Текст книги "Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней"

Занятия в старшей школе начинаются в понедельник. Мне осталось три года учебы, три года детства. Я принимаю решение, что однажды уеду из Бруклина. Я не могу быть одной из тех девушек, что рассеивают всю свою жизнь в пределах этих маленьких и душных домишек, в то время как снаружи целый мир только и ждет, чтобы его исследовали. Не знаю как, но, возможно, свой исход я, как и Фрэнси, тоже совершу мелкими, уверенными шагами. Возможно, на это понадобятся годы. Но я знаю, просто уверена, что это произойдет.

4
Простота моих связей

Неужто вы и впрямь могли бы полагать, что простота ваших связей может служить мне стимулом? Мог ли я радоваться тому, что породнюсь с людьми, много ниже меня стоящими в обществе?[124]124
  Перевод В. Литвинец.


[Закрыть]

Джейн Остин. ГОРДОСТЬ И ПРЕДУБЕЖДЕНИЕ

Правой рукой я держусь за торчащую потолочную балку, левой опираюсь на плечо женщины, столь же неуверенно балансирующей рядом со мной. Я пытаюсь устоять на цыпочках на узкой спинке скамьи в синагоге. Я урвала себе местечко в переднем ряду сатмарской синагоги в ночь Симхат Тора[125]125
  Радость Торы (др.-евр.). Праздник в честь окончания годичного цикла чтения Торы и одновременно начала нового цикла, отмечается сразу после праздника Суккот.


[Закрыть], и, как и все присутствующие здесь, дожидаюсь, когда Сатмарский Ребе пройдет в пятнадцати метрах подо мной. Я вглядываюсь в тонкие щели между досками плотно сколоченной перегородки женской секции[126]126
  Мужчины и женщины в ортодоксальных синагогах молятся раздельно.


[Закрыть], которая узкой галереей окружает синагогу, и пытаюсь рассмотреть, как внизу танцуют мужчины. Интересно, думаю я, что случилось бы, если бы эта хлипкая преграда сломалась, и все женщины, что на нее опираются, рухнули вниз в бездну. Ну и скандал будет, смешайся мужчины с женщинами в таком священном месте в такую священную ночь. От этой мысли я невольно прыскаю, и хмурая женщина средних лет, сидящая передо мной на корточках, оборачивается и испепеляет меня взглядом.

Я впервые на таком празднике и не уверена, что все это мне по нраву. Сутолока в маленькой галерее неимоверная. Здесь собрались тысячи женщин со всего города, разряженные в свои лучшие платья, замужние – в убранстве белых шелковых платков, девицы – в крахмальных костюмчиках и с безупречно уложенными стрижками. Все они исступленно лезут друг на друга, лишь бы хоть вполглаза увидеть, как танцует ребе. Нам с подругами, четырнадцатилетним девчонкам, тяжело соревноваться с взрослыми замужними дамами за лучший вид, однако мы не так озабочены сохранением приличий, поэтому с готовностью принимаем самые нелепые позы ради того, чтобы занять лучшие места.

До полуночи две минуты.

Я наблюдаю, как мои подруги корячатся, вытягивая шеи, чтобы получше рассмотреть происходящее; до чего же нелепо тратить столько усилий ради того, чтобы в щелочку увидеть пожилого мужчину, который раскачивается взад и вперед со свитком. Мне уже скучно, и шея затекла, а ребе еще даже не явился. Внизу мужчины движутся по кругу в море своих молитвенных шалей[127]127
  Талит – прямоугольное белое покрывало с синими или черными полосами и кистями-цицит по углам.


[Закрыть] – они текут медленными потоками, танцуют, пошатываясь из стороны в сторону. Допустимый лимит посетителей в синагоге уже давно превышен, но следящие за безопасностью копы с комфортом восседают в своих показательно припаркованных снаружи машинах, вероятно, хорошо подмазанные, чтобы не поднимали шум. Каждые десять минут кто-нибудь теряет сознание от жары, и раздается крик о вызове «Ацалы». Я вижу, как один мужчина скидывает свою молитвенную шаль и просит носилки, и жертву уносят в одну из подсобных комнат. Женщины вокруг меня нетерпеливо толкутся, все еще дожидаясь ребе. Все это для них прелюдия, подготовка к моменту кульминации, когда наш ребе станцует со своей божественной невестой – Торой.

