыбка эта больше напоминала усмешку.

– Ты всегда была привлекательной девушкой, Адель Гарнье.

– Клеманс, – пробормотала она.

– Я полагал, ты замужем. – (Клеманс лишь пожала плечами.) – Почему ты сменила фамилию на Петье? Раз уж ты так и не вышла замуж, Аде… Прости, я хотел сказать Клеманс.

– Ты что, хочешь снова сделать мне предложение? – спросила Клеманс, понимая, что он наверняка навел о ней справки.

– Допустим. Ну и что бы ты мне ответила?

Поерзав в кресле, Клеманс посмотрела Патрису в глаза:

– Ну а если серьезно, зачем ты на самом деле явился по прошествии стольких лет?

– А разве двое старинных друзей не могут просто посидеть за чашечкой чая? – (Клеманс почувствовала, как по спине течет струйка пота.) – Ну тогда я перейду прямо к делу. Хорошо? – (Клеманс не совсем понимала, в какие игры играет Патрис, но, поскольку он явно что-то затеял, у нее не оставалось иного выбора, как набраться терпения и ждать. В любом случае она должна была знать, что его сюда привело.) – Видишь ли, мне придется вскоре покинуть Марокко.

– Неужели?

– Ты, возможно, помнишь моего отца?

– Конечно, – ответила Клеманс.

– Безвременная кончина твоего отца очень расстроила его, ведь они были друзьями. Надеюсь, ты получила удовольствие от воспоминаний, глядя на фотографии?

Значит, это Патрис прислал ей те фотографии. И записки тоже? Пытаясь скрыть волнение, Клеманс пропустила вопрос мимо ушей и ограничилась слабой улыбкой. Но в глубине души она чувствовала себя раздавленной. Не реагируй. Не реагируй. Она посмотрела на отливающие бледным золотом стены гостиной. Ей хотелось, чтобы солнце окрасило их красно-коричневым с медным отливом. Что означало бы наступление вечера, когда Патриса здесь уже точно не будет.

– Я глубоко убежден, что у тебя имеется принадлежащая мне ценная собственность, – заявил Патрис.

Время сразу замедлилось. Что он имел в виду? Клеманс, которая по-прежнему думала о фотографиях и анонимных записках, словно онемела, а потому лишь приподняла брови.

Надия принесла чайник и тарелку с марокканским печеньем. Налила им чая и ушла.

– Твой отец обещал моему одну вещь, – продолжил Патрис, изучая печенье. – У меня есть письмо о намерениях, но, когда огласили завещание, сей документ был проигнорирован. У меня нет объяснений, почему так вышло, но обещанная моему отцу вещь действительно ценная. Мой отец вскоре умер, и теперь это мое наследство. Я пришел потребовать то, что принадлежит мне по праву.

Клеманс продолжала молчать. Она сидела потупившись, мысли разбегались и путались. Что именно ему известно? Что именно ему известно? Неужели это правда? Он явился исключительно ради личной выгоды. Так? Клеманс чувствовала на себе его взгляд, но, предвидя неприятный разговор, не стала поднимать глаза, а только заставила себя дышать глубже. Вдох – выдох. Вдох – выдох.

– Это маленькая прямоугольная золотая шкатулка, украшенная рубинами и изумрудами. Внутри лежит пара покрытых эмалью и серебром ножных браслетов с позолоченными защелками. Браслеты бесценные. Ты помнишь… те самые браслеты?

Желание Клеманс освободиться от страха, пожиравшего ее со дня появления Патриса, стало нестерпимым. Она боялась, что если откроет рот, то, не удержавшись, выложит все прямо сейчас, и слова, точно птицы, разлетятся по комнате, стены которой пропитаны чувством вины.

Не дождавшись ответа, Патрис раздраженно вздохнул и продолжил:

– Это марокканские ножные браслеты восемнадцатого века. Они покрыты филигранной серебряной проволокой со вставками из тончайшей эмали бирюзового, зеленого и желтого цвета, характерной для мастеров города Феса.

Клеманс понятия не имела, что именно и кому обещал отец. Она не помнила даже разговоров на эту тему.

– А у тебя с собой… как ты там говорил? – сквозь стиснутые зубы выдавила она. – Письмо?

Патрис вынул из кармана лист бумаги и вручил Клеманс:

– Это копия. Оригинал хранится в банке.

Она уставилась на Патриса, в голове вихрем пронеслись образы прошлого. Сожженный кабинет ее отца. Отец Патриса, их семейный врач. Неужели, когда он стоял на пороге, разглядывая обугленные руины, у него на шее висела камера? И был ли это действительно он? Впрочем, Клеманс уже была в этом почти уверена.

– У меня нет возможности проверить подлинность письма. – Она посмотрела на пожелтевший лист плотной бумаги с печатью отца внизу. Затем с деланым равнодушием вернула бумагу Патрису. – А если оно подлинное, почему твой отец не оспорил завещание?

– Не хотелось бы порочить память отца, но, по правде говоря, он был слишком слабым. – Патрис сухо улыбнулся. – Навряд ли он мог предвидеть, что это наследство ему очень пригодится.

– Я всегда считала его добрым, участливым человеком.

– Ну, это длинная история.

Клеманс встала с места, чувствуя, что ее буквально не держат ноги. Патрис наверняка заметил, как сильно они дрожат. Сделав порывистый вдох, она ответила:

– Чувствую, у тебя тоже длинная история. А точнее, невероятная. Не может быть, чтобы твой отец в свое время не предъявлял письма.

– Как я уже говорил, он был слабым.