Пусть разделить исступление толпы я не могу, но знаю, что должна выглядеть вовлеченной в происходящее, иначе как оправдаться за возню в попытках пробиться вперед, если не жаждой хоть как-то припасть к источнику священного экстаза? Я обязана здесь отметиться. Ни одна женщина в Вильямсбурге не упустила бы шанс увидеть ежегодный танец Сатмарского Ребе.

Мужчины поют песни без слов. Существует семь мотивов для Симхат Тора – это примитивные мелодии, одинаково состоящие из бессмысленных сочетаний звуков. Но эти звуки – еврейская классика, выражение чистых животных эмоций, описания которым нет ни в одном языке. Сегодня ночью слова не нужны. Тысячи мужчин воздевают руки к небесам и ритмично топают ногами в каменный пол, распевая «Ой йой йой йой, йей ти ри рэй ти ри рэй ти ри рэй ой йой!» и «Ай яй яй яй, ай ди ри ра ра ай ди ри ра ра…». Я едва не присоединяюсь к ним сама, к мощи всех этих голосов, сливающихся в один; на мгновение кажется, что эти мужчины своим экстатическим пением стирают грань между небесным и земным. Людей вокруг меня больше нет – я окружена святыми, все грехи на время отпущены. Одна я остаюсь смертной, несовершенной. Похоже, я все-таки начинаю осознавать величие этого события; возможно, я отнеслась к нему с пренебрежением лишь потому, что я действительно невежественна, обделена божественным сиянием, которое, видимо, освещает всех остальных. Возможно, сегодня та самая ночь, думается мне, когда я наконец узнаю свое предназначение, свою судьбу, и отрину морок скепсиса, который отделяет меня от моего народа.

Я здесь с пятью подругами, самой крутой компанией в нашем девятом классе. Наша заводила тоже тут – со своим идеальным двойным именем, которое я завистливо перекатываю на языке: Мириам-Малка, блестящее каштановое каре и глубокие ямочки на щеках. Я убеждена, что ее королевский статус – результат одного только обладания этим чудесным именем[128]128
  Малка – царица, королева (др.-евр.).


[Закрыть] и редкой возможности не делить эту неповторимую комбинацию с сотнями других девочек в Вильямсбурге. (Я – одна из пяти девочек по имени Двойре в своем девятом классе и одна, наверное, из сотни во всей школе; мое заурядное имя привилегией не назовешь.) Глядя на то, как она непринужденно свисает с потолочных балок – одна нога на ручке сиденья, другая опирается на перегородку, – и наблюдает за зрелищем сквозь самую высокую щель в перегородке, я завидую ее уверенности. Мириам-Малка здесь своя; здесь ее естественная среда обитания.

Мириам-Малка, сражающая своей добротой намертво, девушка, с которой хотят дружить все, придирчива в выборе компании, и мне повезло попасть в ее ослепительную свиту, но чтобы удержаться в ее кругу, приходится постоянно доказывать, что я этого достойна. Сегодня я здесь не ради того, чтобы посмотреть на ребе, а чтобы продемонстрировать Мириам-Малке, что я такая же, как и прочие девочки в нашей компании, что я не представляю себе более увлекательного времяпрепровождения, чем поход в битком набитую синагогу в ночь Симхат Тора.

– Ш-ш-ш, ребе пришел, – восторженно шепчет женщина, тыча мне локтем в ребра, чтобы я замолкла, хотя вообще-то я не произнесла ни слова. Женская секция немедленно затихает. Я снова пытаюсь высмотреть что-нибудь в щелочку в перегородке, но десяток женщин оттесняет меня, чтобы добраться до того же отверстия, так что мне в итоге приходится коленом расчистить себе место в давке у переднего края. Внизу море мужчин раздвигается, давая дорогу ребе, и ему оставляют немного пространства в толпе, которая надвигается на него со всех сторон из-за габаим[129]129
  Габаим – служители синагоги.


[Закрыть], молодых и крепких учеников ешивы, которые постоянно сопровождают ребе. Габаим сцепляются руками и образуют вокруг ребе живой щит, чтобы сдержать наступающую человеческую массу. Все хотят прикоснуться к раву Моше, пожать ему руку, поцеловать бахрому молитвенной шали цвета слоновой кости, которой укрыты его голова и туловище, или просто поймать его благочестивый взгляд, замутненный от возраста. Я вижу его, болезненного и согбенного, прижимающего свиток к груди, едва заметно покачивающегося в центре небольшой прогалины. С моей наблюдательной точки он, сгорбленный, в этой волнующейся массе мужчин кажется крошечным, как муравей, и его аура настолько слаба, что почти не чувствуется. На самом деле божественной благодатью этого хрупкого дряхлого старика наделяет пульсирующее во всей синагоге осязаемое почтение. Безусловная вера стольких людей, сосредоточенных на нем, не оставляет ему иных возможностей, кроме как принять на себя божественность, и я дивлюсь не столько самому ребе, сколько ликующей толпе его приверженцев и мощи их преданности. Мне почти хочется благоговеть вместе с ними, просто чтобы побыть одной из них и ощутить то, что ощущают они, но тот человек внизу слишком заурядно выглядит, чтобы пробудить во мне абсолютный и безоговорочный пыл.

Я ухожу после третьего танца, несмотря на то что до конца празднества на рассвете будет еще четыре. Уже половина четвертого утра, и в такой час я всегда с трудом держусь на ногах. Я обессилена после борьбы с другими женщинами за место, которого на самом деле не хотела. Мне еще надо добраться домой в темноте. Я прощаюсь с подружками, бормочу отговорку об ожидающей меня снаружи бабушке, хотя из-за гвалта они меня все равно не слышат. Я спускаюсь по той самой лестнице, где, как говорят, единственная дочь первого ребе была задавлена насмерть. Вместе с ней в ее чреве всего за несколько недель до рождения погибло дитя, которому суждено было возглавить завидную сатмарскую династию, на которую у других уже были виды. Ненавижу ходить по этой лестнице одна. Я чувствую ее присутствие – Ройзе, единственной, драгоценной дочери ребе, которая стоит здесь с большим беременным животом и наблюдает за мной своими узнаваемыми глазами Тейтельбаумов. Внутри меня оживает ее боль. В отличие от других я помню об этой истории. Это случилось еще на заре сатмарской общины, за главенство в которой вряд ли кому-то хотелось бороться. Сыновья же нынешнего ребе устроили грызню за престол, словно дети за пластиковый трон. Где она, задаюсь я вопросом, та братская любовь, с которой Господь повелел евреям относиться друг к другу в этой общине, что называет себя священной? Прежде в Европе, рассказывает Зейде, никто и не подумал бы бороться за звание ребе. Многие даже отказывались от этой должности, когда ее им предлагали. Только скромный человек поистине достоин быть ребе. Он не ищет власти или признания. Но в наше время ребе ездят с личными водителями на черных «кадиллаках» и владеют роскошными домами с встроенными в них ритуальными купальнями[130]130
  Миква – бассейн с проточной водой, окунание в которую необходимо для достижения ритуальной чистоты.


[Закрыть]. В хасидской культуре они суперзвезды. Дети меняются карточками с изображениями ребе и хвалятся родством с раввинами. Во время пуримского карнавала[131]131
  Пурим отмечается ранней весной в память о событиях, описанных в книге Эстер: спасении евреев от уничтожения. В Пурим принято устраивать шумный карнавал, веселиться и употреблять алкоголь.


[Закрыть] они приклеивают скотчем к подбородкам длинные бороды из белой ваты, наряжаются в искусственные шубы и ходят, опираясь на блестящие деревянные трости. О чем еще может мечтать дитя, если не о том, чтобы стать однажды ребе или хотя бы его женой?

Я быстро шагаю домой по улицам Вильямсбурга, и за исключением редких заблудших любавичских хасидов[132]132
  Движение любавичских хасидов, также известное как Хабад. Последний ребе этого направления, Менахем-Мендл Шнеерсон, считается его последователями Мессией.