– Я тебе не верю.

Патрис поднялся с софы, надвигаясь на Клеманс. Неужели он собрался ее ударить? Она вздрогнула, вспомнив себя в семнадцать лет. Тогда, вскоре после отказа выйти за него замуж, он прижал ее к стене флигеля и сунул руку ей за корсаж. Это было отвратительно. Он был отвратителен. Она изо всех сил оттолкнула его и для надежности громко позвала маминого песика Симона, чтобы слуги знали, что она там.

– Просто ответь мне! – потребовал Патрис, тыча в Клеманс крючковатым пальцем. – Шкатулка у тебя?

Выждав секунду, Клеманс тихо ответила:

– Понятия не имею, о чем ты. И вообще я ничего не знаю. Шкатулка, так ты сказал?

Патрис злобно прищурился:

– Ты отлично знаешь, что именно я сказал.

Он сжал руки в кулаки, не в силах скрыть своего разочарования. Клеманс хотелось со всех ног бежать прочь, позвать Ахмеда, оказаться как можно дальше от этого человека.

Сжав губы в тонкую ниточку, Патрис спросил:

– Итак, мое наследство у тебя?

Он приблизился к Клеманс еще на шаг и ожег ее злобным взглядом, мускулы вокруг его глаз напряглись, сжатые кулаки находились в опасной близости от нее. Клеманс твердо стояла на своем, хотя и была в полуобморочном состоянии от исходившей от этого человека ненависти.

– У меня ничего нет, – наконец сказала она. – С какой стати?

Патрис подошел к ней вплотную, сеточка сосудов у него на щеках стала багровой, рот кривился. Одному богу известно, на что еще способен этот человек. Клеманс боялась, что Патрис вот-вот набросится на нее, но он уже спокойнее произнес:

– А твоя мать? Старая дама, которую ты здесь прячешь, – это ведь твоя мать, да? – (Клеманс свирепо покачала головой.) – Клеманс, ты мне солгала.

– У меня на то были свои причины.

– У меня тоже есть свои причины требовать то, что было обещано моей семье. Я хочу получить свое наследство. Немедленно! Мой отец умер больным, нищим, в долгах как в шелках, а ты взяла над нами верх и исчезла, прихватив с собой свое наследство, а заодно и мое. Мой отец тогда нуждался в том, что ему было обещано, так же сильно, как я сейчас. – (Клеманс молчала, затаив дыхание.) – Ты убедила всех, что отправилась вслед за сыном шофера в какую-то французскую глухомань. Жак, если не ошибаюсь?

– Да, его звали именно так.

– Я никогда не мог понять, как ты могла предпочесть мне шоферского сына. А когда я тоже уехал во Францию, то навел о тебе справки и не нашел никаких следов. – Патрис слегка наклонил голову, словно раздумывая, следует ли продолжать. – Мне бы очень не хотелось, чтобы с тобой случилось нечто ужасное.

Клеманс выдохнула. Этот голос леденил сердце. Она дрожала как осиновый лист, а руки так сильно тряслись, что ей пришлось с силой сцепить ладони. Он не должен видеть, как ей страшно.

– Или с твоей прелестной внучкой, – сузив глаза, добавил Патрис.

Клеманс оцепенела. Эти глаза наверняка видели много, а возможно, их обладатель и сам был олицетворением жестокости. В комнате повисла тягостная тишина.

Потрясенная его угрозой, Клеманс воинственно выдвинула подбородок и смерила Патриса гневным взглядом:

– Убирайся из моего дома!

– По-твоему, о случившемся в Касабланке никто не знает? Клеманс, мне отлично известно, что ты собой представляешь.

Стыд и чувство вины криком кричали в душе Клеманс, и она, страшась того, что Патрис способен сейчас сказать, а также того, что она сама способна сейчас сказать, выплюнула ему прямо в лицо единственно возможное в данной ситуации:

– Я сказала… убирайся… из моего дома!

Она почувствовала кровь на языке. Кровь из прокушенной щеки, которую она яростно жевала. Клеманс заставила себя выпрямиться, вонзив ноготь в мякоть в ладони, чтобы скрыть приступ паники. Несколько минут она стояла неподвижно. Затем перевела глаза на собак:

– Вольтер, Коко, ко мне!

Клеманс смотрела в окно, провожая Патриса взглядом до тех пор, пока тот не исчез из виду. А когда он действительно исчез, она побежала в спальню, рухнула на кровать и принялась рыдать, пытаясь излить со слезами свою боль и свой страх, рыдая до хрипоты, до радужных кругов в глазах. Собаки пытались успокоить хозяйку. Жалобно поскуливая, они лизали ей лицо и руки. Нет, она не могла все это потерять. Только не то, что она построила. Только не жизнь, которую она создала. Когда-то она уже лишилась всего и теперь не должна позволить, чтобы это стало концом. При мысли о том, что Патрис может навредить Викки, Клеманс охватил ужас, и она принялась нервно мерить шагами комнату. Только не внучка! Нет! Нет! Патрис Калье был готов на все. За ним явно тянулся кровавый след. Клеманс это видела. Она это чувствовала. Его жестокость. Его ярость.

Некоторое время спустя ее внимание привлек шум за окном. Возможно, это Ахмед привел Мадлен, и Клеманс поспешно вытерла кончиками пальцев глаза. На нее вдруг пахнуло ледяным холодом, но вместе с тем страх внезапно уступил место злости. Она скорее умрет, чем позволит этому негодяю обидеть Викки. И если потребуется, уничтожит его.