[Закрыть], заехавших сюда из Краун-Хайтс, я совсем одна, и к тому времени, когда я дохожу до своего перекрестка, магия растворяется, и вся эта ночь кажется лишь секундной вспышкой на фоне бесконечных разочарований, сменяющих друг друга. Миг раздвоения моих чувств – просто песчинка в сравнении с древом цинизма, которое уже глубоко пустило корни в моем сознании.

Я совсем не хочу быть женой раввина. Особенно если это подразумевает, что надо вести себя как моя баби и всегда покоряться воле мужа. Я жажду власти, но не затем, чтобы распоряжаться окружающими, а чтобы распоряжаться самой собой.

В понедельник в школе все, похоже, уже позабыли про Симхат Тора. Мы не сможем увидеть ребе еще целый год, равно как и побывать в синагоге. Девушки туда не ходят. Мы молимся дома или в школе – не столь важно, где или как мы это делаем. Регламентированы только молитвы мужчин – только их молитвы имеют вес. Наш день начинается как обычно, и первый час мы проводим за повторением утренних молитв из наших сидуров – молитвенников на иврите. Я так и не научилась читать и говорить на иврите достаточно бегло, чтобы успевать за бешеным темпом, с которым поет класс, поэтому шевелю губами и иногда издаю звуки, чтобы казалось, что я молюсь. Когда мы были младше, то заучивали специальные мелодии к каждой молитве, и это помогало мне запоминать слова. Теперь же нам, пересекшим границу двенадцати лет, пение запрещено. Отсутствие мелодии лишает меня всей радости от молитвы, и я, хоть и совершаю ритуал, дабы не привлечь внимание местных блюстительниц правил, совсем не получаю от этого удовольствия.

Учебный год вступает в свои права. Несмотря на то что учеба официально началась в сентябре, последний месяц был так насыщен праздниками (включая Рош ха-Шана[133]133
  Рош ха-Шана – еврейский Новый год, отмечается осенью перед Йом Кипуром.


[Закрыть], Йом Кипур и Суккот), что учебное расписание состояло всего из нескольких дней, втиснутых между ними. Сейчас середина октября, и ближайший длинный праздник – это Песах в начале весны. Пусть перед нами и расстилается долгий и непрерывный сезон школьных занятий, мы с подругами утешаемся тем, что наконец-то обрели статус старшеклассниц, которому сопутствует солидный объем возможностей и привилегий.

У нас новый просторный класс, и стены его выложены белым кафелем; кто-то говорит, что раньше тут был туалет, а потом его превратили в классную комнату. Остатки водопроводных коммуникаций все еще заметны – обрезанные трубы торчат в разных участках стен. Прежде в этом здании была государственная средняя школа № 16, относившаяся к Восточному округу, пока весь район не оккупировали сатмарские семьи, из-за чего территориальное распределение развалилось. Пустое здание заняла Сатмарская объединенная талмудическая академия, и его превратили в частную школу для девочек.

Это массивное готическое строение (горгулий на нем ребе провозгласил идолами, после чего их тут же снесли) занимает целый квартал, и в нем больше восьмидесяти кабинетов. С тех пор как община его выкупила, прошло почти полвека, и оно давно исчерпало лимит вместимости: многие классные комнаты поделены пополам дополнительными стенами, и в каждом из классов насчитывается от тридцати до сорока учениц. Будучи одним из самых многочисленных классов в параллели (тридцать семь голов), мы получаем кабинет попросторнее, где в дальнем конце есть место, чтобы поиграть в кугелех[134]134
  Шарики (идиш).


[Закрыть] – игру, похожую на «камушки», где пять золотистых костей выбрасываются в различных комбинациях. Я не слишком сильна в таких играх, и меня редко хватает больше чем на три раунда.

Пока мои одноклассницы достают учебники и принадлежности для следующего урока, я изучаю вид из окна; с этой стороны здания я раньше не бывала. Из окна класса видно переезд магистрали Бруклин – Квинс и крошечный квартал перед самым переездом, в котором располагается библиотека. Величественное здание из красного кирпича стоит особняком, укрытое по периметру густой порослью плюща и окруженное высокой кованой оградой. Вход в него находится со стороны Дивижн-авеню и смотрит на шоссе – три пролета широких каменных ступеней, ведущие ко внушительному готическому дверному проему. Я знаю, что юные сатмарцы, чей путь в школу пролегает мимо библиотеки, стараются обходить ее сзади, а с той стороны квартала, где расположен вход в нее, бывают редко. Нам нельзя заходить в библиотеку.

Зейде говорит, что английский язык все равно что медленно действующий яд для души. Если я буду слишком много говорить и читать на нем, душа моя помутится до такой степени, что прекратит реагировать на божественный зов. Зейде всегда требует, чтобы я говорила на идише – одобряемом Господом языке моих предков. Однако идиш – не что иное, как винегрет из немецкого, польского, русского языков, иврита и еще нескольких диалектов. Многие из них прежде считались такими же мирскими, как и английский. Как же вышло так, что идиш внезапно превратился в язык праведности и добродетели?

Зейде не в курсе, но я уже даже не думаю на идише. Книги, которые он зовет змеями-искусителями, превратились в моих лучших друзей. Я уже испорчена – просто хорошо это скрываю. Вот и сейчас, глядя на библиотеку из окна своего класса, я думаю, что предсказание Зейде, наверное, сбылось, что книги притупили мою душу настолько, что я больше не подвержена набожности, окружающей меня. Это могло бы объяснить мою неспособность возрадоваться танцу ребе в Симхат Тора; все вокруг меня чисты и невинны, а я уже развращена словами и слепа и глуха к проявлениям святости.

Когда я в последний раз проникла в это запретное здание, мне было десять лет, но даже в этом возрасте я понимала, как важно было остаться незамеченной. Библиотека была практически пуста. Из-за тишины огромные комнаты казались бесконечными. Я нерешительно продвигалась по ним, не способная избавиться от парализующего смущения, которое сопутствует уверенности, что Бог наблюдает за тобой. Теперь же я боюсь туда заходить, потому что мне есть что терять. Я могу лишиться своего тщательно выстроенного социального статуса. Если Мириам-Малка об этом узнает, мне несдобровать. Не хочу страдать три следующих года в школе из-за одного необдуманного шага. И все-таки, думаю я, мне удастся усидеть на двух стульях.

В этом году я езжу на автобусе в отделение библиотеки в Мейплтоне в тридцати минутах отсюда. Маловероятно, что кто-то заприметит меня там, и я не спеша изучаю содержимое полок, прежде чем идти к стойке выдачи. У меня новый читательский – блестящая белая пластиковая карточка с эмблемой библиотеки, и дома я надежно прячу ее от посторонних глаз между сеткой кровати и матрасом. Там можно прятать и тонкие издания в бумажных переплетах; те, что в твердых обложках, хранятся у меня за комодом.

Из грез меня выдергивает тишина, которая внезапно воцаряется в классе. В дверях стоит миссис Фридман, которая ведет второй урок, и дожидается привычной почтительной увертюры; все ученицы должны столбом стоять возле своих парт, когда учитель заходит в класс. Я же стою возле окна, а не у парты, где должна быть, и учительница покашливает, выжидающе глядя на меня. Я спешу к своему месту с горящим лицом. Я уже успела выделиться.

Миссис Фридман – из высших кругов сатмарского общества; ее девичья фамилия Тейтельбаум, и она троюродная сестра самого ребе. Она реббиш, как зовут тех счастливчиков, которые могут похвалиться хоть какой-то связью с династией ребе. Миссис Фридман – с ее туго завязанным на голове платком, сутулостью и лицом без следов макияжа – просто излучает святость. Весь класс уже наготове у своих парт, ручки и тетради лежат на местах, всеобщее примерное поведение – эффект царственного присутствия учительницы.

Миссис Фридман пишет на доске еврейскими буквами слова дерех эрец[135]135
  Уважение, хорошие манеры, поведение согласно этикету (др.-евр.).


[Закрыть]. На втором уроке мы изучаем кодекс приличий. К моменту выпуска, уверяет нас миссис Фридман, мы будем знать, как правильно вести себя в присутствии любого из членов хасидского общества.

– Первое и главнейшее правило дерех эрец: всегда обращаться к старшим в третьем лице. Например, никогда не используйте слово «вы», говорите только «учительница» или «директор».

Зейде старше меня. Я должна начать обращаться к нему в третьем лице? Как это будет звучать? Я не понимаю. «Зейде хочет чаю с лимоном?» А что насчет Баби? Я не могу обращаться к ней в третьем лице – это же так безлично. Мне кажется, что кодекс приличий отдаляет нас от тех, кого мы любим; обращаясь к ним в третьем лице, я подтверждаю, что возраст значит больше, чем родственные и личные связи. Мне совсем не нравится эта идея. Я не вынесу, если придется оттолкнуть от себя и без того немногих близких мне людей.

Словно по сигналу я теряю концентрацию ровно через пять минут: лицо учительницы плывет, губы ее шевелятся, но не производят звуков. Когда звенит звонок, кажется, что прошло всего несколько секунд, – но за это время я успела заполнить свой будущий замок шикарными библиотеками, отделанными дубом и бархатом, и шкафами, каждый из которых представляет собой вход в королевство, подобное Нарнии. Я с головой погружаюсь в роскошные лабиринты своего разума.

Надежду однажды попасть в волшебный мир, провалившись сквозь ложную стенку шкафа, я, может, и потеряла, но все равно уповаю, что мне уготовано большое будущее – если уж не в магической вселенной, то хотя бы в мире за пределами нынешнего.

Пообедав всухомятку в унылом школьном буфете без окон, я поднимаюсь на четыре пролета по пути в свой класс. Следующий урок – мой любимый: английский. Это слово – просто эвфемизм для ежедневного краткого отрезка времени, когда мы получаем установленную государством дозу светского образования. Это единственный урок, на котором я блистаю.

Мои учительницы по английскому – «современные девушки», выписанные из Боро-Парка. Колледжей они не заканчивали, боже упаси, но у них есть настоящие аттестаты о полном среднем образовании. Эти современные девушки, которые знают побольше, чем любая местная выпускница, выросли в менее строгой хасидской среде, которую мы, сатмарцы, считаем недостаточно аутентичной. Будучи сатмарскими девушками, мы не обязаны проявлять уважение к этим учительницам, поскольку они испорчены чрезмерно светским образованием и нерадивым отношением к религии. Нарушение дисциплины во время уроков английского никогда не наказывается с той же строгостью, как в тех случаях, когда кто-то плохо ведет себя во время уроков идиша.

Мисс Мандельбаум – высокая блондинка с волосами, собранными в высокий хвост. Невероятно – на ней блеск для губ (я вижу, что он слишком розовый, чтобы быть обычной гигиеничкой). Ее улыбка обнажает оба ряда зубов и неприлично много верхней десны. У нее хрипловатый голос, словно она не спала неделю, и в ее дерганых движениях заметно нервное желание угождать. Она ведет у нас литературу и анализ текста. Сегодня мисс Мандельбаум раздает рассказ на пять страниц, правда, большая его часть вымарана школьным цензором.

На чтение рассказа уходит вечность, потому что девочки поголовно плохо читают. У них нет другой читательской практики кроме этих еженедельных рассказов, с которыми справились бы и четвероклассники. Хоть я и обожаю читать, но уроки литературы выношу с трудом, потому что проглатываю рассказ за две минуты и после этого вынуждена сидеть без дела до конца занятия, пока остальные продираются сквозь чтение. Десять минут я беспрепятственно витаю в облаках, пока мисс Мандельбаум не замечает, что я смотрю в окно, уперев подбородок в кулак и праздно болтая ногами. Фримет спотыкается на словах, разбивая их на нелепые слоги, которые, хоть прочитанные подряд, даже близко не звучат как исконное слово, и учительница сигналит мне, указывая пальцем в текст, чтобы я следила. С помощью импровизированного языка жестов я сообщаю ей, что уже прочла весь рассказ. Судя по неприязненному выражению ее лица, она думает, что я сочиняю, и считает меня тупой девчонкой, которая не умеет читать и притворяется, что закончила. Она велит Фримет остановиться.

– Двойре, теперь ты читай.

– Окей, – говорю я, – на чем мы остановились?

Рухи, которая сидит передо мной, оборачивается и показывает мне нужное место, и я начинаю читать отрывок из сильно порезанного произведения о мальчике и его собаке. Прочитав два предложения, я поднимаю взгляд, чтобы отметить промельк шока на лице мисс Мандельбаум. Уроженка Боро-Парка, она не ожидает встретить здесь ученицу, способную сносно читать вслух – и уж тем более бегло, легко и отлично интонируя. Она явно не может понять, как мне удалось так хорошо овладеть английским.

Весь класс уже в курсе, что я хорошая чтица, и смакует то, как я утерла учительнице нос. Все обожают, когда я читаю, потому что мое громкое, живое и выразительное прочтение рассказа превращает урок в развлечение. Однако мисс Мандельбаум раздражена.

– Что ж, очевидно, что ты в практике чтения не нуждаешься, но другим девочкам она не помешает. Пусть все читают по очереди.

Класс стонет, когда Эсти приступает к своему привычному едва различимому бормотанию. Она читает шепотом, чтобы не были слышны ее ошибки. Мисс Мандельбаум велит ей читать громче, но все мы ухмыляемся, потому что знаем, что это не сработает. Эсти притворяется ужасной скромницей – вжимает голову в плечи и отчаянно краснеет до тех пор, пока учительница не сдается. Я улыбаюсь едва заметной, заговорщицкой улыбкой. Игра началась.

Мисс Мандельбаум называет одну ученицу за другой и просит их читать громко и внятно, но все они вторят исполнению Эсти. В конце концов у нее не остается иного выхода, кроме как попросить почитать меня, что я и делаю с готовностью и показательным удовольствием. Класс прячет лица в ладонях, чтобы не выдать свое веселье.

Вот так я и нашла свой собственный способ обрести популярность. Планирую весь год вести себя на английском в том же духе. Если выходки во время уроков идиша только превратят меня в парию, то выпендреж на уроках английского сделает меня в каком-то смысле героиней, если вообще не бунтаркой. Никакая польза от этих уроков не стоит того, чтобы упустить возможность повеселиться и покрасоваться перед благодарной аудиторией.

Когда звонок возвещает конец урока, я хватаю сумку и слетаю вниз по четырем пролетам ступеней, перепрыгивая по три за раз, пока наконец не вырываюсь из плена огромного здания. Марси-авеню бурлит компаниями учениц, которые бредут из школы домой, тихонько перешептываясь, и сходят с тротуара, когда навстречу им идут мужчины. Впрочем, большинство мужчин старается не показываться на Марси-стрит в час, когда на свободу выходят все девочки Вильямсбурга, спешащие по домам, чтобы помочь матерям с обедом и уходом за младшими братьями и сестрами.

Я, как всегда, возвращаюсь в пустой дом. Баби в доме престарелых помогает кормить пациентов, так что я отправляюсь в свою комнату и целый час непрерывно читаю. На этой неделе у меня под матрасом «Маленькие женщины» (издание в мягкой обложке, которое удобно прятать). Я все еще не могу понять, мальчик ли Джо и девочка ли Лори – или наоборот, или они оба мальчики. Мне нравится Джо.

Когда я слышу тяжелую дедушкину поступь на лестнице, кажется, что прошло всего несколько минут. Я быстро засовываю книгу обратно под матрас и поправляю простыню, чтобы не вызвать подозрений.

Я хорошая девочка, я хорошая девочка, я хорошая девочка.

Я меняю выражение лица на то, которое считаю подходящим для хорошей девочки, – покорное, отрешенное, кроткое. Иногда я боюсь, что Зейде, с его пронизывающими голубыми глазами и серебристо-седой бородой, видит меня насквозь, что его дарованная Богом интуиция проникает под мою тщательно сконструированную маску. Узнай он правду обо мне, сердце мое было бы разбито. Я совсем не эйдел мэйдл[136]136
  Благородная девица (идиш).


[Закрыть] – скромная девочка, которую он так старательно растил.

У меня новые колготки с толстым коричневым швом сзади. Теперь всем на улице видно, что я старшеклассница, потому что только старшеклассницы носят колготки со швами. Раньше их было положено носить с десятого класса, но потом ребе решил, что девятиклассницам тоже можно носить однотонные темные колготки. Моя учительница говорит, что шов нужен для того, чтобы люди не путали колготки телесного цвета с голыми ногами – эдакое напоминание, что это просто материал, а не позорная нагота. Не представляю, как можно спутать колготки с голыми ногами, учитывая, что кожа у меня на ногах очень бледная, а колготки – мутного кофейного цвета.

Мне нравится, какими тонкими и изящными выглядят мои лодыжки в новых колготках в сочетании с новыми лоферами – такими же, какие носят все девочки. Мне не верится, что я уже в старшей школе. Осталось всего три года учебы. Через четыре я уже смогу выйти замуж.

Похоже, что все преподаватели в старшей школе знают меня или слышали обо мне, хотя я их раньше не встречала. Они уделяют мне особенное внимание, потому что я живу без родителей.

Я – единственная девочка в классе, которая не живет со своими родителями. Единственная во всей параллели, за исключением Рейзы Рухи Гальперн, которая живет у тети, потому что ее родители умерли, когда она была мала. За глаза все зовут ее небех или рахмонес[137]137
  Небех – бедняжка, рахмонес – здесь: объект для жалости (идиш).


[Закрыть], и иногда я боюсь, что меня называют так же. Жалкая, убогая, ничтожество.

«Пожалуйста, не превращайте меня в объект для жалости», – прошу я учительницу, когда она подходит ко мне после урока с вопросом, не нужен ли мне кто-то, с кем можно поговорить. Моя инакость окружает меня словно венец. Тошно от этого.

Мои подруги повзрослели. Их старших сестер сватают одну за другой. Они знают, что отсутствие родителей означает, что мне будет труднее выйти замуж, и этим я от них отличаюсь. Это отличие – новая скользкая тема в компании, и всем от этого неуютно.

У Эсти Оберландер есть незамужняя сестра двадцати двух лет, шепчутся мои подружки. Она застряла в семье, дожидаясь, когда женится брат, и к тому времени, когда подошла ее очередь, ей уже стукнул двадцать один год – на три года больше, чем следовало бы. Даже если ты из такой же приличной семьи, как Оберландеры, и денег у тебя больше, чем ты можешь потратить, девушку в двадцать один год не так-то просто пристроить.

Меня пристроить тоже будет нелегко – с учетом препятствия в виде своевольных родителей. На улице я вынуждена проходить мимо отца и притворяться, что не узнаю его, даже если он сам энергично машет мне с противоположной стороны дороги и радостно шаркает своими тонкими ногами в мою сторону, одетый в криво натянутую на животе и заляпанную кофе рубашку. Моя мать открыто живет как гойка, и кто может гарантировать, что то же безумие не настигнет меня, как настигло ее? Только полным помешательством можно объяснить ее решение отречься от Бога и традиций своего народа.

Хорошо хоть у меня нет старших сестер, из-за которых я могла бы засидеться. Я знаю, что, как только мне исполнится шестнадцать лет, Зейде начнет подыскивать для меня пару и затягивать с этим не будет.

Если у тебя нет корней, то нет и наследия. Вся наша ценность определяется ценностью наших предков. Мы делаем себе имя ради своих детей. Кому нужна я такая, без имени?

Моя мать отсутствовала, сколько я себя помню. Ее загадочное исчезновение, то, как неожиданно она свернула на кривую дорожку – тема скандальная. Я несу бремя этого позора.

– Почему случаются всякие скверные вещи? – спрашиваю я у Баби. – Это Ашем их насылает?

– Нет, не Ашем. Только Сатана, – отвечает Баби, вытирая посуду кухонным полотенцем в красную клетку, после чего я загружаю ее в шкафчики. – Вся скверна происходит из-за него.

То есть это Сатана сделал моего отца тупым, наделил его разумом капризного дитяти, сделал не способным позаботиться о себе или обо мне? Сатана подкинул меня, нелюбимого найденыша судьбы, в руки бабушки и дедушки, и без того изнуренных взращиванием собственных детей?

Я запуталась. Разве не Ашем управляет всеми? Как Сатана может так свободно действовать в его вотчине? Разумеется, Сатану создал Ашем, он ведь создал все сущее. Но зачем он сотворил нечто настолько ужасное? Почему он его не остановит?